Прокофьев н.И. Хожение: путешествие и литературный жанр // Книга хожений. Записки русских путешественников XI-XV вв. М., 1984. С.5-20.

В литературе Древней Руси были широко распространены про­изведения о реально-исторических событиях. Эти произведения отличались стремлением повествователя точно описывать события, участником или свидетелем которых он был. Такие эпические повествовательные произведения по содержанию и формальным признакам можно назвать, опираясь на нынешние жанровые опре­деления, очерковыми. Ведущее место среди них принадлежало запискам о путешествиях, их называли в древности «хожениями» («хождениями»), «путниками», «странниками», «паломниками», «посольствами», «скасками».

Путевые записки — хожения пользовались в Древней Руси особой популярностью. Они переходили от одного поколения к другому в рукописных сборниках, их с интересом читали в кня­жеских теремах и в домах посадских людей, в монастырских кольях и боярских покоях. Об их былой популярности говорит дошедшее до нас большое количество как самих произведений это­го жанра, так и их списков, составленных в различных сословиях феодальной Руси. В сокровищнице русской литературы XI— XVII веков насчитывается более 70 различных хожений, среди них около 50 оригинально-исторических и более 20 переводных и легендарно-апокрифических. Некоторые хожения сохранились и десятках и даже сотнях списков. Самым популярным, по-види­мому, было «Хожение Трифона Коробейникова», дошедшее до нас но многих сотнях списков XVII—XVIII веков. Известно более 150 списков «Хожения игумена Даниила». В картотеке академи­ки Н. К. Никольского, посвященной древнерусскому рукописному наследию и хранящейся в Государственной библиотеке Академии наук СССР, значится 750 карточек хожений.

5

Несмотря на то, что произведения этого жанра принадлежали некогда к числу весьма распространенных, а часть из них ныне составляют законную гордость нашей древней письменности как памятники литературы мирового значения, этот вид древне­русской литературы остается мало известным советскому чита­телю.

Хожение как особая литературная форма, как жанр сложи­лось уже на заре русской письменности — в самом начале XII ве­ка. Свидетельство этому «Хожеиие игумена Даниила», созданное почти одновременно с ранней русской летописью (сводом) — «По­вестью временных лет». Однако русские люди стали путешество­вать много раньше, и путевые записки, надо полагать, велись и в X—XI веках. Хорошо известно, например, знаменитое путе­шествие княгини Ольги в Константинополь (957 г.), о чем рассказано в ранних летописях. Будущий основатель и игумен Киево-Печерского монастыря Антоний еще в молодые годы (се­редина XI в.) ездил дважды в Царьград и Афон. Сын знаменитого боярина Яна Вышаты, Варлаам, в 1062 г. совершил путешествие на Ближний Восток. Иоанн Полоцкий, ритор и врач великого князя Владимира I, ездил по разным странам с целью изучения различных религий. Не он ли составил первоначальный текст о путешествии к волжским болгарам, «немцам» и грекам и об их верах, который впоследствии вошел в состав «Повести временных лет»? В правилах церковных митрополита Киевского Иоанна (XI в.) указывается, что русские купцы ездили к «поганым» «купли ради»(1). Одним словом, в Древней Руси хорошо были изве­стны пути на Ближний и Средний Восток, в Закавказье, в страны Европы, в Среднюю Азию, на Каспий и на Урал. Об этих вполне реальных путях говорится уже в ранней летописной легенде — описании путешествия апостола Андрея в Киев и Новгород.

***

Хожения как очерковый жанр древнерусской литературы не­сли в себе политические, нравственные и художественные идеи своего времени, в основе которых лежало типично средневековое мировоззрение. Известно, что в условиях средневековья, как неод­нократно подчеркивали классики марксизма-ленинизма, идеологи­ческая борьба принимала обычно религиозную форму, и наоборот, различные религиозные позиции обусловливались социальными, классовыми позициями. В связи с этим Ф. Энгельс утверждал, что в ту эпоху «...интересы, нужды и требования отдельных классов

-------------------------------------

1. См.: Карамзин Н. М. История государства Российского, т. II, примеч. 152.

6

скрывались под религиозной оболочкой» (Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., т. 7, изд. 2-е, с. 360). В. И. Ленин в статье «Проект программы нашей партии» указывал: «выступление политического протеста под религиозной оболочкой есть явление, свойственное всем народам, на известной стадии их развития, а не одной Рос­сии» (Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 4, с. 228). Художественное своеобразие этой литературы заключалось прежде всего в просто­те стиля и назидательной тенденциозности. Древнерусские писате­ли вообще и в частности писатели-путешественники считали своей обязанностью, выражаясь современным языком, быть тенденциоз­ными и назидательными. В этом смысле тенденциозны и все луч­шие древнерусские хожения. Однако под покровом ныне безвоз­вратно ушедшей в прошлое религиозной и политической идеоло­гии в них отразилась нравственная и художественная мудрость народа, глубокий патриотизм, которые не исчезают бесследно с ушедшими из жизни поколениями людей и которые не вдруг рас­крываются современному человеку, воспитанному на иной системе идейных и художественных взглядов.

Великие произведения всегда художественно мудры. Нам представляется, что хожения игумена Даниила и купца Афанасия Никитина принадлежат к числу великих, уникальных произведе­ний нашей отечественной литературы по своей глубокой человеч­ности, искренности и простоте повествования. Иногда полезно прочитывать произведения различных веков в сравнительном сопо­ставлении, чтобы понять и своеобразие и художественную силу этих произведений.

В очерках большого русского писателя начала XX века, вели­колепного мастера художественного слова И. А. Бунина «Тень птицы», названных писателем «путевыми поэмами», изображаются те же места христианского Востока (Константинополь, Иерусалим, Палестина, Ливан), которые нашли свое описание в древнерусских паломнических хожениях. В частности, много тематических пере­кличек у И. А. Бунина, писавшего это в 1907—1911 годах, с «игу­меном Русской земли» Даниилом, писавшим в 1104—1107 годах. Приведем отрывки из их произведений.

Бунин рисует утренний пейзаж Мертвого моря: «Мертвенно-тихо. Впереди пепельно-серые дюны, кое-где жесткий, осыпанный солью кустарник. Небо здесь так просторно, как нигде: нигде нет долины, столь глубокой, как эта, и нигде не кроется так долго за горными вершинами солнце, как за ровной стеной Моава. Чуть по в самом зените тает алая звезда Венеры. Но и до нее уже дости­гает свет, охвативший полвселенной,— сухой, золотисто-шафран­ный свет, на котором так нежно-сиренева заступившая весь восток горная громада. Одно Мертвое моро прячется от света. Вон оно —

7

у самого подножия ее, за тем голым побережьем, что белеет вда­ли, вправо. Ясно виден и обманчиво близок кажется северный залип. Но синеет он тускло, свинцово...

«Символ страшной страны сей — море Асфальтическое»,— говорили когда-то. Страх внушает она пилигримам и доныне, трижды проклятая —трижды благословенная. Мало совершивших путь по всей извилистой стремнине Иордана с его зноем и лихо­радками. Но еще меньше тех, что пускались в заповедные асфальтические воды. Легче, говорили они, пройти все океаны земные, чем это крохотное море, черные прибрежные утесы которого неприступно круты, пугают глаз человекоподобными очертаниями и так смолисты, что могут быть зажжены как факелы,— море, дно которого столько раз трескалось от землетрясений и выки­дывало на поверхность те таинственные вещества, что служили египтянам для сохранения мертвых от тлена, море, жгуче-соленое, горькие волны которого тяжки, как чугун, и в бурю, «покрытые кипящим рассолом», потрясают берега своим гулом, между тем как пламенный ветер до самого Иерусалима мчит столбы песку и соли... Длится и все светлее становится золотисто-шафранное аравийское утро. Толкут и толкут копыта твердую, растрескав­шуюся дорогу. Но ни единая птица не взвилась еще с радостной утренней песней над долиной. И, верно, ни единой живой души и не встретим мм, кроме разве жадно-трусливой души кочевника или гиены. Впереди, среди пустыни цвета пемзы,— лепта прииорданской зелени, чащи ив, тамарисков, камышей. Теперь, поздней весной, нет даже пилигримов...

Полдень проводим у самого моря. Жутко звучит на его нагом, ослепительно болом прибрежье это слово — полдень. Прииорданские камыши и кустарники не смеют дойти сюда вместе с Иорда­ном: далеко вокруг песчано-каменисто и покрыто солью, селитрой то место, где сливается река с масленистой, жгуче-горькой и туск­ло-зеленоватой водой асфальтической. На коралловые похожи те как бы окаменелые ветви, что приносит сюда течение реки и что снова, уже мертвыми, выкидывает море. В знойно-мглистой дали теряется оно на юге».

А вот как говорится об этом же море в хожении Даниила: «А от Иерихона до Иордана 5 верст великих, все поровну, в песце, путь тяжек велми: ту бо мнози человецы задыхаются от зною и умирают от жажды водныя. Ту бо есть море Содомское близ пути того, исходит же дух знойный и смердящ из моря того, яко из пещи горящия, и пополяет землю ту зноем тем смертным...

Море же Содомское мертво есть, и не имать ничто же в себе животна: ни рыбы, ни раки, ни скалии; но аще быстрина иордан­ская внесет рыбу в море, то не может жива быти ни мала часа,

8

ио вскоре погибает. Исходит бо изо дна моря смола черна, и плавает та смола многа; а смрад же исходит из моря того несказань...

То все видех очима своима, но ногама своима не могох дойти до Содомского того моря, боязни ради поганых. И не даша ны тамо итти правоворнии человеци, рекуще тако: «Ничто же вы не видите добра тамо, но токмо муку и смрад зол исходит из моря того», и тако ны реша: боль будет от смрада того злаго».

Бунин и Даниил видели одни и те же места, видели их в раз­личные исторические эпохи, отдаленные одна от другой восемью столетиями. Многое за эти века изменилось в общественной жизни, культуре, технике и даже в самой природе. Даниил писал, что в зарослях на побережье Иордана, на Хевроне и в окрестно­стях Вассана водятся львы и леопарды. Не только Бунин не мог видеть в Палестине этих зверей, но и все после Даниила писате­ли-паломники не оставили подобных свидетельств.

Менее всего изменился за это время пейзаж в окрестностях Мертвого моря, которое Даниил называет морем Содомским. Пейзаж этот производил в общем-то близкое впечатление на обоих путешественников. Но описали они его каждый по-своему и каж­дый — с неподдельным художественным мастерством.

Разумеется, Бунин ближе современному читателю по языку и стилю, но Даниил не уступает Бунину в мастерстве.

Хотя Даниил был во власти религиозно-символического миро­воззрения эпохи и верил в реальность библейской истории о про­исхождении Мертвого моря, однако в описании увиденного он, преодолевая мировоззренческую ограниченность своего времени, стремился опираться на опыт, стремился к четкости и объектив­ной ясности: описания у Даниила просты и весомы, они материа­лизованы, объективны и лапидарны.

Бунин, как и Даниил, опирается на практический опыт вос­приятия окружающего мира. Но для Бунина это естественно — он писатель другого времени, другой, реалистической школы. Его опыт впитал в себя современное писателю научное и художест­венное познание. Библейские сказания Бунин воспринимает как поэтические сказки и легенды.

Принципы реалистического письма предполагают, помимо правдивого воспроизведения действительности, и особое, автор­ское, отношение к ней. Этот субъективизм описания более всего отличает писателя Бунина от писателя игумена Даниила, сдер­жанного в передаче собственных чувств. У Бунина не только кра­сочная гамма богатая, но и музыкальная тональность речи разно­образится (ведь недаром он назвал свои очерки «путевыми поэма­ми»). Изощренность художника требовала того субъективизма,

9

который позволял глубже постигать эстетическую сущность жизни. Субъективное и объективное восприятие мира слиты у него воедино. Это нашло свое выражение в богатстве эпитетов, передающих оттенки зрительных, слуховых и осязательных впе­чатлений.

Бунинского богатства и изощренности изобразительных средств у Даниила, конечно, нет. Красоту природы он выражает традиционными определениями: красна, зело красна, благосло­венна. Этого лаконизма и скупости требовала эстетика его вре­мени. Лишь изредка Даниил пользуется конкретно-выразительными эпитетами. Но у него есть поэзия простоты и ясности, которая помогала древнерусскому писателю создавать четкие, запоминающиеся картины. Его литературный принцип был «писать не хитро, но просто», писать так, чтобы чтение сочинения заменило само путешествие. С этой задачей Даниил справился блестяще. И у нас нет основания отказывать ему, как и другим авторам древнерусских хожений, в праве быть в числе писателей древнерусской художественной литературы.

***

Хожения как литературный жанр отличались определенным предметом повествования, структурой, некоторым языковым своеобразием и особым типом повествователя-путешествен­ника.

При всей скромности древнерусского писателя его образ хо­рошо прочитывается в произведениях. И первое, что нужно отме­тить,— он во многом воплощает в себе народные качества. Это не созерцатель, стремящийся к одиночеству, отгораживающийся от внешнего мира. Это и не проповедник-моралист, призывающий к аскетическому воздержанию от житейских соблазнов. Писатель-путешественник — личность волевая, беспокойная. Он руководст­вуется в жизни широко распространенной в Древней Руси прит­чей о ленивом рабе, которую не раз цитируют авторы хожений с доброй руки основателя этого жанра игумена Даниила. Он убежден также, что не достойно предавать забвению все поучи­тельное, что он увидел в чужих странах. Ему, русскому человеку, чуждо пренебрежительное и высокомерное отношение к другим народам, их верованиям, обычаям, нравам и культуре. Обладая чувством собственного достоинства, он с уважением пишет о чу­жеземцах. Он придерживается того исконно русского жизненного правила, которое было сформулировано еще Феодосием Печерским в XI веке: «Аще ли видеши нага, или голодна, или зимою или бе­дою одержима, еще ли будет жидовин, или срацин, или болгарин,

10

или еретик, или латинянин, или ото всех поганых,— всякого по­милуй и от беды избави яко же можеши»(1).

Однако такая терпимость не означала, что русские писатели-путешественники были безразличны к религиозным верованиям, которые, как уже говорилось, в средние века являлись формой вы­ражения национальных, философско-идеологических и государственных интересов. Повествователи в хожениях — это яркие пред­ставители своего времени, своего народа, выразители его идеоло­гических и эстетических представлений и идеалов.

С развитием исторической жизни менялся и русский пу­тешественник-повествователь. В Киевской Руси и в период феодальной раздробленности и монголо-татарского ига ти­пичным путешественником был паломник по местам христиан­ских достопримечательностей Ближнего Востока. Разумеется, в эту историческую эпоху были торговые и дипломатические путешествия в различные страны, но они не нашли явного отра­жения в литературе.

В период объединения Северо-Восточной Руси, в эпоху Ку­ликовской битвы наряду с паломниками по восточно-христиан­ским странам появляется новый тип путешественника, более предприимчивого, пытливого,— это посол по государственно-церковным делам и гость торговый. В эту эпоху появляют­ся путевые записки о Западной Европе, мусульманском Востоке и далекой Индии. Путешественник удивляется иноземным диковинкам, восторженно и деловито пишет о необычных для рус­ского человека явлениях экономики, торговли, культуры, быта, природы, примеряет, что из иноземного годно и что не годно для русской жизни. Но страницы рукописей говорят, что никакие со­блазны и новшества, увиденные в других странах, даже в малой степени во все времена не притупляли у русских путешественни­ков чувства привязанности и любви к родному краю.

В XVI—XVIII веках появляется путешественник — земле­проходец, открывающий новые пути и необжитые земли на север­ных и восточных границах Руси. Землепроходцы несколько на­поминают облик Афанасия Никитина. Не ради наживы или славы шли они в неведомые края и страны. Народные пытливость, удаль, свободолюбие заставляли их пускаться в рискован­ные путешествия. И понятно, что землепроходцами были главным образом выходцы из социальных низов, особенно из среды беспо­койного казачества.

Официальная церковь еще в XII веке стала преследовать

--------------------------------------------------------------------

(1)Еремин И. П. Литературное наследие Феодосия Печерского.— Труды отдела древнерусской литературы, т. V. М.— Л., 1947, с. 172.

11

паломников из низших социальных слоев. Дело в том, что для них паломничество по «святым местам» являлось, надо полагать, одной из социальных форм протеста. Взяв в руки посох и накинув на плечи котомку, люди отправлялись под видом поклонения хри­стианским святыням бродить по свету, пользуясь приютом мона­стырей. Во время самого путешествия они были относительно свободны, хотя и подвергались опасностям и лишениям, обычным в бродячей жизни. Такие паломники собирались группами, изби­рали себе предводителя, становились опасной стихийной, силой. Поэтому паломничество в Древней Руси было под контролем церк­ви, которая узаконила жестокие меры наказания провинившихся. О паломнических путешествиях простых людей дошли лишь отголоски в устных произведениях: духовном стихе «Сорок калик со каликою», в былинах о Василии Буслаеве. В этих произведе­ниях слышится голос протеста народных слоев Древней Руси против феодальных порядков и официальной церкви. Паломни­ков, по народным произведениям, боятся феодальные верхи, и сам князь испытывает перед ними робость. Разумеется, если и писа­лись литературные хожения с таких позиций, то церковные и светские власти не могли допустить их распространения.

Авторы хожений XI—XV веков принадлежали к духовенству, купечеству и «служилым людям» (чиновничеству), однако неко­торые их представители, несмотря на социально-сословную при­надлежность, не теряли связи с народом. Хожения игумена Дани­ила, Анонима, Игнатия Смольнянина и особенно Афанасия Ники­тина по мировоззренческим позициям и по форме повествования прочно связаны с народными взглядами и представлениями.

Жесткие, канонические требования к жанру, столь характер­ные для древнерусской литературы, суживали, но не уничтожали творческие возможности писателя. Хожения различаются своеобразием содержания и стиля. Даже при посещении одних и тех же мест, при описании одних и тех же «святынь» писатели-путешественники не повторяли друг друга. В каждом хожении проглядывает индивидуальный нравственный облик пи­сателя, сказывается степень его литературной одаренности и глу­бины мысли. Круг интересов, например, Даниила и Афанасия Никитина весьма широк, их привлекают самые различные сторо­ны жизни народов других стран, взгляды и убеждения их после­довательны, ум проницателен и трезв, они меньше руководствуются верой, больше доверяются опыту. У других путешественников обнаруживается повышенный интерес к какой-либо одной сторо-

12

не наблюдаемой жизни, о которой рассказывается с большей увле­ченностью и убедительностью, более ярко и с большей глубиной познаний.

Стефана Новгородца, например, интересуют не только святы­ни Софийского собора в Царьграде, хранение мощей в монасты­рях, но и международная политическая обстановка. С большим увлечением и обстоятельностью он говорит об архитектуре визан­тийской столицы. Видно его глубокое пристрастие к этому виду искусства, которое он ценит и знает. Со страниц путевых записок вырисовывается сложный облик новгородского политического деятеля. Другого его земляка, Анонима (имя писателя нам не­известно), автора хожения конца XIII—начала XIV века, наря­ду с христианскими «святынями» в первую очередь привлекают памятники светской скульптуры и связанные с ними простонарод­ные легенды.

В «Хожении на Флорентийский собор» Неизвестный Суздалец (имя писателя тоже нам неизвестно) рассказал русскому читате­лю о городах, природе европейских стран, об экономической и культурной жизни, о быте европейских народов. Внимание суз­дальского епископа Авраамия, входившего в состав той же рус­ской делегации на церковный собор во Флоренцию в 1437—1449 годах, привлекли необычные для русской культуры того времени мистерии, которые поразили путешественника своим художест­венным и техническим оснащением. Однако следует заметить, что русские путешественники остались равнодушными к произведени­ям искусства деятелей эпохи раннего Возрождения, которые они не могли не видеть и о которых они умолчали в своих путевых записках. По-видимому, это объясняется определенным несовпаде­нием эстетических критериев.

Повествование в хожениях ведется от первого лица. Такая манера изложения вытекает из природы жанра. Монологическая речь повествователя лежит в основе построения хожений: очер­ковые зарисовки в хожениях объединены между собою не только логикой самого путешествия, но и единым монологическим по­вествованием, плавным и неторопливым, эпически величавым.

В древнерусской литературе вообще отдается большая дань традициям. И хожения начинаются с традиционного вступления, которое рассчитано на вкусы и запросы современников. По тра­диции во вступлении, завоевывая доверие читателя, автор заве­ряет его в своей благочестивости и в том, что все, о чем он пове­ствует, есть не вымысел, а истина, и что все рассказанное сам путешественник видел «очима своима грешныма».

В одних вступлениях, кратких, указывается имя путешест­венника (но много хожений безымянных), иногда его сословная

13

принадлежность и сообщается, куда и зачем он путешествовал (хожения гостя Василия, Варсонофия, Афанасия Никитина).

Другие вступления более подробны. В них раскрываются обстоятельства, в которых совершалось путешествие, причины, по­будившие автора написать «свое грешное хожение», даются мо­рально-религиозные наставления читателю (хожения Даниила, Зосимы, Игнатия Смольнянина).

Даниил, благоговейно и искренно говоря во вступлении о своих впечатлениях от пребывания в «земле блазе», просит чи­тателя «не зазрить» его «худоумия и грубости», в том, что он «неподобно ходил, во всякой слабости и лености, пья и едя и вся неподобная творя», и вместе с этим заверяет читателя в своей добросовестности: чтение его сочинения может заменить само пу­тешествие.

Вслед за вступлением идет цепь описаний или зарисовок, изредка сопровождаемых сдержанными лирическими вставками или краткими, скудными оценочными замечаниями. Чувство скромности как требование эпохи отложило отпечаток на лири­ческих отступлениях и авторских оценках виденного в пути. Все внимание автора направлено на объективное описание событий, предметов и лиц. Последовательность описаний основывается, как правило, на одном из двух принципов — пространственно м или временном. Первым композиционный принцип обычно лежал в основе паломнических хожений, в которых описания па­мятников христианской культуры и «святынь» соотносились с топографией местности.

Принцип временной последовательности лежал в основе «свет­ских», то есть торговых и дипломатических, хожений. Описания в них размещались в соответствии со временем совершения путе­шествия, нередко с датировкой пребывания путешественника в тех или иных местах, встреч с лицами и происшедших событий. Такой композиционный принцип в значительной мере зависим от перво­начальных дневниковых записей, которые нередко вели пу­тешественники и которые впоследствии подвергали перера­ботке.

Конечно, временной и пространственный принципы взаимосвя­заны и поэтому в чистом виде не встречаются. Однако преимуще­ственное предпочтение того или иного принципа и естественная логическая и литературная обусловленность их выбора писателями довольно отчетливо прослеживаются в различных хожениях. Разу­меется, Стефану Новгородцу удобнее строить свое повествование о Константинополе, его святынях и памятниках культуры и искус­ства на основе их топографического расположения в городе, цент­ром . которого все русские путешественники считали церковь

14

святой Софии. Для пего неважна была временная последователь­ность осмотра.

На ином принципе располагает свои очерки Игнатий Смольнянин. Он датирует и время выезда, и время пребывания на Дону, и события, происшедшие в Азове, и дворцовый переворот в Царьграде, и венчание на царство Мануила, хотя и в этом хожении описание некоторых памятников и «святынь» Царьграда сбивается на пространственный принцип, видимо, в силу сложив­шейся традиции.

Композиция паломнических хожений отличается и тем, что в них встречаются вставные эпизоды легендарно-библейского со­держания, чего нет в хожениях дипломатических и торговых. Обычно легендарные и библейские эпизоды эти писатели соотно­сят или с географическими местами, или со «святынями» и па­мятниками христианской культуры. Нам представляется, что известный исследователь древнерусской литературы А. Н. Веселовский был не прав в своем заключении, что в хожениях «живая легенда уступила место топографической заметке»(1). Точнее было бы сказать, что легенда слилась с топографической заметкой и тем самым приобрела более реальные очертания: ее действие про­исходит не в «некотором царстве», а в определенной местности. То­пографическое описание оживляло легенду, возбуждало творче­ское воображение читателя для выражения его религиозно-симво­лического взгляда на жизнь природы и общества.

Однако легенды нередко несли идеи, вступавшие в противо­речие с идеями официального церковного православия. Они по­рождались народными представлениями и включали апокри­фические, еретические, а иногда и языческие мотивы. Вокруг этих легенд развертывалась идеологическая борьба. Образ­цы таких легенд мы встречаем во многих паломнических хожениях. Особенно много апокрифических легендарных мотивов у Даниила и языческих у Анонима. И в этом сказалась связь ав­торов этих хожений с народом. Однако не только христианские ле­генды, но легенды вообще уже отсутствуют в хожениях Афанасия Никитина, Неизвестного Суздальца и у гостя Василия в первой части его хожения, до описания Палестины

***

Задачи жанра потребовали от древнерусских писателей-путе­шественников разработать и систему стилистических приемов описаний увиденного. Эта система несложна, нередко она нару­шалась в частностях, но в основных своих принципах соблюда-

------------------------------------------------------

1. Весел о в с к и й А. Н. К вопросу об образовании местных легенд в Палестине.— Журн. М-ва нар. просвещения, 1885, кн. 5, с. 172.

15

лась. Как правило, описания строились на нескольких основных приемах, используемых в различных сочетаниях и с предпочте­нием одного из них.

В паломнических хожениях, например, нередко о предмете рас­сказывается через его действие. Стефан Новгородец так описывает икону Богородицы: «...в теремци икона святаа Богородица: таа икона посылала мастеры на Кыев ставити церкви Печерьскыа во имя святыа Богородица. Тая ж икона плакала, коли фрязове хо­тели выняти, и слезы еа поймали пред нею церковникы; в жемчюг тые слезы положены. Таа икона много больных исцеляет»,

Автор рассчитывал здесь на то, что икона Богородицы хо­рошо известна читателю, поэтому ее описание не могло представ­лять интереса. Но те легендарные рассказы, которые связаны со «святыней», имели особую значимость для путешественника, по­скольку они были главной причиной самого путешествия, и он поведал о них в духе сложившейся традиции.

Любопытен другой традиционный стилистический прием, который условно можно назвать «нанизыванием». Он применялся в описании сложного объекта. Сначала назывался более объемный предмет, за ним следует цепь предметов с уменьшающейся объем­ностью. Истоки этого приема лежат глубоко в народном творче­стве, он напоминает игрушечные «матрешки» и сказочный прием типа: дуб, на дубу — сундук, в сундуке — утка, в утке — яйцо, в яйце — иголка. Прием этот широко распространен в новгородских хожениях.

Аноним с помощью этого приема так рассказывает о памят­никах культуры Царьграда, разрушенных крестоносцами: «Оттоле на царев двор на полдень: есть царьвь двор Константинов над мо­рем над Великым; есть на цареве дворе узорочье. Над морем высоко поставлен столп камен, а на столпе 4 столпци каменных, а на тых столпцех положен камен синего аспида, а в том камени вырезаны псы крылаты и орли крылаты камены и бораны камени; боранам рога збиты да и столпы обиты...»

Как видим, описание строится на определенной последователь­ности: царев двор, на дворе — узорочье, в узорочье — столп, на столпе — четыре малых столпца, на малых столпцах — камень, на камени — псы крылаты, орлы, бараны и т. п.

Приемы эти просты, лапидарны и традиционны. В живописи, например, им соответствуют художественные принципы древне­русского иконописного изображения.

Язык хожений в основе своей народный, разговорный. По своему синтаксическому строю и лексическому составу лучшие произведения этого жанра (хожения Даниила, Анонима, Стефана Новгородца, Игнатия, Афанасия Никитина и др.) были доступны

16

самому широкому кругу читателей — настолько прост, точен и имеете с тем выразителен их язык. Рот как Даниил говорит об Иордане: «Иордань же река течет быстро, береги же имать обон пол прикруть, отсуду пологы; вода же мутна велми и сладка пити, и несть сыти пиющим воду ту святую; ни с нея болеть, ни пакости во чреве несть».

Короче и яснее, чем сказано у Афанасия Никитина, сказать невозможно: «Оны его взяли часа того да и разграбили»; «А тот пошел куды его очи понесли»; «тысячу золотых на главе твоей возьму»; «А у жены дитя родится, ино бабить муж (т. е. выпол­няет женскую работу.— Н.П.), а имя сыну даеть отец, а дочери мать».

Однако рассказывая о некоторых предметах и событиях, особо их волнующих, писатели-путешественники отступали от принципа простоты, прибегали к высокому стилю — к усложненному синтак­сису, ритмическому строю речи, к аллитерациям.

Некоторые места описания в хожениях распадаются на ощу­тимые ритмические единицы. Игнатий Смольнянин так, напри­мер, описывает иностранных представителей, присутствовавших в константинопольской Софии на составлении на царство Мануила: «Бяху же ту и Римляне от Рима, // и ото Испании Немцы//, и Фрязове от Галаты, //, а инии Цареградцы, // а инии Зеновици, // а инии Венеции, // а инии Угри//. И тех беаше чин видети чу­ден. // И стоаху на два лика; // и каждо своеа земля знамя имеаху, // на себе и одеаниа: // овии багряны бархаты, // а друзии вишневы бархаты, // а инии темносини бархаты, // а инии черны бархаты, // вся же старческим чином, // нещаплива».

Однако это не та витиеватая, риторически изысканная речь, которую мы встречаем у предшественника Даниила — митропо­лита Киевского Илариона, у Кирилла Туровского или у младшего современника Игнатия — Епифания Премудрого и которая адре­сована аристократическому читателю. Стиль хожения Даниила, например, пронизан элементами устного народного творчества, к которому не был глух русский игумен, насыщен народной об­разностью и поэзией: «людей бещисла много множество», «запе­чатаны печатию царскою», «и начата пети песнь проходную».

Ритмичность языка в хожении Игнатия Смольнянина строится на приемах народной поэзии, на двухкратном и трехкратном по­вторении однородных членов предложения и на аллитерациях: «бысть же путное шествие печально и унылниво»; «дивно же и красно стоят рядом, яко стози малы, белы же и светли зело, над рекою над Сосною»; «быша им громы и трескы и молния»; «с ве­ликим страхом и трепетом, и умилением, и смирением»; «и смире­ние, и любовь, и милость» и др.

17

Какой высокой поэтичности достигает Игнатий Смольнянин другим художественным приемом — многократным повторением слова в различных сочетаниях с другими словами: «овии багряны бархаты, а друзии вишневы бархаты, а инии темносини бархаты, а инии черны бархаты»; «койждо лик свое знамя имеаше, на персех ношаху: овии жемчюжен, овии обручь злат на шии, овии цепь злату на шии и плечех, а друзии свое знамя, а инии свое знамя, а сии свое знамя; койждо лик, вси равно свое знамя имеаху» и др.

Язык хожений избегает абстракций, он точен и по своей лексике и изобразительным средствам. Его определения не пре­тендуют на оригинальность, сегодняшнему читателю они напо­минают постоянные эпитеты устной народной поэзии — в них обычно указывается на материал, из которого сделан предмет, на его объективные качества: «столпи камени багряна, красни велми, аспиду подобни»; «вырезаны псы крылаты и орли крылаты камены, и бораны камени» (Аноним). Лишь изредка встречаются оригинальные метафорические обороты: столп «Петров... велми красен, прочернь и пробел видом, аки дятлен» (Стефан Новгородец), то есть черный с белыми пробелами, походил на расцветку дятла. Игнатий Смольнянин рассказывает, что путешест­венники удивлялись в Константинополе «величеству и красоте безмерной церковной». Выражение «красота безмерная» вызвало восторг у известного историка древнерусской архитектуры Н. Н. Воронина.

Поражает конкретность сравнений в хожениях. Вот один из ярких образцов, взятый из описания Даниилом добычи фимиама: «...из древа исходит аки мезга... Имя древу тому зигия и есть яко олха образом древо-то. А другое древце есть мало, образом яко осина... и точит древце-то черв-ет, и исходит из древца того червоточина та, яко отруби пшеничны, и падает от древца того яко клей вишневый». Древнерусские путешественники описывали незнакомые предметы и явления через знакомые, родные. Чуже­земные реки, например, они сопоставляли с русскими реками — Окою, Москвою, Сосною и пр. Кипарис по ветвям — с сосною, а по стволу — с липой и т. п. И в этом приеме описания загранич­ных достопримечательностей хранится глубокий смысл — путеше­ственники постоянно мысленно осуществляли связь с родной землей.

Характерная особенность языка хожений — присутствие ино­язычной лексики и фразеологии. Паломники нередко прибегали к грецизмам, Афанасий Никитин вводил в русский текст лекси­ческую смесь из тюркских, арабских, персидского и хинди языков, Неизвестный Суздалец пользовался немецкой и итальянской

18

лексикой. Причины этого, по-видимому, в том, что, во-первых, не всегда находились в русском языке соответствующие словарные обозначения, а во-вторых, вполне возможно, иноязычные слова вводились с художественной целью — для передачи местного ко­лорита. Но иногда, как это было у Афанасия Никитина, длительное пребывание в атмосфере чужого языка делало привычной чужую, иноземную лексику, которая невольно входила в состав авторской речи.

И наконец, в паломнических хожениях присутствует церков­нославянская лексика. Она обычно применялась в передаче биб­лейских, апокрифических и христианско-легендарных сказаний. Однако следует заметить, что церковнославянская лексика зани­мает в хожениях скромное место: даже в пересказе библейских эпизодов авторы нередко прибегали к живому разговорному язы­ку, хотя и пересыпанному церковнославянизмами. Писатели, как правило, сокращали библейские тексты и при сокращении изменя­ли церковнославянскую фразеологию.

***

В истории жанра древнерусских записок о путешествиях три произведения занимают особое место. Это поистине новаторские произведения. К ним относятся хожения игумена Даниила, Игна­тии Смольнянина и Афанасия Никитина.

Великий писатель начала XII века Даниил, автор известной летописной «Повести о Шаруканском походе» (1111 г.)—походе против половцев объединенных русских сил во главе с Владими­ром Мономахом, был основателем жанра паломнических хожений, он первый так блестяще разработал и принципы создания очер­ков о путешествиях, и формальные компоненты этого жанра. Вся последующая древнерусская литература путевых очерков раз­вивалась в том направлении, которое было задано Даниилом: писать необходимо лишь о том, что испытал сам путешественник, что он видел собственными глазами и слышал собственными уша­ми; писать не хитро, но просто; создавать законченные небольшие очерки-зарисовки и группировать их в целое произведение на основе или временного, или пространственно-топографического принципа; библейская или апокрифическая легенда — необходи­мый элемент в паломнических хожениях, но она должна быть локальной, соотнесенной с определенной историко-географической местностью.

Эти правила жанра будут соблюдаться писателямп-паломниками в XIII, XIV и XV веках. Однако для многих паломников позднего времени были, в сущности, недосягаемы глубина и ху-

19

дожественное совершенство Даниилова хожения, подобно тому как «Слово о полку Игореве» осталось непревзойденным произве­дением для писателей Древней Руси.

Следующий этап в развитии жанра начинается с появления хожения Игнатия Смольнянина, написанного в 90-х годах XIV ве­ка. Игнатий Смольнянин создает произведение, положившее на­чало светским путевым запискам, освобожденным от библейско-апокрифических мотивов. Хотя в путевых очерках Игнатия Смольнянина еще будет иметь место описание христианских святынь Константинополя, однако эти описания занимают незначительное место в содержании хожения, они отодвинуты на второй план. Главное в его хожении — это рассказ о событиях, происшедших во время путешествия, описание дворцового переворота в визан­тийской столице, венчания на царство как политического акта. Такого рода путевые очерки окончательно укрепятся в литера­туре путешествий в середине XV века и достигнут своего наивысшего развития в «Хожении за три моря» русского купца Афанасия Никитина.

Итак, история жанра хожений свидетельствует, как с разви­тием общественных интересов русского феодального общества расширялись его потребности в познании жизни других народов и стран: от христианского Востока, его культовой практики и искусства (XII—XIII вв.) — к его светской общественно-поли­тической и государственной жизни (XIV в.), затем география расширяется — Афон, страны Западной Европы (XV в.). Во вто­рой половине XV века начинается планомерное и последователь­ное описание экономики, культуры и быта стран мусульманского Востока, Египта, Малой, Передней и Юго-Западной Азии. Древне­русская литература XVI—XVII веков оставила нам великолепные описания Урала, Сибири, Китая.

Древнерусские хожения как жанр, как устоявшаяся лите­ратурная форма не исчезают бесследно и в литературе нового времени. Они врастают в русскую литературу путешествий первой половины XVIII века и, трансформируясь, принимают новые жан­ровые качества в последней четверти XVIII века («Письма русского путешественника» Карамзина, «Путешествие из Петер­бурга в Москву» Радищева). Имеются основания утверждать, что в конце XVIII века не только под влиянием западноевропей­ской литературы, но и на богатой основе национальных многове­ковых традиций складываются разнообразные формы отечествен­ной литературы «путешествий». И безусловно, жанр современного путевого очерка, широко распространенного в советской литерату­ре, своими корнями уходит в глубину веков.

20