_Мы жили тогда на планете другой (Антология поэзии русского зарубежья. 1920-1990) - 3

** *

От взмаха сильного руки, Что камень с берега швырнула, Полоска серебра сверкнула, И водяные пауки

Звездой рассыпались в испуге.

Ина поверхности пруда Все незаметнее вода

За кругом круг рождала в круге

Ивновь покрылась пауками, Уже забывшими испуг...

Но как был легок всплывший круг И как тяжел упавший камень.

** *

Поет вода родника, Сбегает, спеша, с горы, И зябнет в воде рука Во время летней жары.

Я тоже всегда пою При виде горных вершин, Когда под эту струю

Иду подставить кувшин.

Пока не течет вода

В замшелый савойский сруб,

Явижу в воде всегда Улыбку счастливых губ.

Как будто Дух родника, Что в этой воде живет, Имеет вид двойника И вместе со мной поет...

ЗАКАТ

Вечерами вниз, на водопой, Сходят овцы по крутому скату. Над овечьей серою толпой Золотое таинство заката...

Каждый вечер солнце на покой Провожает облачная свита.

В это время небо над рекой Радужными лентами обвито. Рдеют ленты огненной каймой, Многоцветным золотом пылают...

Стадо блеет и спешит домой, Две овчарки, забегая, лают. Не поднимет пастушок лица,

Не посмотрит на закат в долинах, И уносит за овцой овца Отблеск неба на покорных спинах...

** *

Сегодня деревья встревожены, Высокие флоксы повалены, И листик летит, будто кожаный,

Коричневый с желтой подпалиной, А формой похож на миндалину...

Такая на свете сумятица, За птицами облако гонится,

Каштаны спадают и катятся, Ромашка как пьяная клонится И ветка от ветки сторонится...

Без боли листва осыпается,

Акто ее знает — без боли ли?

Ата, что на дереве мается,

За что ее долго неволили, За что полететь не позволили?..

ПАМЯТИ ГЕОРГИЯ ИВАНОВА

... Только расстоянье стало £же Между вечной музыкой и мной.

Георгий Иванов

Южный день, морское побережье, Солнечное острое блистанье...

Все другое,— но страданья те же И все та же боль воспоминанья. Было... Было... Душу просверлило Это слово. «Было» и «навеки». Жили-были, верили, любили,

Атеперь на Вавилонских реках...

Атеперь — докучные соседи,

Гневно скомканный листок бумажный, Разговор о картах и обеде, О болезнях, о таком неважном...

Потому что важно только это, То, что в муке прорастает словом, Что мелькает с быстротою света Над цветеньем кактуса лиловым

Музыкой... Но грудь почти не дышит. Музыка — немыслимое чудо, Та, которой на земле не слышат, Но, едва услышав — не забудут.

Слово к слову, в строгом сочетанье, Ощупью, со страхом, осторожно...

Как постичь внезапное блистанье Музыки, с которой невозможно, Без которой невозможно тоже, Задыхаясь ночью на постели...

Ночью в парке голубые ели На суровых иноков похожи...

Мрак. Провал. И вдруг — прорыв в сиянье К музыке с бессмертными словами...

Вот уж и не стало расстоянья Между вечной музыкой и Вами.

ВЛАДИМИР ГАЛЬСКОЙ

КАРУСЕЛЬ

Внеподвижном беге карусели Фауна плененная плывет,

Ввенском вальсе кружатся газели, Я1уары, барсы, кашалот.

Королевские слоны Сиама Пышнобедрых горничных несут, Утомил давно гипопотама Непосильный, повседневный труд.

Хочется разрушить эти скрепы, Задушить фальшивящий орган. Балаган скрипучий и нелепый Заменить простором дальних стран.

На пустынном ярмарочном поле Ночью, неподвижный бег прервав, Безнадежно думает о воле Клетчатый оседланный жираф.

И, пробравшись к спящей карусели, Прислонясь к картонному плечу, Словно зверь, не ведающий цели — К вольности утраченной лечу.

ОСЕНЬ

Яс осенью давно себя связал,

Яосыпаюсь с каждым листопадом. Меня, лаская, жжет, как листья сада, Луч солнечный — начало всех начал.

Когда небес холодная лазурь Роняет нити паутинной пряжи

И скоро первый снег на землю ляжет, Хочу смирить шального сердца дурь.

Зачем оно трепещет и теперь, Зачем ответа ждет во встречном взгляде? С его упрямой верой мне не сладить! Напрасно говорю ему: не верь!

Как заглянуть за темный полог дней — Вернется ль яблонь вешнее цветенье, Наполнит ли жужжанием и пеньем Вновь воскрешенный сад души моей?

Ведь я не тот, ведь я уже не тот, Каким я был еще совсем недавно. Я догниваю тихо и бесславно, Как в вянущей траве упавший плод.

Довольно, сердце! Замолчи и ты, Не бейся птицей в ребра темной клетки,

Учись следить, как, вздрагивая, ветки Роняют запоздалые листы.

ЭЛЕГИЯ

Яо многом хочу навсегда позабыть и не помнить, Как сияли газоны от лунного блеска,

Ио том, как за парком ночами стонали гармони

Ивели перекличку ночную дворовые псы.

Яхочу полюбить этот душащий, каменный город, Где я только пришлец из чужой непонятной страны, Полюбить фонари, мостовые, фасады, заборы

Ичахоточный лик городской худосочной весны. Но смогу ль до конца этот мир ощутить и понять я, За убогое счастье сурового Бога хваля, Чтоб не мучил костюм из лавчонки готового платья,

Идешевенький галстук мне шею не жал, как петля! Иль уже навсегда в этом мире расчетливой скуки Проживу и умру, как ненужный дворянский поэт,

Ивесеннею ночью, под сонного города звуки,

Як виску своему не спеша поднесу пистолет.

Будет лучше мне там на пологой кладбищенской горке.

Белым пухом могилу осыпят мою тополя.

Будет суслик свистать, серым столбиком ставит у норки, И, как в солнечном детстве, опять будут близки поля.

ПАРИЖ

Ирине Кнорринг и Юрию Бек-Софиеву

Ты не стареешь вместе с нами, Неувядающий Париж, Над промелькнувшими веками

Ты вечным призраком паришь.

Не в взметах ярмарочной пыли, В безликой городской толпе, Не там, где лак автомобилей

Иблеск витрин «Рю де ла Пэ»,

Атам, у вянущих каштанов, Там, в садике «Мюзэ Клюни», Где струйка сонная фонтана Воркует в кружевной тени.

Где гнутся спины контрафоров,

Среки подперши «Нотре Дам»,

Впрохладе сумрачных соборов — Душа Парижа только там.

Боюсь таинственного плена, Боюсь и от него бегу, Но все же образ совершенный

В воспоминаньях сберегу.

Стара о блудном сыне повесть

Ине один промчится год, Пока запыхавшийся поезд Влетит под запотелый свод.

Ииз вагона выйдет некто, Сутуля стариковский стан,

Итихо побредет проспектом, Неся потертый чемодан.

Прозрачна будет неба просинь, Осенний лист летуч и бур, Спокойно будет красить осень Багряной кистью «Люксембур».

В дешевом, стареньком отеле Получит комнату, обед, На узкой холостой постели

Расстелет полотняный плед.

Пойдет бродить к ларькам у Сены, Гравюры пыльные листать, У антикваров гобелены, Не покупая, выбирать.

А ночью «Ординер» попросит,

Вуглу «Ротонды» сев за стол, Никто его уже не спросит, Откуда и зачем пришел?

И этот город безысходный Тот некто будет, может быть, Любовью ясной и холодной Почти как родину любить.

** *

Все, что я называл искусством — Мишура и ненужный хлам, Человечьи простые чувства Не умел я вверять словам.

Никогда никто не заплачет Над моим чеканным стихом. Знаю, надо писать иначе, Всю красивость отдав на слом.

Пусть стихи станут проще, тише, Пусть хромают в каждой стопе, Но пусть каждый, кто их услышит, В них найдет строку о себе.

К ним придумать хочу картинки Для больших и грустных детей, Что никак не найдут тропинки, Заблудившись в душе своей.

И назло надменным пиитам, Что словами бойко гремят, Эти вирши набрать не петитом, А как азбуку для ребят.

1945

Мюнхен

А в клювах душно, как в кессонах, Страшней, чем в Дантовом аду...

Но птицы тем же строгим строем, Как боевой воздушный флот, Уходят в небо голубое И продолжают свой полет,

Сквозь дымку раннего тумана, К себе приковывая взгляд, Четыре черных пеликана, Как истребители, летят...

САМОЕД

В полярных льдах, где только летом день, Где человеку так трудна победа, Где лишь у берега живет тюлень, Зависящий от рыбного обеда.

Где ни верблюд, ни лошадь, ни олень На снежной глади не оставят следа, При лунном свете серебрится тень Арктической собаки-самоеда!

Она бежит и тянет ремни нарт.

Фунт мерзлой рыбы вдохновляет старт. А человек на лыжах в снежном дыме...

Собаки те трудоспособней всех. Выносливость и непробойный мех! И призрак Джека Лондона над ними...

СЕНБЕРНАР

Он роста колоссального и силы, Косматый, вислоухий великан, В стране, где высится средь гор Монблан

И ще солдат суворовских могилы.

Там тропы горные таят обман, А пропасти туманны и унылы.