_Мы жили тогда на планете другой (Антология поэзии русского зарубежья. 1920-1990) - 3

Но начеку бывают старожилы, Коща в метель сигнал тревоги дан.

Давно в горах суровые монахи Породу этой вывели собаки.

И путника, застрявшего в снегах,

Она находит с сумкой санитара. За ней спешат и горец, и монах, Благословляя службу сенбернара!..

ТИХИЙ ОКЕАН

Он, верно, «Тихим» назван был в насмешку, Холодный, бурный этот океан, Над чьими побережьями туман

С беснующимся ветром вперемешку.

Неукротимый в ярости титан, За кем луна ведет ночную слежку

И чьи приливы двигает, как пешку, К далеким берегам различных стран.

Он опьянен чудовищными снами...

Родятся в нем тайфуны и цунами! Вулканами, как стражей, окружен.

От мыса Горн до пасмурной Камчатки, Он всюду дерзко лезет на рожон И проявляет хищные повадки!..

ДВУГОРБЫЙ

Посвящается светлой памяти Н. Е. Т.

I

Вьется и падает мерзлыми хлопьями Снег, ошалевший от ветра! Пурга! Путника бьет он, как белыми хлопьями. Месяц за тучу запрятал рога.

Света теряется бледная жижица. Если б она пролилась на поля, Мы увидали б, как медленно движется В снежных волнах силуэт корабля.

Но присмотревшись туда, где мороз больней Жалит и ветер убийственно лют, Поняли б, это крестьянские розвальни, Между оглобель шагает верблюд...

А на санях под большими тулупами Кто-то лежит неподвижен и глух.

Степь не насытилась мертвыми трупами, Хочет пожрать и оставшихся двух...

II

Был удручающим путь отступления. Тех, кто отстал, обессилев от ран, И не достиг, чтоб укрыться, селения,

Всех поглотил беспощадный буран...

А Николай на затерянном хуторе Лег ночевать. И наутро не встал.

Звали, но он средь хозяйственной утвари В сильном жару безучастно лежал.

Ну, а больной на войне не помеха ли? Отдали другу прощальный салют, И собрались, и ушли, и уехали...

Только остался обозный верблюд.

«Если очнется,— хозяйку наставили,— Пусть догоняет на розвальнях нас...» И растворились в порхающей забели. Рокот копыт за оградой угас...

Ш

Сердце казачки забилось тревогою: «Что мне с ним делать? Найдут и убьют! Пусть бы уж ехал своею дорогою. Вывезет бедного умный верблюд...»

Снега набрала. «Детенок не маленький». Терла лицо: «Мне его не поднять».

Воин очнулся. «Кожух твой и валенки...» И помогла заболевшему встать.

«Ваши уехали! Время опасное...» В кружке ему подала самогон. Выпил и в сани, и огненно-красное Видел, впадая в беспамятство, он...

Ну, а хозяйка двугорбого вывела. Влажным агатом блестели глаза. Мягкий язык по губам выковыривал И с аппетитом снежинки лизал.

IV

«Ну, отправляйся! Ездок твой без памяти...» Шлепнула ляжку. Верблюд не осёл.

Морду поднял и в порхающей замяти Воздух понюхал и важно пошел.

Даже поплыл, колыхаясь меж волнами Снега, как истый пустыни корабль, Словно поняв, что пространствами вольными Скрыть от людей человека пора б.

Был он спокойным, разумным и собранным, Можно бы даже сказать, деловым.

Он не плутал меж степными сугробами, Шел напрямик и улавливал дым,

Запах дымка бесконечно разбавленный Массами воздуха множества верст. Словно по компасу точно направленный, Вез человека, чтоб тот не замерз.

v

Он добирался до хутора нового, Рев поднимал у закрытых ворот. Выйдет казачка из дома тесового, В щелку посмотрит, запор отопрет.

Он добивался ночлега желанного. Этот концерт и неистовый лай, Ласковый голос для гостя незваного Слышал очнувшийся тут Николай.

«Что ты, живой али помер? — тревожилась,— Хворый, видать, ну вставай, помогу!» В избу тащила скорее на ложе класть Стылого путника в мерзлом снегу.

Но и верблюд получал, что заслужено, И набирался на подвиги сил, И, отдохнув после сытного ужина, Поутру путника в степь увозил.

VI

Ехал больной в забытьи, без оружия, В холоде лютом, при ветре степном, Но не оставила верность верблюжая, Вывезла, вынесла страждущий ком.

Раз повстречался разъезд неприятеля. Люди пытались верблюда настичь, Но не догнали. По воле Создателя Скрылась в метели проворная дичь.

Мчался верблюд, потревоженный криками, И не проваливался на бегу.

Кони же всадников с длинными пиками Вязли по брюхо в глубоком снегу.

Он понимал, что другими породами Были все те, что пытались поймать, Только лишь тем, что живут за воротами, Можно поклажу свою доверять...

VII

Солнце садилось в расплавленность Каспия. Кровью искрилась волны чешуя...

О, как смогу передать эти краски я?! Шкура дракона иль лавы струя?!

Тут же вблизи, разбросавшись по берегу, Чуть розовел небольшой городок. Верно Колумб, увидавши Америку,

Вбольшую радость прийти бы не мог.

ИНиколай закричал на Двугорбого! Умница выше был всяких похвал, Словно паломник с дорожною торбою, Рысью к оазису вниз побежал.

Горести кончились! Ужас развеялся, Словно тифозный навязчивый бред...

С помощью встречных Двугорбый прицелился И Николая привез в лазарет!..

vni

Время пришло, и скиталец поправился. Бледного, слабого ждал пароход.

«Как мой верблюд?» — он у фельдшера справился.

— «Видеть хотите? Пойдемте!» И вот

Он увидал за оградой животное, Бархатной морды усталый овал. Что-то восточное, что-то дремотное Виделось в том, как он сено жевал.

«Милый, служил для купца ты и пахаря!

Ив полковой зачислялся обоз...»

ИНиколай протянул ему сахара: «Благодарю, что от смерти увез!..»

Вскинул Двугорбый густыми ресницами

Изаревел свой приветный сигнал. Видно, различие видел меж лицами

ИНиколая, должно быть, узнал.

А человек потрепал его по носу. Нервно задергалась кожа у скул

Ипокачнулись горбов бурых конусы. Зверь наклонился и друга лизнул.

Грусть не уменьшишь прощаньями долгими, И человек торопился уйти.

Горечь разлуки своими иголками Колет в начале любого пути.

IX

Рев парохода пронесся над городом В свете восхода прорвавшихся стрел.

Верный верблюд, не приученный к проводам, Вслед пароходу печально смотрел...

Эта поэма, друзья, не фантазия! Мы отряхнули истории пыль. Там, ще граничат Европа и Азия, Произошла эта странная быль...

И снова, как когда-то, русский у окна

Любовные слова прошепчет юной Конче...

И, может быть, тоща, вглядевшись в темноту, Хотя на миг один несчастная уловит, Увидит все, что ей судьба уже готовит: Ночей бессонных боль, немую пустоту,

От милого кольцо и верности обет, Как день короткий, год, ушедший без возврата,

И ровно тридцать шесть минувших даром лет, Мантилью черную и имя «ла Беата»...

Благословенная — так назовут тебя, Склоняя головы в поклоне молчаливом, А ты, по-прежнему тоскуя и любя,

Ждать будешь русского над сумрачным заливом.

Он не придет к тебе. Не стукнет о причал Знакомый милый бот широкою кормою...

Смахнув слезу со щек, английский адмирал Отдаст тебе письмо с печальною каймою.

Монашеских одежд холст домотканый грубый Заменит тонкий шелк мантильи кружевной. А ты... А ты уйдешь с улыбкой в мир иной. «Ты верен мне!» — твои прошепчут губы.

Исчезнет монастырь. И протекут года,

И улица в асфальт свое оденет тело...

Но верить хочется, что будет жить всегда

Любовь Марии Кончи Аргуэлло...

СТАМБУЛ

Ты лежишь у ворот на Восток, Подперев минаретами небо. Ты устал, милый город. Тебе бы Отдохнуть от забот и тревог.

Сотни лет по твоим мостовым Растекались несметные орды,

Но и в лязге мечей и сквозь дым Устоял ты, упрямый и гордый.

В серой дымке скитальческих лет

Яс любовью тебя вспоминаю — Твой стремящийся ввысь силуэт, Кораблей беспокойную стаю...

Вот Босфор распластался змеино, Уползая, струясь в темноту.

Вот хамалов усталые спины На Галатском согнулись мосту.

Помню древние своды Софии, Очалмленные камни могил...

Здесь, за горло схватив, Византию На колени султан повалил.

Город крови, дворцов и сералей, И озер — как богемский хрусталь! Сколько раз уж тебя распинали, Никому тебя не было жаль.

Хеттский лев на пружинистых лапах

Умузея на страже затих...

Акебаб в переулках кривых Разливает волнующий запах.

Были дни: сухарями насьггясь, Здесь, в тебе, у последней черты, Белый нищий, израненный витязь Хоронил золотые мечты...

Кого кровью спасал он своей — Стали чужды, надменны и грубы. Что ж, в те дни твой хамал белозубый Был милее вчерашних друзей.

Всё проходит под солнцем Господним. Всё же в память далеких времен За приют и за ласку — сегодня Шлет гяур тебе низкий поклон.