Роланд Антропология права

Таким образом, наличие феномена налицо, остается лишь объяснить его. Первое наблюдение показывает, что позитивное право игнорирует гомогамию, так как оно ставит индивидуума на первое место по отношению к группе, а республиканский девиз ассоциирует свободу с равенством и братством. Тем самым создается основа для мифа. Второе замечание: обмен является не более чем фикцией, так как, и отдавая, и получая, в большинстве случаев группы не выходят за пределы своего круга. Третье соображение: с антропологической точки зрения, в процессе заключения брачных союзов на смену семейным, родственным группам пришли группы социальные.

Здесь у некоторых антропологов возникают вопросы. Ф. Эритье предполагает, что социальная гомогамия сочетается с такими отношениями в родственных структурах, которые могут быть определены следующим образом: «Не надо исключать того, что анализ процесса выбора, осуществляемого в действительности достаточно обширными группами людей, может выявить существование критериев, находящихся вне подразумеваемой системы родственных отношений и иерархической классификации различных типов родства»1. Ф. Зонабенд формулирует положение, созвучное мыслям Ф. Эритье: «Этнологи показали, что в так называемых архаических обществах умели скрывать социальные или политические маневры под маской родственных отношений; отсюда можно задаться вопросом: не стремится ли наше современное общество скрыть под маской политики или экономики генеалогические мотивы?»2

Подобные гипотезы интересны, но ждут пока своего подтверждения.

Наконец, следует отметить, что приверженность к гомогамии, демонстрируемая современным обществом, усиливает аргументацию Леви-Строса, направленную против «естественных» оправданий кровосмешения: когда индивиды приобретают право избирать супруга свободно, выбор осуществляется в пользу подобного, а не отличающегося. Этому выбору позитивное право противопоставляет компромисс: разрешается выбирать супруга из своей среды, но не очень близкого родственника.

Постоянство угрозы инцеста и запрета на него. Среди народов мира запрет на браки между более или менее близкими родственниками имеет варианты: частота браков между двоюродными братьями и сестрами колеблется от 0 до 60% от общего числа браков. Принцип кровосмешения осуждается сегодня всеми фран-

1 Heritier F. L' Exercice de la parente. Paris, Callimard-Le Seuil, 1986. P. 166.

^organisation du champ matrimonial dans les societes a structure de parente complexes // Ethnologie francaise. 11—4 (1981). P. 317.

цузами, хотя отношение к нему у многих зависит от степени родства потенциальных супругов. Чем слабее это родство, тем меньше отрицательное отношение к такого рода бракам.

Анкетирование 1986 г.1 показало, что интимные связи между родителями и детьми (даже по взаимному согласию) осуждают 80% опрошенных; 68% опрошенных отвергают возможность кровосмешения между братьями и сестрами, и только 28% — между двоюродными братьями и сестрами. Степень отрицательного отношения к инцесту увеличивается в зависимости от возраста опрошенных: люди до 25 лет, как правило, считают его нарушением «нежелательным, но же слишком тяжким», может быть, потому, что молодые люди воспитаны в меньшем уважении к принципу иерархии, чем предшествующие поколения.

Наше общество придает значение главным образом факту «порождения» в биологическом смысле этого слова. Отсюда и неодинаковая оценка кровосмешения между родственниками по нисходящей и по боковой линиям. Более значимыми представляются отношения между родственниками в первом случае, так как они связаны с понятием «порождение», а во втором случае — нет. Нельзя одновременно порождать потомство и вступать с ним в брачные отношения: это означало бы абсолютное отрицание закона обмена, нарушение самым грубым образом запрета на кровосмешение. По мере того как уменьшается степень родства по боковой линии, с этим родством перестает связываться понятие порождения, и табу на инцест перестает действовать.

Трудно оценить реальную частоту фактов инцеста в сегодняшней Франции, принимая во внимание то чувство стыда, которое испытывают, как правило, совершающие кровосмешение. Официальные источники, в 1977 г. отметившие 6 таких фактов, не дают правдоподобной картины. В целом кровосмешение порождает стыд, так как считается «противоречащим природе».

В языческом обществе Древнего Рима биологическому фактору не придавалось такого значения: необходимость запрета на кровосмешение диктовалась законом обмена2. В более близкое к нам время необходимость запрета на кровосмешение основывалась на реальности такого соблазна для членов одной семьи. Однако, если «промежуточное» право (имеется в виду совокупность юридических реформ в период от Революции до Гражданского кодекса 1804 г.) смягчило этот запрет, сузив круг ограничений для заключения брака по сравнению с прежними, первые кодексы упомина-

1 См.: Bonjean С. La sexualite des Fran?ais. Paris, Le Point, 749 (26 janv. 1987). P. 81—82.

2 См.: Franciosi G. Clan gentilizio e strutture monogamiche, I. Napoli, 1978. P. 173.

ют о нем лишь в самой лаконичной форме: ни Гражданский кодекс 1804 г., ни Уголовный кодекс 1810 г. не определяют его. Доктрина впервые обращается к определению этого запрета в 1899 г. в «Трактате по гражданскому праву» Планьола. И тем не менее, хотя о самом понятии инцеста ничего не говорится, но, судя по оценке его последствий, отрицательное отношение к нему наполеоновских законодателей не оставляет ни малейшего сомнения. Статья 331 Гражданского кодекса лишала прав детей, рожденных от кровосмесительных браков, а также незаконнорожденных, так как последующий брак их родителей признавался невозможным; ст. 335 запрещала добровольное признание таких детей их родителями; ст. 342 возбраняла любые попытки установления при этом материнства или отцовства. Только ст. 762 признавала за такими детьми право на получение алиментов, в том случае, если их родители умерли. Эта возможность была весьма спорной, так как такие дети не имели права пытаться установить свое происхождение. Во всяком случае, на практике такие факты не встречались1.

Со времени Гражданского кодекса 1804 г. до наших дней эволюция в этой области отмечена двумя особенностями: ограничение запрета в гражданском праве (он касается, в первую очередь, родителей и детей, так как для законодателя родительский авторитет и половые отношения исключают друг друга) и более сильная репрессия в уголовном праве. Но в целом этот вопрос по-прежнему остается в тени. Уголовный кодекс рассматривает инцест только как отягчающее обстоятельство при изнасиловании (ст. 331), а Гражданский кодекс, не определяя его, перечисляет тех родственников, брак между которыми невозможен (ст. 161—164). В отношении таких родственников запрет носит безоговорочный характер по прямой линии и выборочный (частичный) по боковой. Надо также отметить, что подобный запрет распространяется также на браки между усыновителями и усыновленными, и это наглядно доказывает, что не одни только мотивы евгеники являются основанием запрета на инцест.

Итак, постоянное существование запрета на инцест в нашем обществе ставит два вопроса. Первый касается того лаконизма, который присущ праву в этом отношении, заставляющего думать, что запрет этот был изобретен именно правом. В то же время мы знаем, что корни этого запрета лежат в культуре. Игнорирование этого факта законодателем объясняется, без сомнения, тем, что на своем уровне он может решить проблему простым перечислением степеней родства: так или иначе, но каждый индивид уверен, что знает, почему он не может вступить в брак с близким родственником, а от права требуется только обозначить границы этого

1 См.: Pomarbde J. L'inceste et le droit bourgeois au XIX s., dans: Droit, Histoire et Sexualife, dir. J. Poumarede et. J.-P. Royer. Lille, 1987. P. 255.

родства. С другой стороны, на более глубоком уровне, государство, устами которого гласит кодекс, должно хранить в этом вопросе молчание: ибо законодательствовать в отношении запрета на кровосмешение, значило бы придавать значение закону обмена и как следствие — тем родственным группам, наличие которых связано для государства с потенциальной опасностью.

Но почему этот запрет продолжает существовать в наше время, тогда как в целом в современном обществе эти группы, кажется, играют гораздо менее значительную роль, чем в традиционных обществах? Мы хорошо знаем, что у нас — по крайней мере, мы так считаем — любой брачный союз основывается не только на соображениях генеалогического порядка, а руководствуется и иными критериями, прежде всего экономическими, политическими и социальными. Ответ на поставленный вопрос будет тем более полон, чем менее конкретен, если предположить, что запрет на инцест основан не только на генетической опасности последнего. Согласно Ф. Эритье и Ф. Зонабенду, запрет на инцест остается актуальным, так как даже в нашем современном обществе существуют определенные правила в создании брачных союзов. Леви-Строс не исключает, что в один прекрасный день этот запрет исчезнет, но не ранее чем появятся иные способы обеспечить прочность социальных связей1. Наконец, в нашем понимании, устойчивость запрета на инцест может быть истолкована как некий противовес. В самом деле, утвердившаяся тенденция к социальной гомогамии скрыто отрицает правило обмена. Устойчивость запрета на инцест противостоит в данном случае кажущемуся отрицанию социальных групп, служит своего рода призывом к действию закона обмена.

Как бы то ни было, устойчивое наличие запрета на инцест доказывает, что семья всегда балансирует между данными природы и социальными императивами. Традиционные общества придают особое значение последним, тогда как в нашем обществе семью, скорее, относят к первым. По крайней мере, это демонстрируют наши современные концепции, касающиеся понятия преемственности.

§ 3. Природа и отношения родства: антропологический взгляд

на нетрадиционные способы зачатия

В каждом обществе связь между поколениями представляет собой культурную конструкцию, выработанную на основе нескольких биологических инвариантов (постоянных величин). В настоящее время во Франции понятие родственной связи прежде всего

1 См.: Un anarchiste de droite. Entretiens avec С Levi-Strauss // L'Express (17—23 oct. 1986). P. 129—130.

случае отступает от общей традиции? Несомненно, под влиянием противоборства нескольких факторов. Первый из них — технологического порядка: прогресс медицины делает возможным ранее немыслимое. Второй касается уменьшения того значения, которое ранее имели брачные узы: растет число союзов свободных, временных или прерывающихся. Третий, более сложный, на наш взгляд, касается неполного принятия понятия преемственности, которое имеет место в нашем обществе.

В традиционных обществах сам факт обладания ребенком не происходит из «права на ребенка» (отношение, ставшее у нас частым), но, кроме того, как отмечает Ф. Эритье, из желания и обязанности дать жизнь потомству: не передать жизнь означало бы порвать цепь, которая уходит далеко в прошлое и должна бесконечно продолжаться в будущем, это означало бы разрушить связи, цементирующие общество, и лишало бы человека возможности и после смерти присутствовать незримо среди живущих (так как умирающий бездетным не имеет никого, кто поклонялся бы ему как предку).

Частично это справедливо и для нашего общества. Так, ребенок всегда считался «лекарством против смерти». Однако собственная смерть всегда значит для человека гораздо больше, чем даже смерть его детей: индивид, таким образом, имеет приоритет перед группой. Кроме того, сама смерть у нас воспринимается как безысходность гораздо чаще, чем в традиционных обществах: там, где существует вера в загробную жизнь, страх смерти меньше. Смерть без возврата — вот что объясняет то, что большинство супружеских пар придает такое значение тому, чтобы ребенок был непременно их собственным порождением, и готовы преодолеть значительные препятствия, чтобы добиться этого результата.

В целом можно сказать, что, порождая потомство, человек приносит благо прежде всего самому себе. Если бы дело обстояло иначе, бесплодие не преодолевалось бы такими сложными способами, и усыновление практиковалось бы гораздо чаще (в традиционных обществах люди также стремятся прежде всего иметь собственных детей, но, если это им не удается, в их распоряжении имеется много разных способов обеспечить себе потомство, коль скоро природа им в этом отказывает).

И, наконец, сказывается наша неосознанная приверженность к природе. Иметь ребенка традиционным способом, значит, соответствовать ей, тем более что наша индустриальная цивилизация все больше этому мешает. И наш выбор в пользу природы здесь так однозначен, что мы сами не осознаем парадокс: столь сильное желание отождествить себя с природой приводит к появлению новейших способов зачатия, которые, по существу, являются насилием над природой.

Вспомогательные способы зачатия. Эти новые способы, как мы увидим, носят не столь уж второстепенный характер, как принято думать. На первый взгляд, они кажутся однозначно вспомогательными, прежде всего потому, что индивиды и супружеские пары прибегают к ним лишь в том случае, если традиционные усилия не дают желаемого результата, а, во-вторых, потому, что они в любом случае никогда не стали бы нормой. Отметим прежде всего, что эти способы зачатия, как и все остальные, подчинены всеобщему императиву воспроизводства человеческого рода, даже если некоторые из них и не предполагают физическую близость. С другой стороны, не обращаясь к милым сердцу этнолога отдаленным цивилизациям, отметим, что наша западная цивилизация весьма давно знакома с понятием «отдачи внаем чрева»: тому есть немало примеров в Древнем Риме, когда мужчины отдавали своих жен «в наем» (ventrem locare) супружеским парам, где жена была бесплодна. При этом можно проследить наличие сходной для всех обществ тенденции отдавать первенство мужчине: так, именно на женщину, как правило, падало подозрение в бесплодии. В нашем обществе до сих пор слышны отголоски этого. В традиционных же обществах эта черта усиливается недооценкой биохимического процесса зачатия: предполагается, что состав крови передается через сперму (еще не так давно в нашем обществе мужчина обычно говорил о своих детях, что они — «его кровь»), а женщина является не более чем вместилищем (средневековые законники называли ее «вазой», в традиционных обществах нередко используются такие термины, как «котелок», «сумка», «котомка», «лодка» и т. д.).

Однако, помимо этих общих черт, одна особенность отличает новые способы зачатия. В их числе, умножившемся благодаря новейшим достижениям биологии, мы сталкиваемся с появлением различных типов матерей: матерями-заместителями, оплодотворяемыми спермой мужа бесплодной женщины, которые вынашивают ребенка по заказу другой супружеской пары и являются матерями в генетическом и фактическом смысле; социальная мать — это бесплодная женщина, прибегающая к практике такого зачатия и усыновляющая затем рожденного ребенка. Но отцовство тоже может оказаться диссоциированным: на деле надо различать социального отца, т. е. мужа женщины, которая оплодотворена спермой анонимного донора, и фактического, известного или неизвестного, который является этим донором. Другие технические новшества дают возможность «перепрыгнуть через поколения»: замороженный эмбрион, сохраняющийся в течение десятилетий, может «родиться» уже после того, как умрут его внучатые племянники (отметим, что этот прыжок может быть совершен только вперед, но не назад: какова бы ни была дата его рождения, ребенок всегда находится в одной и той же генеалоги-

262 Глава II. Юридическая антропология позитивного права

ческой позиции по отношению к своим создателям и поколениям, приходящим ему на смену).

Все эти способы являются новейшими достижениями современности. Это верно в строго материальном смысле. Но, сталкиваясь с теми же проблемами бесплодия, традиционные общества издавна умели их решать, используя фикции, делая ставку на абстрактное за неимением возможности изменить конкретное. Искусственные пути различны, но все они ведут к вечности, потому что открывают нечто такое, что способно победить смерть, — а именно возможность обладания потомством. Приведем пример. В племени само (Буркина-Фасо) девочка выдается замуж в младенческом возрасте. Достигнув половой зрелости, она официально имеет связь с любовником, после чего начинает жить с мужем; ребенок, который рождается при этом, считается первенцем законного союза. При этом женщина не может иметь больше одного законного мужа, даже если после его смерти она будет иметь детей от других мужчин. Наоборот, мужчина может иметь последовательно несколько законных жен, и в случае, если жена переживет мужа, юридически он считается отцом всех тех детей, которые родятся у нее впоследствии от союза с другими. Благодаря этому бесплодный мужчина может в результате оказаться отцом многочисленного потомства. Возможен и такой вариант: в случае отсутствия потомства (по причине «несовместимости крови», подтвержденной гаданием), если, несмотря на это, пара не желает расставаться, то женщина делает вид, будто покидает мужа, вступает в связь с другим мужчиной и затем возвращается к законному супругу, уже будучи матерью одного или нескольких детей, которые считаются его законными детьми. Этот маневр по сути своей идентичен тому, что мы называем оплодотворением с помощью донора.

Что же касается «прыжка через поколения», то этот способ позволяет идти еще дальше и опрокинуть порядок преемственности. Мы видели, что механизмы присвоения имени могут сочетаться с верой в перевоплощение предков, как в том случае, когда отец может считать своим отцом собственного сына.

Надо ли из этого заключать, что современные способы зачатия ни в чем не являются новыми? Это не совсем так. С одной стороны, традиционные общества манипулируют родственными отношениями, современные — биологическими данными. С другой стороны, современные способы суть порождение технократической и потребительской цивилизации, которая, похоже, само человеческое тело делает предметом спроса и предложения. Наконец, современные способы разъединяют понятия сексуальности и зачатия1.

1 По этой причине их осуждает католическая церковь.