Цыганков - ТМО хрестоматия

компенсацию за то, что веду себя лучше, чем они». Видимо, подобным рассуждением руководствовался кайзер Вильгельм, когда написал крайней невыдержанную ноту, узнав, что ожидаемый им английский [с.307] нейтралитет в войне не состоялся: «Пусть даже мы истечем кровью – перед этим Англия потеряет Индию».

Частично вероятность удовлетворительно решить проблему зависит от уверенности, что окружающая обстановка благоприятна и желаемые изменения действительно происходят, но дело в том, что при кризисе большинство, если не все политические альтернативы расцениваются как неприемлемые. Следующая метафора подходит для описания выбора варианта при международном кризисе: возможность оказаться на горячей сковороде страшит менее, чем судьба буриданова осла, который умер от голода, не сумев выбрать более привлекательный из двух стогов сена. Как отмечалось выше, при увеличении напряжения более оправданным кажется самое простое решение; ослабляется способность к импровизации; проявляется упорная тяга к первоначальному решению, неважно, насколько оно соответствует обстановке; ослабевает способность «противостоять прекращению прений». Таким образом, возникает явное противоречие: увеличение интенсивности кризиса требует все более взвешенной политики, проведение которой становится все менее возможным.

Поле альтернатив также сужается вследствие присущей кризисам неясности обстановки. Снайдер предположил, что рассмотреть большее количество вариантов можно в том случае, если заранее известно о необходимости принять решение. Но если подобная необходимость возникает внезапно, способность к обзору всех приемлемых возможностей резко сокращается. Кризис всегда неожидан (по крайней мере, для одной из сторон), и порождаемое им напряжение резко ограничивает поле рассматриваемых альтернатив. В ситуации, возникшей после атаки Перл-Харбора, вряд ли было вероятно всестороннее рассмотрение официальными лицами США всех возможных вариантов ответных действий…

Экстремальная ситуация возникает, когда в процессе выработки политической линии серьезно воспринимается только одно направление действий, принимаемое за неизбежность, тем более если ответственное лицо осознает, что его выбор ограничен и в любом случае потери будут высокими. Например, говорят: «У нас нет иной альтернативы, кроме вступления в войну». Рассогласованность между тем, что ответственное лицо делает (следует намеченным курсом, причем ему известно, что это обусловливает высокий риск возникновения войны), и тем, что оно знает (война может принести огромные бедствия), можно преодолеть, освободив политика от ответственности за принятое решение. Такую ситуацию описал Фестингер. …Возможно преодолеть или даже ликвидировать рассогласованность психологически, аннулируя решение. Это значит, что официальное лицо имеет право сделать неправильный [с.308] выбор при условии, что реально нет возможности сделать правильный выбор, за который отвечает данное лицо. Например, человек, только что приступивший к новой работе, может сделать что-то неправильно, но если ему дать возможность исправить ошибку, то он или внесет коррективы, или будет убеждать себя, что выбор от него не зависел, обстановка была против него, и начальник тайно замыслил заставить его действовать. Это можно отнести к широко распространенной неспособности сознать и оценить дилеммы и препятствия: «Трава всегда зеленее по другую сторону твоего забора». При всем уважении к мотивам, отмечена общая закономерность – противник в военном отношении всегда кажется сильнее, чем на самом деле.

Один из методов смягчить собственную рассогласованность – поверить, что только от противной стороны зависит предотвращение неминуемого бедствия. Например, в

последний момент (перед Первой мировой войной) в безумной переписке между царем Николаем II и кайзером Вильгельмом последний заявлял: «Ответственность за бедствие, угрожающее ныне всему цивилизованному миру, лежит не на нашей стороне. Сейчас целиком в вашей власти предотвратить угрозу». Хотя иногда трудно полностью вникнуть в проблемы и трудности друзей, сочувствие к ним всегда выше, чем к врагам. Справиться с рассогласованностью можно, убедив себя, что враг свободен от влияния напряженной ситуации, которое ограничивает его возможности и возможности союзников.

Итак, каково же соотношение между возникающим под воздействием кризиса стрессом, коммуникацией и проведением политической линии? Адекватность коммуникации зависит как от физической открытости каналов коммуникации, так и от «прагматизма коммуникации» – есть ли разница в том, что имеет в виду корреспондент и как это понимает адресат. Поэтому адекватность имеет важное значение для понимания процесса принятия решения. Об этом пишут Хайс и Миллер: «Представление малой группы о происходящем зависит от того, какие каналы информации находятся в распоряжении ее членов; от задания, над которым она работает; и от напряжения, которое группа испытывает.

Проблема неадекватной коммуникации привлекает внимание многих исследователей кризисов, меньше внимания уделяется эффекту переизбытка информации. В последние годы ученых больше привлекают лабораторные исследования, нежели конкретные исторические ситуации. А переизбыток информации заслуживает пристального рассмотрения. Начало кризиса обычно резко повышает индивидуальную и групповую активность, значительно увеличивая объем дипломатической информации. [с.309]

Мы отмечали выше, что ситуация значительного напряжения ведет к усилению выборочного восприятия и ослабляет восприятие различий между разумным и неразумным, необходимым и бесполезным. Наша способность к усвоению информации и без связи с кризисом является ограниченной. Экспериментальное исследование сложных ситуаций показало, что возросший объем информации снижает вероятность появления стратегически выверенных решений и увеличивает количество простых и сиюминутных решений. Когда объем получаемой политическим деятелем информации возрастает, качество обработки сведений падает из-за несовершенства системы коммуникации и ответственное лицо произвольно выделяет то, что ему кажется особенно важным. Информация, вызывающая неудовольствие или не соответствующая личным установкам, остается на обочине восприятия до тех пор, пока не случится нечто, доказывающее необходимость принять ее во внимание. Экспериментально подтверждено, что избирательная фильтрация обычна для всех уровней иерархии социальных групп и позволяет справиться с неоперабельным количеством фактов. Это характерно и для правительственных учреждений. Все президенты, во всяком случае, начиная с Нового времени, выражали недовольство необходимостью читать огромную груду документов, и только некоторые из них действительно справлялись с этим. Следовательно, появляется соблазн отбросить все, что приходится не по нраву. Итак, на деле оказывается, что более продвинутая коммуникация дает политику меньше шансов воспользоваться полезной и достоверной информацией.

Хотя объем коммуникаций может вырасти во время кризиса, это уравновешивается тем, что не вся информация достигает конечного потребителя. Броуди обнаружил, что по мере обострения ситуации обмен посланиями между конфликтующими сторонами усиливается. В то же время входящая и исходящая корреспонденция, вероятно, воспринимается под влиянием стереотипов и упрощений, что присуще кризисной ситуации. Ожидание принимаемых во внимание изменений и шаблонов оказывает огромное воздействие на

понимание содержания информации, ограничивая количество возможностей, имеющихся в распоряжении ответственного лица.

Другие аспекты коммуникации в кризисной ситуации могут ограничить количество принимаемых во внимание альтернатив. Это общая тенденция для деятельности принимающих решения групп в подобной обстановке. Технологические и иные причины сокращают время на выработку решения до такой степени, что практически нет возможности для консультаций с органами законодательной власти и другими влиятельными группами. Пример тому – ограниченное число участников комитета, [с.310] работавшего над Кубинским ракетным кризисом2. Малое число участников обсуждения было и во время кризисов в Корее (1950), Индокитае (1954), Вьетнаме (1965), Камбодже

(1970).

Кроме того, при недостатке времени отмечается тенденция сокращать количество консультаций, что должно отрезвить тех, кто рассчитывает на преимущества «здравого смысла». В своем исследовании функционирования государственного департамента Прюитт обнаружил, что, когда время поджимает, значительно сокращается число людей, консультирующих высшее руководство. Так, одно из ключевых решений, приведших к Первой мировой войне, – обещание Германии поддержать Австро-Венгрию – приняли без продолжительных консультаций.

Кайзер 5 июля [1914 г.] отправился на прогулку в парк Потсдама в сопровождении канцлера Теобальда фон Бетман-Гольвега (огромного человека с печальными глазами, которого молодые офицеры непочтительно прозвали «длинным Теобальдом») и помощника статс-секретаря иностранных дел Циммермана. Когда время прогулки подошло к концу, кайзер принял решение, более никого не спрашивая. Министра иностранных дел из свадебного путешествия не вызывали, опытного, но слишком скользкого и увертливого экс-канцлера Бернарда фон Бюлова не пригласили. Здесь, в парке кайзер и принял роковое решение в присутствии БетманТольвега, чье мнение он презирал, и простого чиновника Циммермана. Вильгельм заявил австрийскому посланнику, что Германия защитит его страну от вмешательства России.

Подобным образом Джон Фостер Даллес фактически единолично принял решение отказать в займе на строительство Асуанской плотины, спровоцировав Суэцкий кризис. Он отказался принять во внимание иные точки зрения и выслушать посла США в Египте Генри Бероади, значительно лучше осведомленного в обстановке. Спустя месяцы после решения Даллеса Энтони Идеи был уверен, что египтяне не смогут поддерживать функционирование Суэцкого канала, после того как европейские лоцманы перестанут консультировать местный персонал. Идеи не приложил никаких усилий для того, чтобы подтвердить или опровергнуть свою ошибочную уверенность, в отличие от правительства Норвегии, которое ознакомилось с мнением своих капитанов, утверждавших, что для подготовки лоцманов требуется лишь непродолжительное время.

Но увеличение напряжения может способствовать и преодолению нежелательных изменений в коммуникации. Изучая проблему переизбытка [с.311] информации, Миллер сделал вывод, что один из наиболее широко применяемых способов разрешения кризиса состоит в использовании параллельных каналов коммуникации, особенно в таких системах высокого уровня, как группы или организации, в отличие от ячеек, органов или отдельных индивидов. Ответственные лица могут обойти оба опасных эффекта – переизбыток поступающей информации и искажение в процессе ее передачи – путем организации особых коммуникационных каналов. Здесь возможны самые различные

методики – от организации связи непосредственно между главами государств до привлечения специальных эмиссаров или посредников.

Отмечено, что уровень дипломатической и любой другой активности значительно повышается во время кризисов. Остается выяснить, действительно ли резкое усиление напряжения увеличивает склонность к риску и агрессивности в области внешней политики. И пришли ли мы к выводу, похожему на гипотезы фрустрации – агрессии? И да, и нет. В одних случаях тяга к риску усиливается, а в других люди становятся более осторожными и не принимают решения, пока полностью не прояснят ситуацию. Помимо этого, оценка того, что относится к высокой и низкой степени риска, может повлиять на саму обстановку стресса. В течение десятков дней перед Первой мировой войной большинство европейских государственных деятелей уверилось, что скорейшая мобилизация – наиболее «безопасный» выбор, хотя многие из них понимали, что мобилизация может быть расценена противоположной стороной как эквивалент военных действий. Или более близкий пример: Дин Ачесон, Уильям Фулбрайт и Ричард Рассел доказывали в октябре 1962 г. Президенту Кеннеди, что блокада Кубы – намного более рискованное мероприятие, чем предлагаемые ими бомбардировка и высадка войск.

Итак, ситуации высокого напряжения могут вызвать более агрессивные варианты поведения, но предвиденные рассуждения свидетельствуют о значительно более сложном процессе: вызванный кризисом стресс оказывает воздействие на ощущение времени, выдвижение альтернативных вариантов и особенности коммуникации. Но, хотя эффективность процессов принятия решений и оценки возможных последствий могут снизиться, вовсе не обязателен крен в сторону поведения высокой степени риска.

Было бы полезно определить, при каких условиях стресс приводит к возникновению агрессивности, попустительства, капитулянтства, попыткой уйти от решения и т.п. К сожалению, здесь можно только выдвинуть ряд экспериментально обоснованных предположений. Например, из-за того что стресс ограничивает возможность принять наилучшее решение, усиливается тенденция обращаться к сходным ситуациям в прошлом [с.312] , уроки которых ответственное лицо использует для разрешения современного ему конфликта. Энтони Идеи провел аналогию между Насером и Гитлером, когда в 1956 г. Египет не согласился на компромисс. Гарри Трумэн увидел значительное сходство коммунистической агрессии в Корее 1950 г. и экспансии тоталитарных режимов в 1930-х гг. В обоих случаях внимание политических лидеров останавливалось на 1930-х гг., где они искали истоки успешного руководства, причем позднее эти успехи казались намного значительнее, чем лицам, непосредственно задействованным в тех далеких событиях.

Второй вывод, сделанный на основе экспериментов, состоит в том, что для ситуации высокого напряжения характерна тенденция к сохранению существующей политики. Этот вывод можно связать с банальным наблюдением: бюрократические и другие аналогичные структуры всегда стремятся воспрепятствовать любым изменениям, а поскольку период сильного стресса часто отмечен снижением творческих способностей и групповым давлением, принуждающим к единомыслию, субстанциональные изменения в политической линии принимаются лишь при наличии неопровержимых доказательств, что в противном случае произойдет катастрофа. Только оккупация Германией оставшейся части Чехословакии в 1939 г. заставила Британию отказаться от недальновидной соглашательской политики в отношении Гитлера, а массовое недовольство общественности, изменившее американскую политику в Юго-Восточной Азии, выплеснулось лишь после беспрецедентного требования генерала Уэстморленда о посылке во Вьетнам дополнительно 206 тыс. солдат. Отметим, что в первом случае

произошел переход от соглашательства и переговоров к более агрессивной политике, а во втором примере случилось прямо противоположное.

Заключение

Совершенно ясно, что процесс выработки и принятия политических решений в условиях порождаемого кризисом напряжения значительно отличается от происходящего в обычной, некризисной ситуации. Очень важно, что это отличие создает существенные препятствия эффективной деятельности лиц, вовлеченных в решение сложных задач по изменению внешнеполитической линии. Бесспорность этого заключения подтверждается данными экспериментальных исследований.

Хотя нет недостатка в эмпирических и количественных данных, это вовсе не означает полной свободы ученого от концептуальных и методологических проблем. Например, нельзя считать, что экспериментально полученные результаты, справедливые для одной группы, допустим [с.313] студентов, можно применить для лиц иных возраста, культуры, опыта и т.д. Вряд ли будет удачным использование опыта по решению головоломок лицами, принимающими политические решения, в ситуации, когда простых и правильных ответов просто не существует.

И еще один вопрос: можно ли вообще в экспериментальных условиях смоделировать состояние сильного стресса? Понятно, что стрессовая ситуация в лаборатории для испытуемых должна быть относительно мягкой и непродолжительной. Для ее создания нужно постараться убедить испытуемого, что он провалил порученное задание. А официальное лицо воспринимает кризисную ситуацию как колоссальную опасность для своего существования, существования его семьи, народа и даже человечества. Понятно, что экспериментатор, «испорченный» моралью, поостережется создавать аналогичные условия в лаборатории.

Короче говоря, экспериментальные данные наводят на вопросы о соответствии «общепринятого здравого смысла» и некоторых аспектов стратегии и дипломатии во время кризиса, но ответы можно найти только в реальной, политической практике, а не путем экспериментирования.

Почти идеальной иллюстрацией воздействия стресса на процесс выработки политического решения может служить кризис, приведший к началу Первой мировой войны… Даже поверхностное ознакомление с дневниками, мемуарами и другими свидетельствами, оценивающими происшедшее в кульминационный момент кризиса, дает представление о том, в каком напряжении находились главы европейских государств, когда принимали внешнеполитические решения. Адмирал фон Тирпиц писал сослуживцам: «Я никогда не видел лица, более ужасного, более опустошенного, чем лицо нашего императора в те дни… С момента начала русскими мобилизации канцлер производил впечатление утопленника». Американский посол в Лондоне Вальтер Хайнц Пэйдж описал, как подействовал кризис на князя Лихновского: «Я прибыл для встречи с немецким послом в 3 часа дня [5 августа 1914 г.]. Он спустился в пижаме, похожий на сумасшедшего. Я испугался, что он действительно мог сойти с ума …бедняга не спал несколько ночей». Широко распространенный тогда оптимизм по поводу возможности сохранения мира в

первые недели после убийства эрц-герцога Франца-Фердинанда дает возможность сравнить, как влияет низкий и относительно высокий уровень напряжения.

Можно сказать, что 1914 г. представляет собой почти классический пример быстрого распространения дипломатического кризиса вне всякой зависимости от расчетов и усилий политических лидеров. Конечно, нельзя утверждать, что в 1914 г. европейскими странами руководили монархи, премьер-министры, парламенты и партии, глубоко и устойчиво [с.314] преданные делу мира, как нельзя не принимать во внимание наличие определенных империалистических амбиций, торговых противоречий, гонки вооружений, политических союзов и жестких военных планов – все это сыграло свою роль. Однако эти и многие другие атрибуты международной системы 1914г., определяющие и ограничивающие возможности европейской дипломатии, не отменяют того факта, что война стала результатом политических решений, принятых (или непринятых) государственными деятелями Вены, Белграда, Берлина, Санкт-Петербурга, Парижа и Лондона. И понятно, что мировая война 1914 г. не была целью европейских лидеров: и тех, кто проводил рискованную дипломатию, и тех, кто рассчитывал на ограниченный конфликт, и тех, кто лелеял широкомасштабные амбиции, которые невозможно было удовлетворить без применения оружия.

В конечном счете, количество и содержание документов об этом кризисе превосходит, наверное, все, что можно найти о сходных ситуациях за всю историю. Таким образом, события 1914 г. дают исключительную возможность исследовать эффекты стресса по выбранным аспектам разработки политики. [с.315]

Примечания

1Оригинал: Holsti O.R. Crisis, Escalation, War. Montreal and L: McGili-Queen's University Press, 1972. P. 4–25 (перевод Д. Жабина).

2Имеется в виду Карибский кризис 1962 г. (примеч. науч. ред.).

Цыганков П.А.

Эрнст Б. Хаас о функциональном сотрудничестве как условии

преодоления конфликта и достижения политической интеграции

Политическая интеграция, наиболее продвинутой формой которой является сегодня Европейский союз, рассматривается в науке о международных отношениях как институциализация политического процесса между двумя или более государствами. Широко распространенные в наши дни исследования действительно актуального феномена международной интеграции, независимо от теоретических предпочтений их авторов, во многом базируются на теории функционализма, основные положения которой были разработаны английским исследователем Дэвидом Митрани в период между двумя мировыми войнами1. С точки зрения Митрани, предпосылкой международного сотрудничества является расширение неполитических задач, с которыми (по мере технического прогресса) все более непосредственно сталкиваются национальные правительства. Решение этих задач требует действий не столько политических элит, сколько совместной, функциональной работы экспертов в конкретных сферах деятельности. При этом, согласно выдвинутой Митрани концепции рамификации, функциональное сотрудничество в одной сфере, в одной технической области, порождает потребность в таком же сотрудничестве в другой сфере, в другой технической области. В свою очередь, это ведет к необходимости создания специализированных национальных институтов для координации сотрудничества и таким образом – к ускорению процесса политической интеграции. При этом следует начинать с ограниченных экономических проектов, которые воспринимаются гораздо легче, чем «крупные политические повороты». Поскольку для их осуществления от государств не требуется отказа от собственной политики, а достаточно лишь простого сходства интересов в конкретной области, добиться утверждения и реализации таких проектов относительно легче.

Таким образом, функционализм предлагает не просто расширение межгосударственного сотрудничества в отдельных сферах, которое [с.316] носило бы чисто технический характер. Он видит в нем путь к достижению политической цели – интеграции государств в более широкую общность через постепенное отмирание их суверенитетов. Функционализм решительно порывает с тремя господствовавшими в первой половине XX в. традициями в изучении международных отношений. Во-первых, это традиция юридического подхода, который рассматривает международную политику с позиций публичного международного права, регулирующего взаимодействия между суверенными государствами и генерирующего тот «нормативный взрыв», свидетелями которого мы стали в последние десятилетия XX в. Во-вторых, традиция политической истории, для которой характерен примат государства, понимание международной политики как конфигурации межгосударственных отношений, подчиненных в основном внутриполитическим целям. В-третьих, это традиции реалистского подхода, где

государство является центральным актором, а основной акцент делается на межгосударственные конфликты и противоборство как главную черту международной политики. Функционализм, напротив, рассматривает национальное государство как слишком узкое для решения новых экономических, социальных и технических проблем, которые могут быть решены только на уровне международного сотрудничества. Поэтому межгосударственные отношения должны быть перестроены так, чтобы «вертикальную» территориальную замкнутость заменить на действенные «горизонтальные» структуры, администрация которых будет координировать межгосударственное сотрудничество в конкретных сферах. Это позволит устранить экономические и социальные причины конфликтов, а затем постепенно и безболезненно преодолеть государственные суверенитеты. В результате длительной эволюции сотрудничество между государствами станет столь тесным, а их взаимозависимость столь высокой, что будет не просто немыслим вооруженный конфликт между ними, будет достигнуто состояние необратимости. Международная среда претерпит глобальные изменения, благодаря которым солдаты и дипломаты уступят место администраторам и техникам, отношения между канцеляриями – прямым контактам между техническими администрациями, а защита суверенитетов – прагматичному решению конкретных вопросов. Таким образом, наряду с прагматизмом, функциональному подходу к исследованию интеграционных процессов присуща и некоторая нормативность. Очевидно и практическое влияние функционализма, особенно на создание и развитие Организации Объединенных Наций и, в частности, такого ее института, как ЭКОСОС (Социальный и экономический совет Объединенных Наций), получившего мандат на координацию межгосударственной деятельности в соответствующих сферах. В Хартии ООН уделено значительное внимание именно ее функциональным [с.317] обязанностям, а Генеральная Ассамблея формирует такие институты, как Конференция Объединенных Наций по торговле и сотрудничеству и Организация Объединенных Наций по индустриальному развитию. Но именно реальное применение положений функционализма в практике международной интеграции обнаружило его недостатки.

Во-первых, его следствием стала слишком большая децентрализация международного сообщества, определенная дисперсия его усилий. Громоздкие и многочисленные технические организации породили новые проблемы координации. Одновременно появилась и опасность того, что параллельно падению значения государственного суверенитета будет происходить рост суверенитета специализированных организаций. Так, представитель МОТ на конференции в Сан-Франциско отказывался от субординации ООН во имя суверенитета своей организации. Во-вторых, обнаружилось, что в реальной практике международной интеграции функциональное сотрудничество не ведет автоматически к «отмиранию суверенитета». Более того, европейский процесс показал, что особенно болезненной является именно проблема передачи государствами «в общий котел» части их политической и военной компетенции. В-третьих, само функциональное сотрудничество нуждается в подкреплении его мероприятиями политического характера.

Преодолеть недостатки функционализма и вместе с тем сохранить и развить все лучшее, что было наработано в его рамках, попытались приверженцы неофункционализма: Э. Хаас, Л. Линдберг, Ф. Шмиттер, Л. Шейнеман и др. Неофункционалисты подчеркивают, что для успеха интеграции необходимы структурные условия, которым должны отвечать государства (например, политический плюрализм, консенсус относительно фундаментальных ценностей), и отмечают, что логика функциональной интеграции носит не механический, а вероятностный характер и сам этот процесс зависит от множества факторов. В частности, Э. Хаас критикует Митрани за недостаточно полное рассмотрение роли власти в интеграционном процессе, подчеркивая, что власть неотделима от благосостояния. По его мнению, ориентированная на силу правительства деятельность в

1См.: Mitrany D.A. Working Peace System. An Argument for the Functional Development of International Organization. 4th ed. L, 1946.

2Подробнее об этом см.: Dougherty I.E., Pfaltzgraff R.L. Contending Theories of International Relations. 3rd ed. N.Y., 1990. Ch. 10.