Гудков Часть II

Часть II МЕЖКУЛЬТУРНАЯ КОММУНИКАЦИЯ КАК ОСОБЫЙ ТИП КОММУНИКАЦИИ Мы рассматриваем МКК как общение языковых лично­стей, принадлежащих различным лингво-культурным со­обществам. Совершенно очевидно, что общение это явля­ется не только вербальным. Сообщения, которые посыла­ют друг другу собеседники, могут кодироваться по-раз­ному, ведь помимо словесных знаков существуют знаки-поступки, знаки-вещи, знаки-картинки и т. д. и т. п. Нацио­нальная семиосфера включает в себя самые разнообраз­ные коды, каждый из которых отличается своей специфи­кой по сравнению с аналогичным кодом в другой нацио­нальной культуре. Ярким случаем является, скажем, семиотичность в одной из культур того, что не обладает знаковостью в другой. Чтобы прояснить сказанное остано­вимся на одном примере, оговорившись сразу, что, воз­можно, в данном случае проявляется не только нацио­нальная, но и социальная специфика определенного куль­турного кода. Во время моего пребывания в США коллега-американец, высоко оценивая достоинства одного из профессоров универси­тета, где мы вместе работали, закончил свое высказывание сло­вами: «Но у него такой сын...» Я спросил, что имеется в виду. В ответ коллега указал на стоящий перед нами автомобиль, ска­зав: «Посмотрите, какая у него машина». Позже выяснилось, что сын профессора характеризовался как неудачник и никчемный человек, так как ездил на очень старом и очень дешевом авто­мобиле. Нужно заметить, что мне внешний вид увиденной машины совершенно ничего не говорил о ее цене, но даже если бы я в этом разбирался, то никак не мог бы сделать соответствую­щий вывод о социальном статусе ее владельца, для меня суще­ственными казались другие критерии. Таким образом, то, что обладало ярко выраженной знаковостью для моего собеседни­ка, вообще не включалось мной в какой-либо код. Мы не случайно остановились на случае непонимания друг друга собеседниками, принадлежащими разным куль­турам и использующим разные коды. Ведь наиболее ярко специфика МКК проявляется при анализе отрицательно­го материала, т. е, коммуникативных неудач в указанном типе общения. Ниже мы попытаемся представить класси­фикацию коммуникативных неудач (КН) в МКК, что по­зволит нам выявить те «зоны», в которых появление КН наиболее вероятно и те языковые знаки (ибо наше внима­ние будет сосредоточено прежде всего на вербальном уров­не коммуникации), которые в силу их насыщенности куль­турной семантикой вызывают наибольшие сложности в употреблении и восприятии, с одной стороны, а с другой — неадекватное употребление которых с наибольшей веро­ятностью провоцирует сбои в коммуникации и межкуль­турные конфликты. Проблема неудач в межкультурной коммуникации. МКК, понимаемая как общение представителей различ­ных лингво-культурных сообществ, в целом вписывается в приведенную выше схему коммуникации P.O. Якобсона. Но изучая особенности МКК, мы должны видеть нацио­нально-детерминированную специфику личности комму-m™t^HT°л' ^ВЛИЯЮЩУ^{Ю на} особенности кодирования сооб­щения, формы контакта, восприятие контекста. Назван­ные компоненты индивидуальны и никогда полностью не совпадают даже у самых близких людей, но при этом оче-видно, что при полном отсутствии «зоны пересечения» ^то, впрочем, тоже возможно только в искусственных построениях и не реализуется в реальной действительности) не может происходить успешной коммуникации, ведь «общение как знаковое взаимодействие коммуникантов <... > возможно лишь в том случае, если у коммуникантов существует общность знаний о реальном мире (энцикло­педические знания) и о средствах общения (языковые зна­ния)» [ОТВ: 4]. Таким образом, представляется необходи­мым определить зону пересечения «коммуникативных про­странств» всех (или подавляющего большинства) членов русского (в нашем случае) лингво-культурного сообще­ства. При всех сложностях решения поставленной задачи указанная проблема не представляется нам неразрешимой. Возвращаясь к указанной схеме, заметим, что в теории и практике обучения иностранным языкам (и русскому как иностранному в частности) до последнего времени основ­ное внимание уделялось именно «коду» (т. е. собственно языку). Это естественно, так как без знания кода сколько-нибудь полноценное общение оказывается невозможным. Однако даже самого совершенного знания кода оказы­вается недостаточно для адекватной коммуникации, необходимо также овладеть тем, что можно назвать вне-кодовыми знаниями, Рассмотрим несколько достаточно разнородных примеров, которые объединяет ТО) что при­веденные в них коммуникативные неудачи оказываются обусловленными не «кодовыми», но «внекодовыми» причинами, Проблематика и смысл рассказа В, Распутина «Рудольфйо», повествующего о любви несовершеннолетней девочки-старше­классницы ко взрослому женатому мужчине, не был воспринят студентами-кубинцами, которые совершенно не могли понять причин, которые мешали герою ответить на чувство влюблен­ной в него девушки. Аспиранты-русисты из США, находящиеся на высоком уров­не владения русским языком, не восприняли смысл одной из газетных статей, озаглавленной так: «Усы у Руцкого уже есть, не хватает только трубки». Американцы не понимали, что в дан­ной статье старательно обыгрывается сходство ее героя со Ста­линым, при этом последний прямо ни разу не был назван. Такие атрибуты, как усы и трубка, мгновенно связывающиеся в созна­нии русского с известным историческим лицом, ничего не гово­рили американцам, Необходимо заметить, что коммуникативные неудачи гораздо чаще встречаются в межкультурной коммуника­ции, чем в монокультурной, Изучение типов подобных неудач является одной из базовых проблем лингводидак-тики и той области прикладной лингвистики, которая за­нимается описанием языка для его преподавания инофо-нам. Количество этих неудач огромно, классифицировать­ся они могут различными способами, по различным кри­териям. Та классификация, которую мы предлагаем ниже, стремится объединить коммуникативные неудачи, вызван­ные незнанием собственно кода и «внекодовые» неудачи. Типология коммуникативных неудач в межкультурной коммуникации. Как уже говорилось выше, особенно­сти межкуяьтурной коммуникации наиболее ярко прояв­ляются при анализе отрицательного материала, т.е. ком­муникативных сбоев различного типа в общении коммуникантов, принадлежащих разным лингво-культурным со­обществам, Изучение этих коммуникативных неудач (КН) имеет как теоретическое, так и практическое значение — с одной стороны, позволяет выявить типологические чер­ты русского когнитивного и языкового сознания¹, соот­ветственно, и русской культуры, определяющие их нацио­нальную специфику, с другой стороны, дает возможность обозначить те «зоны» русского культурного пространства, ™ ^анали^^отР^и«^а^ьного материала при анализе спе­ ., напр., [Кукушкина 986]. постижение которых вызывает наибольшие затруднения у изучающих русский язык инофонов, определить пути сня­тия этих трудностей и коррекции возможных ошибок, ведь именно реальные коммуникативные неудачи сигнализи­руют о различиях в базе знаний коммуникантов [Богу­славская: 23]. Резко возросший в последние десятилетия интерес к функциональным и прагматическим аспектам речевого общения определил всплеск внимания исследователей к разного рода провалам, сбоям, неудачам в коммуникации. Только в отечественной лингвистике за относительно ко­роткий срок появилось большое количество работ, по­дробно исследующих указанные проблемы. Авторы этих работ исходят в своем анализе из различных посылок и ставят перед собой несколько разные задачи, изучая КН, возникающие при общении «человек — машина» [Горо­децкий и др.], в устной разговорной речи [Ермакова, Зем­ская], письменной речи [Кукушкина 98а], в монокультур­ной коммуникации вообще [Виноградов С], в межкуль­турной коммуникации [Формановская 98], [Почепцов]. Каждый из перечисленных авторов предлагает собствен­ную классификацию коммуникативных неудач, выделяет разные критерии подобной классификации, но при этом почти все, касающиеся этого вопроса, отмечают сложность создания однозначной и непротиворечивой классифика­ции. Несмотря на различия подходов разных авторов к анализу КН, представленные классификации несут в себе много общего, описывают те универсальные неудачи, ко­торые характерны для разных типов общения и форм ком­муникации. Мы не будем останавливаться подробно на указанных классификациях и, привлекая материалы тех или иных авторов в собственных рассуждениях, рассмот­рим в дальнейшем неудачи именно в МКК, не делая принципиального различия между устной и письменной речью. Необходимо сделать еще одну оговорку, МКК пред­ставителей различных ЛКС может происходить на языке-посреднике, чужом для коммуникантов, либо на языке одного из коммуникантов. В дальнейшем мы рассматри­ваем только те неудачи, которые возникают при общении инофонов на русском языке с теми, для кого этот язык является родным. Рассмотрим основания и критерии классификации ком­муникативных неудач, предлагаемые различными авто­рами. Имеет смысл различать коммуникативную и прак­тическую цель речевого акта: коммуникативная цель оказывается подчинена практической цели [Городецкий и др.: 68]. Например, я хочу заставить сына сделать уроки (практическая цель), прибегаю для этого к речевому воз­действию, осуществляя угрозу наказания (коммуникатив­ная цель), в том случае, если он не отправится их делать. Таким образом, неудачи могут классифицироваться как широкие (не достигнута практическая цель) и как узкие (не достигнута не только практическая, но и коммуника­тивная цель) [Городецкий и др.: 69]. Скажем, мой сын не понял содержания обращенного к нему высказывания и, следовательно, не отправился делать уроки (узкая неуда­ча); он мог отлично понять мою прескрипцию и выражен­ную при этом угрозу наказания (коммуникативная цель достигнута), но не отреагировать на мое высказывание должным образом (практическая цель не достигнута — широкая неудача). Мы в дальнейшем будем обращать внимание прежде всего на узкие неудачи, анализируя те слу­чаи, когда коммуникативная цель одного из коммуникан­тов осталась непонятой или понятой неверно другим ком­муникантом. Можно классифицировать КН, исходя из того, кто «ви­новат» — автор или адресат, т.е. должна ли неудача быть отнесена к фазе вербализации или к фазе понимания [Городецкийи др.: 68], [Ермакова, Земская: 32]. При этом ука­занные авторы отмечают условность подобного деления, так как любой диалог представляет собой кооперативное взаимодействие (даже со знаком «-») и ответственность за неудачу должны нести все, участвующие в коммуникации. Мы согласны с последним тезисом и, рассматривая обще­ние как взаимодействие «говорящих сознаний», отказы­ваемся от деления КН на те, которые спровоцированы ав­тором, и те, в которых «виноват» реципиент¹, так как, по нашему мнению, подобное разделение для МКК оказыва­ется нерелевантным. Столь же нерелевантной для решаемых нами задач мы считаем классификацию КН в зависимости от того, в ка­кой фазе диалогового взаимодействия произошел комму­никативный сбой (1. один из участников инициирует не­которую цель; 2. партнер реагирует на его речевое дей­ствие; 3. первый принимает или не принимает реакцию второго [Диненберг]), Весьма важным представляется нам выделение трех классов причин, которые вызывают КН: 1) порождаемые устройством языка, 2) порождаемые индивидуальными различиями говорящих в каком-либо отношении, 3) по­рождаемые прагматическими факторами [Ермакова, Зем­ская: 33]. О. Н. Ермакова и Е. А. Земская рассматривают ¹ Заметим, что выделение автора и реципиента, конечно, возмож­но при анализе отдельного речевого действия, но если рассматривать комплексный коммуникативный акт, включающий в себя последова­тельность отдельных речевых действии, то легко заметить, что автор и реципиент постоянно меняются местами, из чего следует, что в реальном диалоговом взаимодействии (а мы в данный момент обра­щаемся именно к этому типу коммуникации) не существует жестко закрепленных позиций «говорящего» и «слушающего», можно лишь говорить (далеко не во всех случаях) об инициаторе взаимодействия и его участниках, 57 неудачи в монокультурной коммуникации и не ставят своей целью анализировать МКК, мы же, принимая пред­ложенную ими классификацию, хотим трансформировать ее для исследования отрицательного материала в обще­нии представителей различных лингво-культурных сооб­ществ и будем в дальнейшем говорить о: 1) неудачах, вы­званных недостаточным владением инофоном русскими семиотическими системами (прежде всего—русским язы­ком как базовой знаковой системой русского ЛКС); 2) не­удачах, вызванных не столько индивидуальными разли­чиями говорящих (такие неудачи являются универсаль­ными и характерны для всех видов коммуникации), сколь­ко национальными их различиями, теми когнитивными аспектами личности коммуникантов, принадлежащих раз­ным национальным культурам, которые оказываются де­терминированы этими культурами; 3) неудачи, вызванные прагматическими факторами самого разного типа (в даль­нейшем мы будем называть подобные неудачи дискурсив­ными и подробнее остановимся на них ниже). Необходимо сделать еще одно весьма важное замеча­ние. Указанные выше авторы классификаций КН обраща­ются к исследованию прежде всего вербального поведе­ния и вербальных неудач, между тем, если анализировать не искусственную-(«человек — машина»), а реальную ком­муникацию, то легко заметить, что вербальное оказыва­ется чрезвычайно трудно отделить от невербального, это разграничение практически всегда оказывается достаточ­но условным. Особенно ярко невозможность, да и ненуж­ность отделения вербальных знаков от невербальных про­является при анализе особенностей МКК и возникающих при этом КН. Неудачи, которые могут быть названы «по­веденческими», оказываются весьма частотными в МКК и оказывают самое прямое влияние на собственно вербаль­ную коммуникацию, которую нельзя рассматривать в отрыве от семиотики невербального поведения. Мысль эта вряд ли может претендовать на оригинальность; так, М. М. Бахтин указывал: «Человеческий поступок есть по­тенциальный текст и может быть понят (как человеческий поступок, а не физическое действие) только в диалогиче­ском контексте своего времени (как реплика, как смысло­вая позиция, как система мотивов)» [Бахтин 86:478]¹. Нам представляется, что надо говорить не о речевом действии как составляющей коммуникативного акта, но о рече-поведенческом акте, ибо «речевое высказывание, обращен­ное к "другому", регулярно приобретает статус поведен­ческого акта, а поведенческий акт, рассчитанный на вос­приятие его "другим", всегда семиотичен» [Арутюнова 92: 41], «речевое действие осуществляется во взаимодействии с иными типами деятельности и должно, следовательно, изучаться вместе с ними» [Базылев 94:178], Очевидно, что основными универсальным источником КН является непонимание или неадекватное понимание одним из коммуникантов речеповеденческого акта друго­го. Если вести речь о МКК, то можно заметить, что КН провоцируются невладением одним из коммуникантов си­стемой значений той культуры, на языке которой ведется общение, причем на этом уровне анализа разделять «вер­бальные» и «невербальные» неудачи не имеет смысла, хотя в своем изложении мы постараемся представить как те, так и другие. В самом общем виде подобная «семиотическая» классификация выглядит следующим образом. — Один из коммуникантов совершенно не понимает значения знака. Наиболее частый случай—незнание инофоном того или иного русского слова или фразеологиз­ма, Асеста, выражения лица. Например: ¹ Проблема семиотики поведения исследуется подробно в различ­ных работах Ю, М. Лотмана, см., напр., [Лотиан 926], [Лотман 94]. Русский предприниматель в беседе со своим американским коллегой обратился к тому со следующими словами: «Я был в одной фирме и забросил там удочку насчет твоего предложения». Американец совершенно не понял вторичную номинацию «за­бросить удочку», что привело к непониманию им приведенного высказывания. В беседе с немцами русский, заметив вошедшего в комнату человека, выразительно посмотрел на него и, понизив голос, постучал костяшками пальцев по краю стола. В контексте про­исходившего участвующие в коммуникации русские поняли дан­ный жест как предупреждение о том, что вошедший может доне­сти начальству о содержании разговора, что он «стукач», для немцев же приведенный жест остался непонятным. — Представитель одной культуры приписывает знако­вые функции незнаковым или асемантичным единицам другой культуры, и, наоборот, то, что в данной культуре имеет значение, воспринимается как асемантичное пред­ставителем другой культуры', Например; В беседе с кубинским курсантом, обучавшимся в советском военном училище, его русский сокурсник, рассказывая какую-то историю, употребил асемантичный обсценный оборот «твою мать». Вспыхнула жестокая драка, ибо кубинец воспринял данное выражение буквально, осемантизировав асеман­тичный фразеологизм, являвшийся в том случае просто словом- оскорблений решил, что ему нанесено одно из самых кратных ^Чтода"^НЬ1ЙСЛУ^чайхаР^актер_ендлям_еЖкультурны_Х кон- «^СР"^{<<ПРК на6лю}^нии над представителем «не нашей» ?Г ^{УДеМ понимать} "3 его благоприобретенных лсихиче- ментямГ ^Т0ЛЬК° ^ТаТ'^{К0Т0рые имеются и} У ^нас>^т' е. связаны с эле­ментами культуры, общими ему и нам. Черты благоприобретенные, себе ₃Z^a_BZ^ie ^ ^Таких"°Р^он^ его культуры, которые не находят [Трубец Т₇5] ^{В Н КулЬТуре> оста}и^сл для нас непонятными» Головные уборы (бейсболки) на головах американских сту­дентов, ноги, поднятые выше уровня стола — все это было вос­принято вошедшим в аудиторию русским преподавателем, не имевшим до этого дела с американцами, как сознательная де­монстрация неуважения к нему, хотя неснятые головные уборы и свободные позы студентов были лишены каких-либо знако­вых функций. Как и в предыдущем примере, один из коммуни­кантов осемантизировал асемантичное. Многие случаи КН в общении русских с американцами свя­заны со степенью знаковости улыбки в, соответственно; русском и американском ЛКС. Для русских улыбка оказывается в значи­тельно большей степени «означена», чем для американцев, для последних значение приобретает именно отсутствие улыбки, которое может восприниматься ими как знак нежелания всту­пать в контакт или стремления этот контакт прервать. — Неверное истолкование значения знака, обусловлен­ное интерференцией. Подобное происходит в тех случаях, когда тождественные или сходные означающие связаны в разных ЛКС с различными означаемыми. Неудачи этого типа весьма разнообразны и сближаются с КН предыду­щего типа, разделить их порой бывает достаточно, слож­но. Например: Проверяя работы болгарских учителей русского языка, про­ходящих курс повышения квалификации, автор этих строк об­наружил характерную закономерность в употреблении слова «амбициозный». В одном из заданий! предлагаемых слушателям, последние должны были написать положительную характерис­тику одного из своих учеников. Указанное прилагательное фигурировало во многих работах, включаясь в такой примерно ряд: «Он умный, энергичный, амбициозный, трудолюбивый,,.» Таким образом, качество, обозначаемое данным прилагатель­ным, воспринималось как относящееся к числу положительных (оценка «+»), в то время как в русском языке оно вряд ли может быть включено в подобный ряд (как правило, сопровождается оценкой «-»). Русский в подобном случае будет говорить не об амбициозности, а о целеустремленности, уверенности в своих силах и т. п. (возможен оборот «по-хорошему амбициозный», но наречие в данном случае подчеркивает особое употребление рассматриваемого прилагательного). Таким образом, данный пример является весьма показательным, так как русское слово амбициозный и болгарское амбициозен, являясь в обоих языках заимствованным, понятийно (и даже графически) практически совпадают (согласно русско-болгарскому словарю), но выражае­мое ими качество занимает различное положение на шкале цен­ностей каждого из данных лингво-культурных сообществ, что приводит к различному употреблению названных прилагатель­ных в речи носителей русского и болгарского языков. Жест «постукивание костяшками пальцев по столу», упомя­нутый выше, означает для кубинца пластический эквивалент глагола «совокупляться» или словосочетания «половой акт», но в русском ЛКС связан с совсем другими значениями, что при­водит к неадекватному пониманию русскими кубинцев, исполь­зующих указанный жест, и наоборот, чему автор этих отрок неоднократно был свидетелем. Подобные КН, как и неудачи предыдущего типа, дале­ко не во всех случаях осознаются коммуникантами имен­но как неудачи, опасность их в том, что коммуниканты могут полагать коммуникацию состоявшейся, но невер­ная интерпретация реципиентом коммуникативной цели автора речеповеденческого акта часто приводит не про­сто к коммуникативным сбоям, но к достаточно серьез­ным межкультурным конфликтам. Позволим себе приве­сти еще два примера, Группа американских студентов, находясь на экскурсии в Ереване, зашла в ресторан. Их обслуживал молодой официант, идна из американок несколько раз улыбнулась ему, так как, по ее словам, она сама работала официанткой и знала, какой это нелегкий труд, поэтому желала подбодрить молодого человека, яогда студенты выходили из ресторана, официант ждал их у входа и предложил улыбавшейся ему девушке следовать за ним, ее отказ вызвал у него гневную реакцию, которую поддержали его стоявшие рядом товарищи, американские студенты вступи­лись за свою соотечественницу, в результате чего произошла крупная драка, закончившаяся коллективным приводом в ми­лицию. Таким образом, улыбка, имевшая для американки зна­чение «я понимаю ваши трудности», для того, к кому эта улыб­ка была обращена, имела значение «я приглашаю тебя к ухажи­ванию и готова на это ухаживание ответить». Последующее по­ведение девушки заставило молодого человека чувствовать себя обманутым и обусловило указанные действия. Неверная ин­терпретация знака одним из коммуникантов и неготовность к подобной интерпретации другого коммуниканта привели к серьезному конфликту. Следующий пример заимствован нами у А. А. Акишиной и X. Кано, которые пишут: «У русских (европейцев вообще) при разговоре принято смотреть в глаза собеседнику. Если человек отводит глаза, он ведет себя неискренно (ср. отражение этого в языке: «бегающие глаза (-ки>>, «прятать глаза». —Д. Г.). У япон­цев, если младший смотрит в глаза старшему, он демонстрирует дерзость, вызов» [Акишина, Кано: 157-—158]. Указанные авто­ры приводят в пример случай с немецким бизнесменом, открыв­шим в Японии фирму, большинство служащих которой были уроженцами данной страны. Через некоторое время он закрыл дело, обвиняя своих сотрудников в неискренности, в том, что они постоянно пытаются его обмануть. Из его объяснений уда­лось установить, что главное раздражение вызывала у него манера японцев избегать смотреть ему в глаза. Это явилось причи­ной формирования определенного этнического стереотипа и привело к регулярным коммуникативным неудачам. Приведенные выше примеры могут служить иллюстра­цией случаев «внешней» интерференции, когда инофон пе­реносит знаки и значения своего ЛКС в другую культуру, в которой эти знаки или вообще отсутствуют или связаны с другими значениями. Но кроме «внешней», существует и «внутренняя» интерференция, т. е. инофон пытается опе­рировать знаками другого ЛКС, но пользуется ими неадекватно, например, знак, характерный для весьма ограни­ченной «зоны» общения, универсализируется, начинает восприниматься как характерный для всех коммуникатив­ных ситуаций данного ИКС. Так, студенты-иностранцы могут активно использовать сленговую лексику в обще­нии не только со своими сверстниками, но и с преподава­телями, которые значительно старше, чем они, здороваться с профессором, употребляя слово «привет» и т. п. В даль­нейшем мы не будем подробно-останавливаться на слу­чаях КН, вызванных «внутренней» интерференцией и ограничимся лишь двумя примерами, связанными с аме­риканскими кинофильмами. В одном из них (экранизации «Войны и мира») семейство Ростовых обедает, используя деревянные ложки и посуду к ia Хохлома; в другом фильме герой, сын крупного советского ди­пломата, оставшегося на Западе, в минуту душевной грусти наи­грывает на балалайке, глядя в ночное небо. У русской аудито­рии подобные кадры не могут вызвать ничего, кроме смеха, хотя авторы фильмов рассчитывали на совсем иной эффект и пыта­лись говорить о достаточно серьезных проблемах. Количество примеров КН выделенных типов легко можно умножить¹, но и приведенных, на наш взгляд, до­статочно для иллюстрации тезиса о том, что основной при­чиной КН в МКК является непонимание инофоном систе­мы значений той культуры, на языке которой ведется ком­муникация, и способов их актуализации, В каждом ЛКС существуют коллективные инвариант­ные значения и фиксированные означающие, служащие для их актуализации. Варьирование этих коллективных значений и способов их означивания может происходить внутри одного ЛКС как в пределах входящих в него со- ¹ Большое количество примеров невербальных КН в МКК пред­ставлено, напр,, в [Почищов; 600—605]. циумов, так и на индивидуальном уровне. Это может при­водить к КН в общении людей, принадлежащих одному ЛКС, даже в общении близких людей, например, членов одной семьи. При этом подавляющее большинство со­циализированных языковых личностей, входящих в ЛКС, владеет не только социо- и идиояектными значениями и средствами указания на них, но и общенациональными ин­вариантными означаемыми и их означающими. Отсут­ствие у некоторого знака такого единого общенациональ­ного означаемого болезненно переживается членами ЛКС и может приводить к серьезным конфликтам внутри это­го сообщества. Так, можно указать на разницу в понима* нии слов «демократ» и «патриот» и их дериватов в раз­личных социальных группах современного русского ЛКС. Указанные знаки обладают для входящих в оппозицион­ные социумы различным понятийным и коннотативным содержанием. Различия эти вызваны в данном случае экстралингвистическими причинами, но они находят свое отражение а языке, проявляются в активной борьбе за унификацию значения слова, при этом каждая из сто­рон предлагает свой вариант как единственно возможный. Подобные КН могут быть названы универсальными и, вероятно, нет смысла подробно останавливаться на них, анализируя неудачи, специфические для МКК. Мы рассматриваем такие КН в МКК, которые обус­ловливаются тем, что один из коммуникантов не владеет коллективными инвариантными значениями и способами их актуализации, характерными для того ЛКС, на языке которого ведется коммуникация, Это приводит к тому, что инофон неверно оперирует телами знаков при порожде­нии речи и неверно связывает означающее и означаемое при интерпретации высказываний* «Высказывание», как уже говорилось выше, может быть не только вербальным. А. Пиз пишет: «Психологами установлено, что в процессе взаимодействия людей от 60 до 80% коммуникации осуществляется за счет невербаль­ных средств выражения, и только 20—40% информации передается с помощью вербальных» [Пиз: 5]. Схожие дан­ные приводит Г. Г. Почепцов, который утверждает, что по подсчетам исследователей 69% информации, считы­ваемой с экрана телевизора, приходится на визуальную коммуникацию [Почепцов: 302]. К сожалению, цитируе­мые авторы ничего не говорят о методике подобных под­счетов, поэтому нам весьма трудно оценить их достовер­ность, но не поддается сомнению важность невербальных аспектов общения. При этом нормы невербальной ком­муникации в различных культурах при наличии некото­рых универсальных знаков (смех — слезы, кулак — откры­тая ладонь и др.) несколько отличаются друг от друга. Ска­жем, некоторые из рассматриваемых А. Пизом поз собе­седника, говорящие о внутреннем состоянии последнего, являются национально маркированными, трудно предста­вить их при общении представителей русского ЛКС меж­ду собой (см., напр.: [Пиз: 199]), Итак, основной источник КН в МКК — различия в кодах ее участников. Коды эти не только вербальные, но они фиксируются в языке, В дальнейшем, дабы оставаться в рамках «чистой лингвистики», мы будем говорить о неудачах только в вер­бальной коммуникации, о тех КН, которые спровоциро­ваны неверными операциями с вербальными знаками, при всей условности отделения вербального от невербально­го в коммуникации. В этом отношении понятие КН ока­зывается тесно связанным с понятием ошибки, ибо имен­но ошибки инофона при порождении и восприятии речи на русском языке являются основным источником КН в его (инофона) общении с представителями русского ЛКС. Постараемся в самом общем виде классифицировать эти ошибки, 66 Ошибки инофона в коммуникации на русском языке могут быть разделены на «фонетические» и «фонологиче­ские». Последние термины употребляются нами весьма условно и призваны подчеркнуть, что ошибки первого типа, хотя и могут затруднять понимание высказывания, не «блокируют» это понимание, русский «видит» ошибку, но способен адекватно интерпретировать коммуникатив­ную цель инофона, ошибки же второго типа ведут к не­адекватному пониманию и собственно к коммуникатив­ным неудачам. Например, если оставаться на уровне фо­нетики и фонологии, отсутствие редукции [о] в безудар­ных слогах, заднеязычность [р], придыхательность [т] — все это «фонетические» ошибки, указанные черты акцен­та не мешают различению русских фонем; неразличение же твердости/мягкости русских согласных, скажем, англо­говорящими, неспособность последних произнести и услы­шать различия в словах [угъл] и [угъл'], неразличение япон­цами и корейцами [л] и [р], испаноговорящими — [ч], [ш], [ш], [ж] — это «фонологические» ошибки, ведущие к иска­жению смысла высказывания и его неверной интерпрета­ции. Конечно, подобные ошибки не ограничиваются толь­ко «низшим» уровнем языка, но встречаются и на всех иных уровнях. Так, неразличение инофоном лексем дом и здание приводив как правило, к «фонетической» ошибке, т. е. смысл высказывания говорящего остается понятен слушающему, если же инофон путает лексемы цирк и церковь, то это ведет к «фонологической» ошибке, Бели обратиться к морфологии, то можно заметить, что слабое владение такой сложной для инофонов категорией, как вид русского глагола, может провоцировать как «фонетиче­ские», так и «фонологические» ошибки. Например, *Я где-то увидел эту женщину, но не помню где —. «фонетиче­ская» ошибка: употребление глагола совершенного вида на месте глагола несовершенного вида в общефактическом значении (видел) не мешает восприятию высказы­вания; неразличение же видовременных параметров вы­сказываний ^ Он приехал, когда его отец умирал и Он приехал, когда его отец умер — «фонологическая» ошиб­ка. В дальнейшем мы будем рассматривать прежде всего «фонологические» ошибки, относящиеся к самым разным уровням языковой системы. Попробуем теперь предложить классификацию таких ошибок.