auzan_111028.01.02.doc

Время

Описание

00:00

Первым шагом через теорию коллективного действия и социального капитала мы подходили к решению вопроса о том, а что такое вообще государство. Потому что если до этого мы понимали государство, традиционно, как естественную монополию по производству общественных благ, выясняется, нет никакой монополии, общественные блага могут производить узкие, широкие, гомогенные, гетерогенные группы, разные. Правда, разные типы благ и при разных условиях. В чем специфика-то тогда? Что такое государство? И вот тут интересный момент получается, потому что нам же ведь надо найти то место, почему государство оказалось в таком иллюзорном положении производителя общественных благ в головах самых серьезных исследователей. Может, там есть какая-то зацепка, какая-то специфика. Такая специфика, она существует, конечно. Когда мы говорили об усложнении задачи по Олсону, о переходе к селективным стимулам, то выясняется, что если мы начнем рассматривать количество задач, массив задач, которые должны решаться тем или иным способом и условия, при которых они должны решаться, то я уже говорил о том, что, скажем, широкие группы решают более широкие классы задач, а при этом негативные селективные стимулы найти всегда гораздо легче, чем позитивные, да? Это означает, что образуется некое поле, место, запрос на применение отрицательных селективных стимулов, давайте назовем кошку кошкой, на применение насилия. Мы брали случай криминальной группы, мафии и так далее с профсоюзом, с афганскими организациями, но ведь массовый случай, когда общественное благо производится с применением принуждения или с угрозой применения принуждения, это как раз и есть случаи участия государства в производстве общественных благ. Потому что преимущество государства не в том, что оно имеет единственную возможность производить общественное благо, как это считали, это опровергнуто. Преимущество государства состоит в том, что это организация со сравнительными преимуществами применения насилия. Насилие государство применяет более эффективно, я уже говорил, почему, потому что формальная система правил позволяет применять его в широких масштабах. То есть государство – это машина по производству насилия, принуждения. И благодаря этому хорошо решает те классы задач производства общественных благ, где нужны отрицательные селективные стимулы. Значит, в итоге, все построение теории государства переворачивается с ног на голову, потому что выясняется, что мы должны говорить не о том, почему государство производит общественные блага, а мы должны говорить о том, когда возникает соответствующий спрос на государство как отрицательный селективный стимул, как организацию со сравнительными преимуществами применения насилия. И вот именно на этой постановке задачи выросло то, что называется современной контрактной теорией государства или так называемой неоконтракторианской теорией. Я постараюсь ее изложить, причем я буду говорить, разумеется, и о применении этого к российской практике, потому что сегодня в газете «Ведомости» вышла последняя, 14-я статья цикла «Общественный договор», в котором с июля шла дискуссия о том, как будет, как может быть устроен общественный договор в России. Вот видимо в следующую пятницу выйдет мое заключение этой дискуссии, потому что это моя тема, из любимых моих тем. Исследовательский институт, который я возглавляю, называется Институт Национального проекта «Общественный договор», это think tank, который исследует то, как устроены эти контракты, определяющие разные спросы и предложения государства, эффективность производства общественных благ разными группами. Так вот, давайте попробуем теперь посмотреть, как решается задачка спроса на государство как объект, который способен эффективно производить отрицательные стимулы, негативные селективные стимулы, то есть принуждение или угрозу применения принуждения. Начнем с того, что очень важная постановка, что государство не вообще существует всегда и везде, а что на него может быть спрос, а может не быть спроса. Уже известный вам исследователь, которого я буду поминать все чаще, нобелевский лауреат Даглас Норт, он сказал по этому поводу так: «По вопросу о необходимости государства для экономики суд удалился на совещание и пока не вернулся». Это открытый вопрос. Почему открытый? Мы понимаем, что с одной стороны, то, что государство предлагает на рынке, а именно эффективное применение насилия, может быть весьма полезным продуктом. Есть очень такие свежие исследования, последних лет, их цитируют в классической и революционной книге, которая вышла два года назад на английском и в 11-м году на русском. Я уже упоминал эту книгу, “Violence and social order”, книга Норта, Вайнгаста иУоллиса, то есть трех людей, которые покрывают экономическую теорию, политологию и социологию, такие крупные умы в этих областях. Вот они привлекают материал по исследованию статистики насильственных смертей. Что выясняется? Что в принципе, появление государства там, где его не было, и укоренение приводит к уменьшению количества насильственных смертей. По прошлым эпохам это делается очень просто – вскрывается захоронение и смотрят, а сколько там людей погибло в результате насильственной смерти. А после того, как возникло легитимное применение насилия, вот это эффективное, массовое со стороны государства, их стало меньше или больше? Обычно их становится существенно меньше. Именно поэтому государство всегда, довольно давно уже, больше ста лет как, рассматривалось как источник легитимного насилия, того насилия, которое может лечить, которое может иметь положительный результат. Теперь можем ли мы определить, а когда на него возникает спрос. И сейчас я вам предложу две модели, я не буду их рисовать, если захотите, я потом сошлюсь на источники, вы посмотрите, где они описаны. Одна модель характеризует исходную точку спроса на государство, а вторая характеризует исходную точку предложения. Исходная точка спроса – это модель Хиршлейфера, которая называется «экономическая модель анархии». Исходная точка предложения – это модель Макгира-Олсона, которая называется «модель стационарного бандита». Вообще говоря, и то, и другое, как ни странно, соответствует некоторым нашим представлениям. Во-первых, что оказывается можно жить и вне государства, даже находясь в государстве и без государства, что анархия – это существующий способ жить, примеры которого достаточно многочисленны. А с другой стороны – что государство нередко носит бандитский характер, да, по происхождению государство почти всегда носит бандитский характер, это модель стационарного бандита Мансура Олсона и Мартина Макгира. Итак, начнем все-таки с модели Хиршлейфера. Эта модель описывает условия, при которых государство не нужно, и все может происходить без государствар, то есть когда спрос на государство равен нулю.

[реплика] – Как называется?

– Хиршлейфера или модель анархии. Джек Хиршлейфер. Значит, предпосылка в этой модели одна: анархия возможна, когда существует более-менее равномерное распределение потенциалов насилия, когда нет участников процесса, у которых потенциал насилия значительно больше, чем у других участников. Есть три граничных условия, по которым видно, до какой степени анархия может быть устойчива. Эти три условия Хиршлейфера формулируются так. Во-первых, параметр решительности должен быть ниже единицы. Что такое параметр решительности? Параметр решительности – это отношение издержек по захвату чужих активов к издержкам по сохранению своих активов. То есть наоборот, извините. Меньше единицы. Издержки по сохранению своих к издержкам по захвату чужих. Иными словами, если параметр решительности меньше единицы, то человек заинтересован в сохранении того, что у него есть, а не в захвате того, что есть у другого. Вот соотношение издержек такое обеспечивается при равномерном распределении потенциалов насилия. Во-вторых, у всех участников процесса должен быть определенный минимум благосостояния для того, чтобы вот не см. условие 1, иначе будет нарушено условие 1, и захват чужого актива будет более предпочтителен, чем сохранение своего. В-третьих, набор участников процесса должен быть более или менее постоянным. Это не умозрительная модель, мы можем найти различные пространства, где анархия работает. Например, интернет. Целый ряд сообществ, процессов и так далее в интернете организованы так, как организованы ровно потому, что в интернете распределение потенциалов насилия достаточно равномерно. И дальше работают вот эти три условия Хиршлейфера. Я могу называть и другие случаи, уже названный, приведенный мной в других лекциях, в предыдущих пример, исследованный Амбеком по 18 годам безгосударственного существования в Калифорнии. Совсем не райская картинка золотой лихорадки, тем не менее, потенциалы насилия более-менее равномерно распределены, напомню, кольт в это время существует, который высокую эффективность самообороны обеспечивает технически. Мы имеем 18 лет нормально работающей анархии в Калифорнии. Китобойный промысел, Эликсон написал целую книгу о том, как был устроен китобойный промысел на протяжении 19-20 века, вот там правительство-то не присутствует. Когда идет охота за китом, а охоту ведут самые разные корабли от разных стран, то есть существует ситуация близкая к, не знаю, столкновению пиратов на море. Кстати, хочу заметить… понятно, какие правила там были выработаны, это все исследовалось, работает модель анархии, в целом ряде случаев работает модель анархии. Кстати, хочу заметить, что то, что модель анархии достаточно эффективно работает не только в интернете, но в ряде интеллектуальных сфер, где происходит обмен и производство благ, привело к тому, что возникло новое политическое явление, пиратские партии. Пиратские партии – это новые анархисты, это не те анархисты, которые в Греции поджигают и громят магазины, а это те анархисты, которые говорят, что не трогайте режимы анархии, где они эффективны, патенты не нужны там, где они не нужны и так далее, и так далее. Я напоминаю, что главным эффектом 11-го года в Европе является приход пиратских партий в парламенты, Германии, например, в Бундестаге 10%, да? Это политическое выражение того, что модель анархии работает, что есть случаи, когда государству там делать нечего, когда это устойчивая экономическая модель. Но, с другой стороны, мы понимаем, что эти три граничных условия, особенно последнее, по более-менее постоянному составу участников процесса в многоходовой игре, оно достаточно легко нарушается. Если мы имеем страну, где большая иммиграция и эмиграция, то анархические процессы не удерживаются. Значит, мы либо в однородных небольших группах, как в староверских общинах, которые наверняка до сих пор существуют где-то в Сибири, там анархический режим, они замечательно живут без государства, или так же, как запорожские казачьи курени жили без государства, сами себе были государство и вплоть до интернета, до интернет-сообществ. Пока выполняются эти три условия, существует анархический режим, то есть нулевой спрос на государство.

14:03

Когда он начинается все-таки, спрос на государство? Во-первых, когда довольно большие по размеру и не очень однородные сообщества вынуждены принимать решения. Дело в том, что принцип консенсуса, являясь вообще гениальным по эффективности, потому что он обычно позволяет принять Парето-оптимальное решение, да? Только принцип консенсуса позволяет достичь Парето-улучшения, то есть предельного улучшения для всех без ухудшения для кого-либо. Но дело в том, что если мы вспомним, что человек ограниченно рационален и склонен к оппортунистическому поведению, мы понимаем, что принцип консенсуса перестает работать в сколько-нибудь широких и разнородных сообществах. Есть исторический пример, очень яркий, не могу сказать «прекрасный» – он достаточно такой, трагический, того, как принцип консенсуса, повторяю, очень хороший для принятия Парето-оптимальных решений, не приводит вообще к принятию решения. Исторический пример связан с историей такого государства, как Речь Посполитая, Польша, где действовал среди шляхетства, дворянства, принимающего решения, принцип liberum veto, свободного запрета. Один человек мог при выборах круля, короля мог сказать «не позволям», все, все должны убедить этого шляхтича, что нужно принять решение. Нередко это приводило к гражданским войнам между кофедерациями. При этом мотивы человека, который противится консенсусу, понятны. Вообще говоря, это типичное оппортунистическое поведение в виде holding up, шантажа, его уговаривают, ему предлагают разные компенсации, чтобы он присоединился к большинству. Значит, выгодно саботировать консенсус. Ну, а если консенсус не может состояться, то тогда нужно принуждение к исполнению решения, к которому склонилось большинство. Спрос на насилие. Который, повторяю, если выбирать между отдельными людьми, криминальными группами и государством как машиной, которая делает это экономично, государство это делает лучше. Следующая точка, где спрос на легитимное насилие начинает нарастать, вот пример, который… я потом буду в следующих лекциях возвращаться к этому примеру… Есть такие налоги в Европе, которые введены не государством, например, в Германии существует налог на конфессии, очень любопытный, это не только Германия, аналогичные налоги есть в Исландии, в Италии, в Венгрии, чуть-чуть по-другому устроенные. Но в чем смысл? Ну, понятно, что люди принадлежат к разным конфессиям и какие-то деньги на содержание своей конфессии они дают. В принципе, можно, конечно, всем вносить вот, внести деньги куда-то своему пастору, католическому священнику, лютеранскому, не важно, православному, который тоже есть в Германии, но с другой стороны – это же высокие трансакционные издержки, да? Ну, если люди многие принадлежат к разным конфессиям, не проще ли кому-то поручить собирать налог с записью «это в такую-то конфессию», а эта общая машина будет переправлять в нужные конфессии. Так и сделали. Поэтому… это добровольный налог, человек вправе отказаться его платить в Германии, правда, в этом случае он лишается религиозного обслуживания, он будет похоронен без соблюдения религиозного обряда, вступать в брак будет гражданским образом – он отказался платить налог какой-либо конфессии, и действительно в Германии он жестко будет лишен религиозного обслуживания. Но обращаю ваше внимание, это не налог в том смысле, что его никто не вводил, Бундестаг его не вводил, референдумы не проводились, это люди нормальный процесс сбора денег для достижения своих духовных результатов решили передать тому, кто это делает эффективней. Поэтому мы можем проследить ряд точек, по которым виден вектор. По мере ухода от режима анархии у нас будет нарастать спрос на такие машины, которые эффективно осуществляют принуждение и имеют достоверную угрозу осуществления принуждения. И этой машине можно даже придавать добровольные вещи. Поэтому здесь идея, откуда формируется спрос. А предложение откуда берется? Исходная точка предложения – это, повторяю, модель Олсона-Макгира, которая называется моделью стационарного или оседлого бандита. Она появилась двумя способами, почему у нее два автора. Мартин Макгир – математик, Мансур Олсон не только экономист, автор теории коллективного действия, он историк по основному образованию, и это очень помогает, он поэтому очень часто оперирует в книжках грамотным материалом про другие страны, что редко бывает у американских авторов, честно скажу. Потому что у американцев очень специализированная наука, очень жестко специализированная наука, они редко разбираются в соседней области знания, ну, не принято, вот такая национальная научная культура. К Мансуру Олсону это не относится. И вот они двумя способами, способом математического моделирования и исследованием некоторых исторических реальностей, пришли к формулировке модели, которая, кстати, потом была проверена на налоговой статистике ряда стран и подтверждена. В основе этой модели лежит идея, которая понятным образом следует из того, что говорилось раньше, что вообще говоря, государство – это такой специфический бандит, который приобрел стационарное состояние, вошел во множественные повторяющиеся взаимодействия. И вот эта неприятная для государства гипотеза, она оказалась очень продуктивной как для построения моделей, так и для последующих выводов. На каком материале это строил Олсон? Вот опять к вопросу об иллюзиях. У нас сейчас, когда говорят о плодотворности китайских методов, опыта, я имею в виду КНР, Китайскую Народную Республику, то начинают говорить: «Ну как же, китайцы же склонны к золотой середине, к компромиссу, это страна в принципе очень приготовлена для такого рода взвешенных решений, эволюционного развития». Это находится в полном противоречии с реальной историей Китая. Китай – это страна, которая в 20-м веке больше полувека находилась в состоянии почти непрерывной гражданской войны. С 1898, с восстания боксеров и до победы Компартии Китая над Гоминданом в 1949 году. Почти непрерывная гражданская война, вот ровно этот период дал очень серьезные материалы для исследования Олсона. Потому что Олсон… там был такой период, когда уже никаких правительств не было, когда вообще было непонятно, что происходит, когда по огромному Китаю бродили так называемые милитаристы, то есть генерал со своей дивизией или полком ходят по стране, захватывают города, грабят и уходят дальше. И вот тут выяснилась интересная вещь, что когда какую-то воинскую часть такого рода, дикую, вольную, запирали надолго в каком-то уезде… Почему запирали? Не жители, конечно, конкуренты, другие воинские части, бродившие по стране, не позволяли выйти из этого угла, там менялся весь режим. И Олсон ввел понятия «бандит-гастролер» и «оседлый бандит» или «стационарный бандит». Бандит-гастролер – он имеет понятную цель, он с этой территории хочет взять все, что с нее можно взять, потому что он не намерен возвращаться в эту территорию. В итоге, куда он инвестирует средства? Средства он инвестирует в вооружения, которые позволяли бы брать все новые и новые территории, все. Он не заботится о воспроизводстве территории. А оседлый бандит? Вот он оказался на территории, которую нужно будет грабить ежегодно, у него поменялись мотивы, он стал вести себя по-другому. Он инвестировать начинает в правила, потому что нужно создать условия для того, чтобы люди вышли из домов и работали, они должны создать ренту, чтобы эту ренту захватить. Вот эта история, мы ее можем проверить, кстати, на отечественном материале. То, что происходило после Первой Чеченской войны в Ичкерии, разногласия между полевыми командирами, между Шамилем Басаевым и Асланом Масхадовым, разногласия, которые выносились на обсуждение командиров и прочее, прочее. Это было различие двух стратегий поведения. Шамиль Басаев представлял по существу бандита-гастролера, который говорил все время: «Надо идти на другие территории». А Аслан Масхадов, официальный президент Ичкерии, и страна, подписавшая хасавюртовское соглашение с президентом Ельциным, он действовал, как по логике и по стратегии оседлого бандита, стационарного бандита, которому нужно, чтобы люди на этой территории работали, чтобы продукт какой-то образовывался здесь, потому что иначе его придется искать на других территориях, куда неизвестно, выпустят ли федеральные войска, например. Поэтому, повторяю, это не только про Китай, это может быть проверено на разных исторических случаях, но главное – это хорошо проверяется дальше анализом налоговой статистики. Почему? Вот при наличии режима оседлого, стационарного бандита мы понимаем, как начинает формироваться налоговая ставка. Цель стационарного бандита – регулярно получать налоговый доход. Поэтому ставка определяется тем, сколько он может снять с этой территории для того, чтобы эта рента была произведена повторно. А вот какие блага общественные будут произведены, определяется по остаточному принципу. То есть две задачи решаются последовательно, а не параллельно. Задача взятия ренты налоговой, это первая задача, а задача производства общественных благ за счет части этой ренты – это вторая задача. По остаточному принципу. Мы довольно четко можем разделить страны по тому, где и как решается эта задача, потому что, как вы понимаете, оптимум окажется на разных уровнях в двух случаях, да? В зависимости от того, решаются эти две задачи последовательно или параллельно. Поэтому гипотезы, положенные в основу модели стационарного бандита, были проверены на налоговой статистике и на уровне оптимума, где вот этот уровень оптимума, мы можем сказать, где мотив стационарного бандита преобладает.

26:04

Значит, теперь, можем ли мы понять, вот это предложение насилия, предложение государства как эффективного применения насилия в виде модели стационарного бандита, оно будет эволюционировать? Куда будет эволюционировать это предложение? Это интересный момент, потому что Макгир и Олсон построили серию моделей, которые показали следующую вещь. Эволюция пойдет в сторону смягчения режима, изменения условий эксплуатации активов, почему? Обратите внимание, то, что я сейчас буду рассказывать, Макгир и Олсон сформулировали, это очень важно, в 80-е годы, до российской приватизации, сейчас вы поймете, почему я говорю об этом. Значит, как это выглядит в модели Макгира-Олсона. Что будет происходить с активами в режиме оседлого бандита? Люди, приближенные к правителю, будут обладать инструментами захвата активов, они будут осуществлять захват активов. И захват активов будет продолжаться до тех пор, пока издержки захвата не сравняются с издержками, скажем, собирания этого актива. Не все активы можно захватить, могу сказать , что по российскому опыту большие активы сосредоточенные в жилищно-коммунальной сфере, слишком рассеяны, поэтому захватить их никакая олигархическая группа не может, много раз мечтали, но это очень высокие, запретительные издержки. Поэтому вот идет процесс, теоретически смоделированный, до определенного момента. Дальше все активы распределены между теми, кто приближен к правителю, к тому, кто обладает инструментом вот этого принуждения. Дальше что? А дальше развилка. Либо война против таких же сильных, где очень высокие издержки захвата актива, контролируемого другим членом вот этой правящей группы, элиты, либо надо менять стратегию, надо делать те правила, которые бы позволили извлекать ренту из уже захваченных активов, более эффективно использовать активы. И Олсон и Макгир утверждают, что, в принципе, второе решение гораздо более вероятно при одной оговорке, очень важной: если в игре не появляются новые голодные группы, приближенные к власти. Если они появляются, то происходит циклический сбой, и игра начинается с начала. Вот когда в 2003 году произошел конфликт вокруг дела «Юкоса», это просто чистая иллюстрация модели Макгира-Олсона. Потому что посмотрите, что произошло. 90-е годы в значительной мере описываются вот этой серией моделей, когда речь идет о захвате активов с использованием инструмента стационарного бандита, но дальше возникает ситуация, когда дальше расширяться нельзя, возникает конкурентное столкновение этих групп. В итоге часть групп принимает стратегию перемены правил, изменения от правил способствующих захвату на правила, способствующие эксплуатации актива. Это был не только «Юкос», между прочим, «Альфа-групп» такую же стратегию приняла, нужно менять правила и повышать не ренту, а капитализацию. Смотрите, «Юкос» вырос с 99-го по 2003-й, по лето 2003-го года с суммы…он в 99-м стоил, сейчас, подождите, чтобы не сбиться, он стоил… 32 миллиарда долларов он стоил летом 2003-го года, а полмиллиарда примерно он стоил в начале 99-го года. То есть за четыре с половиной года он вырос в 60 с лишним раз. Почему? Потому что он менял правила, он выходил на капитализацию. Он стремился сменить правила у себя в компании и в стране. Примерно то же самое с меньшим успехом делали другие группы. Но дальше возникает вот это столкновение, это переход очень непростой в реальной истории, и если появляются новые голодные группы, а они появились, то происходит раздел активов, игра начинается снова, и снова тот же вопрос возникает уже в 2007-08 году. Новый цикл, надо переходить на правила, способствующие эксплуатации активов, эффективной эксплуатации, а не их захвату. Почему это важно? Это считается доказательством, одним из доказательств, или, точнее говоря, группой доказательств контрактной природы государства. Даже когда мы понимаем, что государство возникает как бандитское, а в истории в подавляющем большинстве случаев государство возникало как бандитское, и заново оно возникает снова как бандитское, в новых ситуаций. Потому что у него конкурентные преимущества, сравнительные преимущества в осуществлении насилия. Но даже если мы принимаем эту предпосылку, то потом начинается эволюция к чему? К созданию общественных благ в виде правил, сначала способствующих продолжению деятельности, созданию ренты, а потом возможен сдвиг в сторону правил, которые повышают эффективность эксплуатации активов, то есть дают возможность экономического развития, возможен сдвиг при определенных условиях. Значит, фактически мы с вами имеем два вектора. От модели Хиршлейфера – как меняется спрос, что там появляется спрос на применение принуждения, он растет изнутри вот этих самых задач, с консенсусом при оппортунистическом поведении ограниченной рациональности, с экономией на трансакционных издержках при добровольных взносах массового характера. А с другой стороны есть вот эта линия от модели Макгира-Олсона. Они должны где-то встретиться. И здесь возникает вопрос о том, что такое общественный договор или социальный контракт. Как, в каких формах при соответствии спроса и предложения возникнет то, что называется общественным договором. Значит, здесь несколько… собственно, это и есть предмет, отсюда и дискуссии многочисленные, в частности та, которая полгода… ну, нет, не полгода, я, конечно, преувеличиваю, июль, август, сентябрь, октябрь, вот ноябрь, пятый месяц идет в газете «Ведомости», и где высказались очень разные люди, от Ермолая Солженицына до Глеба Павловского, от Кирилла Рогова до Сергея Алексашенко, вот сейчас пытаемся эту как-то завершить дискуссию. Просто, отчего такие тяжелые дискуссии идут? Потому что вот здесь возникает государство как объект спроса и предложения, и мы понимаем, какую конфигурацию оно принимает. А почему это проблема – состыковать спрос и предложение, а? Сейчас объясню, почему. Смотрите, вообще-то если мы будем говорить в терминах экономической теории, то ведь государство-то предлагает, спрос-то существует на что? На производство общественных благ при применении определенных инструментов. То есть нам с вами нужны общественные блага, нам не насилие нужно. Насилие в данном случае – граничные условия. А государство что предлагает? Государство предлагает комбинированный продукт, вот вам, ребята, насилие, которое, между прочим, тут субпродуктом могут быть общественные блага. И благо это, говоря в терминах экономической теории, не исследуемое – мы сразу понимаем, где тут насилие, где тут реальные обещания, где тут общественные блага, оно опытное – мы не знаем, получится это или не получится. Вследствие этого, а поскольку никто не отменял ни ограниченной рациональности, ни оппортунистического поведения кого – государства, его руководителей, его агентов – то мы имеем ситуацию, которая описывается схемой, в экономической теории она известна как схема Алехандро Портеса. Вот смотрите, ведь фактически общественные блага, которые производит государство, это некоторые регуляторные системы, они по-разному могут выглядеть. В либеральном государстве это права собственности, судебная система, регистрация собственности. В социальном государстве это перераспределение бюджетов, определенная поддержка. И при этом они производятся благодаря тому, что есть какой-то потенциал насилия. А вот они соответствуют друг другу или нет? И получается по схеме Портеса интересная вещь. Вот в Англии и в США, либеральны государствах, регуляторные обязательства, которые берет на себя государство, соответствуют тому механизму принуждения, который у этого государства есть. А есть ровно такие же обязательства, которые на себя берут такие государства, как, например, Сомали или Заир, они хотят быть либеральными государствами, но у них нет такой силы, чтобы поддерживать, создавать и поддерживать эту систему правил, они не могут создать такой механизм принуждения. Получаются так называемые fail states, провальные государства. Когда не получается. То же самое с социально-ориентированными государствами, вот Франция и Германия, социально-ориентированные государства, которые на себя берут не только задачу защищать права собственности, решать споры, обеспечивать безопасность, совсем не только. Но у них хватает механизма принуждения и вот этой мощности, разработанности, тонкости механизма для того, чтобы решить задачу. А есть так называемые государства-анклавы – Кения, Боливия, Ангола – они пытаются быть социально-ориентированными рыночными государствами, но у них для этого сил не хватает. Поэтому мы, вообще говоря, не понимаем, состыкуется или не состыкуется, получим мы продукт или нет, справится государство с этой задачей или не справится. Очень хорошо сказал по этому поводу создатель экономической теории информации, Роберт Стиглер, нобелевский лауреат тоже. Он сказал: «Выбирая между рынком и государством, мы поступили, как тот древнеримский император, который должен был судить конкурс двух певцов, и, услышав первого певца, он немедленно отдал приз второму». Рынок действительно регулирует плохо. Он говорит: «Господа, государство иногда делает это еще хуже». Это действительно, мы не можем предсказать, государство справится с задачей или не справится с задачей. Потому что это опытный, непосредственно не исследуемый товар, благо. Мы не знаем, достоверны ли обещания не только применить насилие, но и добиться определенных результатов для того, чтобы это было экономически эффективно. Вот вследствие этого и возникает… кстати, любимая идея либералов состоит в том, что тогда, давайте, правильным государством является маленькое государство, давайте в гомеопатических дозах, а иначе получим, что бывало в истории, большее количество насильственных смертей, чем было бы, если бы государства не было. Это называется тоталитарное государство. Да, в СССР и в нацисткой Германии было большее количество насильственных смертей, чем было бы, если бы государства там в этот момент там не было. Вот бывают такие дисфункции, такие серьезные сбои.

38:20

Но понимаете, идея гомеопатического государства, вообще говоря, для эффективного развития неправильная. Потрясающий результат последних расчетов, опять ссылаюсь на тройственную книгу Норта, Уоллиса и Вайнгаста “Violence and social order”. Те 25 государств, которые являются более успешными, которые относятся к динамичному сочетанию экономического роста, инновационного развития и политической демократии – а у них государства в среднем больше, чем у тех 175, которые не принадлежат к этой группе. Больше и по количеству чиновников, и по перераспределяемому бюджету. Поэтому обычный, кстати, российский аргумент, что у нас очень много чиновников, их количество очень выросло, я всегда говорю, что, вы знаете, и в пищевой промышленности у нас страшно выросло количество занятых. Говорят, так у нас же просто раньше не было пищевой промышленности, а вот теперь она есть, это же хорошо. А я говорю: так значит дело не в том, сколько чиновников, а вопрос в том, сколько продукта производит этот чиновник. Поэтому мы с коллегами-экономистами, у нас такая в 2007 году была создана группа независимых экономистов «Сигма», которая готовила как раз идеологию модернизации. Мы Медведеву вручили в 2008 году книгу «Коалиции для будущего», где эта идеология была изложена, как раз мне коллеги поручили изложить кредо будущему президенту, это было за месяц до выборов. Так вот там был простой график, хочу сказать, теперь его построить нельзя, статистику изменили, количество чиновников на один километр обустроенной федеральной трассы. Так вот, в 2002 году их было четыре, в 2006 году их было 5, теперь Минтранс не дает цифру общей протяженности трасс, он изменил методику подсчета, мы не можем посчитать этот показатель. Но я к чему это говорю – проблема не в том, сколько чиновников, проблема в том, насколько они продуктивны. Потому что, знаете, что отличает наиболее успешные в этом плане государства, где вот этот общественный договор работает в том смысле, что он хорошо стыкует спрос и предложение на угрозу применения принуждения для производства общественных благ? Там не только больше чиновников и больше перераспределение бюджета, они там расположены главным образом на местном уровне, там другая структура. Почему на местном уровне? А потому что спрос на общественные блага существует у населения, а население живет не в национальной столице, а в стране. Поэтому мы видим целый ряд признаков того, что есть более и менее, эффективные и неэффективные способы стыковки спроса и предложения на такой объект, как государство. Теперь, что же мы можем сказать, как устроен сам общественный договор, contract social, как его назвал Жан Жак Руссо, хотя он был не первым разработчиком этой темы. Маленькую историческую справку, и больше про это говорить не будем, про это как раз в дискуссии в газете «Ведомости» говорили много, писал и Вадим Волков, и Максим Трудолюбов. Значит, в принципе, теория общественного договора разрабатывается довольно давно. Видимо, первым крупным разработчиком был Гуго Гроций, нидерландский философ, голландский, который писал как раз перед тем, как Нидерланды сделали скачок такой существенный - Реформация, религиозные войны, и, наконец, появление Нидерландских Соединенных Провинций. Затем, конечно, два английских крупнейших философа: Томас Гоббс и Джон Локк. Томас Гоббс писал во времена гражданских войн кромвелевской революции, а Джон Локк позже, когда произошла так называемая Славная Революция, Gloria Revolution в Англии, когда элиты договорились о переходе к эволюционному развитию. Наконец, Жан Жак Руссо, наиболее известный, автор книги «Общественный договор», написавший это перед Французской революцией, и книга была страшно популярна не только во Франции, но и во многих странах. Как правильно, правильно написал, по-моему, Максим Трудолюбов в «Ведомостях», он сказал: «Эта книга стала Кораном всех революционеров». Это так называемая старая теория социального контракта. Она оборвалась, во многом. Потому что после Руссо 150 лет никто не развивал теорию социального контракта. Знаете, почему? После Великой Французской революции, посмотрев на то, что получилось, как-то вот отвернулись от этого. А когда вернулись? Вернулись когда появились совершенно другого рода задачи. Потому что создателями новой теории социального контракта стали философ Джон Роллз, это гарвардский философ, очень интересный, написавший книгу как раз «Теория социального контракта», и экономист Джордж Бьюкенен, нобелевский лауреат, основатель теории общественного выбора и его соавтор Гордон Таллок. Они написали две классические книги, «Между анархией и левиафаном» и «Расчет согласия». Математический аппарат создал другой экономист, тоже нобелевский лауреат, Джон Харшани. То есть это современная теория, которая в себя впитала некоторые моменты из той, старой знаменитой теории, но она устроена по-другому, она устроена гораздо более операционально, понятно, почему, вот эти вещи, связанные со спросом, предложением, государством как объектом. Поэтому давайте посмотрим, что дает современная теория для понимания того, как он устраивается, этот социальный контракт, и как обустраивается государство внутри и связь его с внешней средой. Для этого есть два ключевых понятия. Во-первых, устройство социального контракта, и это заслуга еще английских философов, Локка и Гоббса, может быть двух типов. Он может быть вертикальным и может быть горизонтальным. Что такое…По существу это крайние точки стыковки спроса и предложения. Вот мы говорим, у нас может быть рынок продавца и рынок покупателя, это ровно оно и есть. Вертикальный контракт по Томасу Гоббсу – это рынок продавца, это когда государство диктует те правила и условия, на которых действуют граждане. Его называют гоббсовским контрактом, соответственно, вертикальным. В наших терминах это надо называть трансакцией управления, по типу это трансакция управления. Заключается он совершенно не обязательно политическим путем, это может быть не путем выборов, это может быть символический контракт, который, когда правитель ищет поддержки, определенным способом используя средства массовой информации, ритуалы, религию, очень по-разному. Горизонтальный контракт, в терминах экономической теории я бы сказал, что это рынок покупателя, когда, крайняя точка тоже, спрос определяет, когда фактически это требование граждан обеспечить за налоги общественные блага, прежде всего, два абсолютно обязательных – это правосудие и безопасность. Вот это формула горизонтального контракта. Но это две крайние точки. Как вы понимаете, движение между ними возможно, вот то, что я говорил о моделях Макгира-Олсона, показывает, что вертикальный контракт может наклоняться под воздействием определенных условий, конкуренции внутри доминирующих групп. Кстати говоря, один из новейших выводов в этом смысле теории общественного выбора состоит в том, что если раньше считалось, что правящая группа действует, в основном, из страха революции, вот чего они боятся, революции боятся, то теперь считается, что главным мотивом у них является не это, а внутренняя конкуренция. Потому что революция то ли будет, то ли нет, а вот другие группы в правящей структуре есть сейчас, и с ними идет конкуренция и за отношение к власти, и за раздел активов. Значит, поэтому мы можем с помощью вертикального и горизонтального контракта… Горизонтальный контракт строится, скорее, не по правилу сделки, а, если честно, скорее, по правилу трансакции рационирования, потому что он тоже не совсем горизонтальный, он такой, диагональный, как мы это называли в лекции по типам трансакций. Он заключается обычно политическим путем, через выборы, поэтому политические циклы для контрактов вообще очень важны, для того, как они выглядят.

Да, налоговая система, мы по налоговой системе можем тестировать контракт, разумеется, вот если задачи оптимизации ставки налога решается последовательно, то это вертикальные контракты. Если они решаются параллельно, то это горизонтальный контракт. Там другой оптимум будет налоговой ставки. Хочу заметить, что будет разная структура налогов, вот мы сейчас к этому пришли, мы эти вещи исследовали и по России, и по международным сравнениям. Например, чем более вертикальный контракт, тем шире там косвенные налоги распространены, которые не замечает гражданин, а прямые налоги больше в условиях горизонтального контракта. В случае вертикального контракта появление дефицита государственного бюджета гораздо более вероятней, чем в условиях горизонтального, ну и так далее. Там есть вещи тестируемые, там по-разному решения принимаются, в том числе избирателями, это как раз то, что Харшани сделал в своих экономико-математических моделях, он показал как раз на примере налогового выбора, он сформулировал принцип максимина. Ведь выбирать можно между хорошим и лучшим, а можно выбирать из двух зол, да? Минимизировать риски. Так вот, в условиях вертикального контракта обычно выбор происходит по принципу максимина, понятно, да? Что вот мы выбираем не лучший вариант, а мы выбираем из соображений «не было бы худшего». Именно поэтому здесь более высокая преемственность власти, более прочная преемственность. То есть эти вещи, они поддаются таким операциональным исследованиям.

49:27

Но дело в том, что это ведь мы смотрим, как спрос и предложение друг с другом могут взаимодействовать, а есть же вопрос о том, а как он сам заключается, и как можно повлиять на содержание контракта, на его направленность, вертикальность, горизонтальность, тип решения налоговых задач. И для этого важна, конечно, другая постановка, которую выдвинули Бьюкенен и Таллок, о том, как устроен социальный контракт, как устроено его заключение, принятие. Это вполне соответствует, ну, как вы поняли, я уже приводил вам разговоры Бьюкенена с Олсоном, поэтому с теорией коллективных действий это достаточно хорошо согласуется. Есть два уровня заключения социального контракта, это ведь главный вопрос, который все время мне задают. Мне говорят: «А общественный договор, кто его заключает? Я его не заключал. Путин его заключает? Кто там, Медведев заключает? Кто там, депутаты заключают?». Так вот, отвечаю на вопрос, кто заключает договор. Сначала теоретически, потом покажу, как это происходит в российских реалиях. Есть два уровня заключения этого контракта. Один – ну, кто может между собой договариваться, между собой могут договариваться малые группы, так называемые олсоновские группы, группы, которые являются малыми, однородными и при этом имеют значительный ресурс влияния, специфический ресурс активов, высокую переговорную силу, вот как раз высокие параметры решительности, вот они могут между собой договариваться. Они и договариваются. Это называется «пакт элит». Политологи это называют «пакт элит», то, как договариваются вот эти вот группы. Мы бы сказали, что это олсоновские группы с высокой степенью влияния. А мы можем увидеть этот пакт элит? Да. Вы знаете, вот в дискуссии в газете «Ведомости» ведь замечательные люди писали, очень известные, я вам советую, там каждая статья – это по 4-5 страниц таких вот, там каждая статья примерно по 6-7 тысяч знаков, ну, маленькие они, хотя их там 14. Так вот, там все время говорят «социальный контракт, общественный договор – это же не договор, это же не соглашение подписанное, не, не, не». А на самом деле он может быть подписанным соглашением, знаете, как называется? Конституция. Конституция. Конституция возникает как пакт элит, как договоренность ведущих групп, о чем? Предмет договоренности какой? Вот это самое интересное. Потому что формально на конституционном уровне заключается пакт о том, какие у кого права и как они обеспечены институтами. Потому что право – это кусочек института, право должно быть чем-то обеспечено. Поэтому правила важнее, правила, они включают в себя еще механизм поддержания этих самых прав. Как права собственности определены, как их можно достичь? Как личные свободы определены? Вот это и есть основное содержание конституции. А, там, способы разделения власти, федеральное или не федеральное государство, или унитарное – это способы принятия решений для того, чтобы эти права реализовывались. Вот это смысл конституционного пакта. Формальный смысл конституционного пакта. Но ведь элиты могут договариваться и о другом. Они могут договариваться о правилах, а могут договариваться о привилегиях, об изъятиях из правил, об исключениях, причем когда Глеб Павловский написал совершенно справедливо, я даже заподозрил, Глеб Олегович интересный человек и много читающий, я заподозрил, что он читал Норта, Уоллиса и Вайнгаста, а также некоторые наши работы. Когда он написал, что какой договор, у нас и так все со всеми договариваются, и каждый может кое о чем договориться. Правильно, потому что все общества в так называемом режиме закрытого доступа или естественного государства, устроены по принципу персональных связей, там все договариваются, но о чем договариваются-то? Договариваются о персональных исключительных условиях. Что вот этот человек получает такую-то позицию, такие-то активы, лично он получает, и на основании этой самой договоренности, и это не про право, это про привилегии, изъятие, исключение, персональные особенности. А как устроен режим открытого доступа, то есть наиболее успешные страны? Они устроены по противоположному принципу, они деперсонализированы. Там договорились о правилах, и эти правила уже распространяются на другие группы, сначала на элиты, потом на другие группы. Поэтому это не персонально вот этому человеку досталось, это досталось такой-то группе, которая так-то описана, таким-то типам организаций и компаний, которые описаны вот таким способом. Теперь, в чем же смысл договоренности, понимаете? Никак нельзя по-другому перейти от общества, где все договариваются к обществу, где люди работают по определенным правилам, нет другого способа, как договориться об этих правилах. Потому что переход всегда должен соответствовать типу и той системы, от которой уходишь, и той системы, от которой уходишь. Это объяснение того, откуда Гуго Гроций, Томас Гоббс, Джон Локк, Жан Жак Руссо. Они в своих обществах появлялись ровно в тот момент, когда элитам нужно было сказать: «договаривайтесь, как обычно вы договариваетесь, но только не про привилегии, а попробуйте договориться про правила, которые будут действовать». Потому что принять их каким-то путем – да кто их будет соблюдать, если не договорились их соблюдать? Это не соответствует принципам того общества, от которого уходят. Значит, стыковка нужна. Поэтому трудность тех стран, где конституции хорошие, повторяю, как например, в Латиноамериканских странах конституции более прогрессивные, чем в Североамериканских Штатах, я об этом уже говорил на одной из первых лекций, а эффекта не дали, почему не дали? А потому что там конституционный пакт и реальный пакт элит не соответствуют, там элиты договариваются об изъятиях и исключениях, о персональных вещах, о возможностях для группы, о рентах, а это – бумажка, которая, конечно, как-то влияет на жизнь, но не очень сильно. Поэтому в этих условиях очень трудный вопрос, какой договор существует, потому что, смотрите, если посмотреть на российскую конституцию 1993-го года, она есть результат соглашения элит, элитный пакт. Мы прямо видим там следы. Вот большое влияние коммунистов: седьмая статья, «Россия – социальное государство». Вот влияние антикоммунистического президента и либерального правительства: «права человека первичны, существует разделение властей», но при этом разделение властей в супер-президентской республике, парламент и суд слабы по сравнению с президентом. Мы видим, что это не совсем посторонний документ, он описывает реальную ситуацию и положение групп влияния в России начала 90-х годов. Но вот в какой степени он реализован, этот конституционный пакт, вот это сложный вопрос, и реализацию… на самом деле, там есть серия причин, почему он реализуется все в меньшей степени, потому что, повторяю, институты должны обеспечивать реализацию этого пакта. Я сошлюсь, чтобы не утомлять вас только своими мыслями, я вас утомлю мыслями некоторых участников дискуссии. Кирилл Рогов, Рогов ничего не читает на Физтехе? Он из института Гайдара, один из таких, наиболее мощных людей, нет, не читает? Не слышали? Вот Кирилл Рогов, он пишет, что проблема-то в чем была в России, сделали две правильные вещи революционного характера, а именно: приватизацию и демократизацию, но дело-то в том, что и то, и другое требует институтов, работающих правил. А вот этого как раз не сделали. В результате получилось, что тот, кто владеет большими активами, имеет не один голос при решении политических вопросов, а гораздо больше. У вас институты не выстроены для того, чтобы, говоря нашим языком, снимать эффект дохода в теореме Коуза. Значит, варианты были какие: либо выстраивать институты, либо у вас люди, которые имеют большие активы, не признаются населением, потому что вот, извините, власть над собой и права над собой мы им не отдавали. Значит, по логике, которую приводит Рогов, произошло следующее. Власть сказала: «Хорошо, мы не будем строить институты, мы вам дадим от власти защиту, мы систему, где образовались бароны, превратим в вассальную систему, вы будете нашими вассалами, а мы будем выдавать вам ярлыки на экономическую и политическую роль в этой системе. Вот по какому варианту пошло развитие. Значит, дальше что? А дальше, следующий шаг очень хорошо прописал Глеб Павловский, это при том, что Глеб Олегович Павловский и Кирилл Юрьевич Рогов – люди совершенно разных взглядов, абсолютно, но у них очень хорошо стыкуются эти описания. Он сказал: смотрите, а дальше, когда возник вопрос о том, как легитимизировать собственность в России, и в 2003-м году возник проект нового общественного договора. Правда, мы делали его тогда, летом 2003-го вокруг кризиса «Юкоса», мы вели переговоры с Касьяновым, с Путиным, с Ходорковским, с Волошиным и так далее, и так далее. Идея была в том, что формула, я ее тогда знаете, как называл, ее сейчас повторил очень правильно и уместно Александр Лебедев, говоря о том же самом: «Чтобы достичь такой ситуации, когда волки были целы и овцы сыты», в этом была задача легитимизации. Поэтому возникла идея компенсационного налога, что они заплатят разницу в стоимости тех активов, которые получили в середине 90-х по сравнению с рыночной стоимостью. Потому что тогда ни один участник в стране не мог предложить рыночную стоимость, только иностранцы могли предложить рыночную стоимость, которых не допустили до этого процесса по понятным причинам – ну, просто имели бы другую структуру, другую страну. Так вот, была идея компенсационного налога. Павловский пишет: «формула этого договора, нижегородская формула», – действительно, это в Нижнем обсуждалось за сутки до ареста Ходорковского, – «…была такая: свобода в обмен на налоги». Мы заплатим компенсационный налог за личную свободу тех, кого начали арестовывать, потому что Платон Лебедев уже был арестован. Но, он пишет, Путин предложил более эффективную формулу элитного пакта, а именно, одним миллиардером меньше в обмен на ваше превращение в миллиардеров, и олигархи приняли эту формулу. И действительно, они все в ходе нефтяного бума стали списком Форбса, то есть это было выполнено. Логика того, как конституционный пакт 93-го года столкнулся с проблемой построения институтов для поддержания той системы, которую группы предложили. Не стали строить институты, ни налоговые, ни судебные, не смогли. И пошли по пути суррогатных решений, в итоге, повела цепочка, которая привела к другим элитным соглашениям, к другим пактам, которые не очень похожи на то, что написано в конституции, в конституционном пакте.

62:12

Но дело в том, что есть и другой уровень, население-то причем, ведь мы же все-таки понимаем, что в стране живут не только олигархи и те, кто в Кремле работает и в Белом Доме, вот население-то туда как включается? А. А вот по теории Бьюкенена-Таллока есть другой уровень заключения договора, который называется пост-конституционным, и который связан не с правами. Потому что права достигаются вот этим, конституционным пактом, а связан с производством общественных благ, потому что государство сильно различается между собой по тому, нужны людям общественные блага от государства или нет. Вот посмотрите, мы с моим коллегой, Виталием Леонидовичем Тамбовцевым, заведующим лабораторией институционального анализа в МГУ, вот где я заведую кафедрой институциональной экономики, а профессор Тамбовцев – лабораторией, мы считали эти вещи по разным странам. Как по-разному устроен общественный договор в зависимости от того, как соотносятся такие агрегированные социальные факторы, как бизнес, власть и общество. Вот смотрите, мы даже берем страны, которые признанно принадлежат к классу в основном горизонтального контракта, скандинавские страны, Германию, Англию, США, Канаду, Австралию, Новую Зеландию, и у нас эти треугольники будут транспонироваться. Вот смотрите, мы берем Англию и США, там фактически издержки спецификации общества низкие, степень защиты собственности высокая, но при этом издержки коммуникации, важные для некоммерческого сектора – выше, чем странах таких, как, скажем, Нидерланды, а издержки осуществления принуждения тоже выше. Потому что так устроена система британского законодательства со времен Gloria Revolution, вот акт о защите человека и прочее, прочее, или о правах. Так вот, треугольник, который возглавляется бизнесом, а общество и власть являются, как бы это сказать, они внизу, в основании. В Германии не так, в Германии вы увидите, что государство имеет существенно большее значение, чем в Англии и в Соединенных Штатах. А в Скандинавии окажется, что у вас государство и общество имеют значительное влияние, а бизнес является младшим партнером, который маневрирует между обществом и государством, и вот социал-демократическая политика вот такие все время циклические повороты совершает в Скандинавских странах. А в Новой Зеландии, Канаде и Австралии общество во главе треугольника окажется. Это страны, в которых производят самые хорошие методики контроля за государством, например, оценка регулирующего воздействия, самые лучшие методики по качеству принятия актов государством сделаны в Новой Зеландии, в Австралии. Поэтому это не агенты, которые заключают договор, но это некоторые способы принятия решений, это разные силы, которые определяют то, как будет устроен общественный договор в виде производства общественных благ. Потому что, скажем, скандинавы больше половины своего дохода отдают на налоговое перераспределение, но они хотят очень много социальных благ от государства. А американцы не так, у американцев до Обамы был принцип: дело государства обеспечить суд и правопорядок, все остальное я куплю сам. Обама ломает традиционный социальный контракт, именно поэтому Америка такой тяжелый политический шок переживает. Потому что Обама говорит: «Нет, мы должны позаботиться о тех, кто не может позаботиться о себе сам, мы должны расширить системы обязательного медицинского страхования, и так далее, и так далее». Он по существу, когда говорит, он социалист, он ближе к европейской модели, что для американского социального контракта непривычно. Хотя, хочу заметить, что Рузвельт тоже был в свое время революционером, потому что Рузвельт ведь потрясающую вещь сделал с точки зрения американского социального контракта – он признал, что профсоюзы не являются криминальными организациями, а являются организациями, с которыми работодатели должны вести переговоры. В 20-е годы профсоюзы в США рассматривались законодательством как незаконные сговоры на рынке труда, подлежащие ликвидации, как картели. Рузвельт сказал: «Нет, мы можем прийти к определенным системам взаимодействия», так называемый «великий компромисс, как это называли с 30-х до 60-х годов. Система, оказавшаяся очень эффективной для США, давшая рост производительности больший, чем рост заработной платы. 30 лет производительность и заработная плата росли в США одновременно, это очень хороший результат. Поэтому модели очень разные, но различаются они в данном случае уже не набором прав, не конституционным пактом. Они различаются и могут меняться в течение одного или нескольких политических циклов тем, что люди либо сами просят условия, чтобы действовали группы по Олсону и производили клубные блага и прочее, прочее, «дайте нам законодательные условия, кредиты», не знаю, что еще, либо они поручают это государству. В континентальной Европе очень часто они поручают это государству. Вот в этом смысле, кстати, Россия, пыталась строить системы англо-саксонского типа, мы исходили из того, что мы будем действовать, как американцы. Но на самом деле, опыт-то показывает, что мы ближе по поведению к немцам или скандинавам, потому что мы от государства хотим больших благ, чтоб государство держало бесплатное здравоохранение, бесплатное образование, вообще, как можно больше всего бесплатного. Повторяю, что здесь проблема связана с тем, кто за это платит, я уже об этом говорил, я буду к этому возвращаться. Есть ли налоги, которые населения явным образом для себя за это дело платит, потому что если этого нет, то образуется ситуация итальянская, которая была замечательно описана одним итальянским туристом, приехавшим на Московскую олимпиаду в 1980-м году. Он задал такой вопрос переводчику, это мой знакомый был, который был переводчиком с итальянского, он спросил: «У вас демократическая страна?». Ну, конечно, как мог ответить переводчик: «Конечно, демократическая, СССР, конечно, демократическая страна». «Тогда почему у вас такие высокие цены на женщин? Женщины в демократической стране должны быть доступны народу». Вот это представление о том, что общественные блага должны быть по преимуществу бесплатны, они связаны, в основном, с теми странами, где не установлена связь налогового платежа с требованием предоставить набор общественных благ. Италия относится к числу таких стран, именно поэтому сейчас главной болезнью Европы является не Греция, не Греция, а Италия, только об этом вслух говорить нельзя там, здесь можно. Потому что при их масштабах экономики и размере долга по отношению к валовому продукту, вот при этой разорванности связи общественных благ и налогов это трагическая ситуация, когда бомба может взорваться, причем мощность ее такова, что она разнесет Европейский Союз. Поэтому Грецию разминировали, а вот как быть с Италией – не очень понятно. Но нам важно понять, что вот этот второй уровень заключения социального контракта, который может меняться от одного политического цикла к другому, он устроен вокруг вопроса, сколько общественных благ должно производить государство, для кого, почем, кто за это будет платить. Хватит зарубежных примеров, давайте посмотрим, как это происходит в России. Значит, смотрите. Опять, я беру как результаты исследований нашего института, мы смотрели и налоговую сферу, и гос. услуги, и динамику правосудия, вот эти ключевые вещи, они подлежат операциональному экономическому исследованию, так и беру результаты дискуссии в газете «Ведомости», как у нас изменение от цикла к циклу шло. Теперь, заметьте, я говорю не о верхнем соглашении, не о пакте элит, который олсоновскими группами заключается, а о широких группах, которые группами Патнэма называют, понятно, почему, потому что он, хотя их открыл Олсон, широкие группы, Патнэм показал, почему они формируются при таких типах образования социального капитала.

71:22

Итак, посмотрим, как это в России последовательно происходило. 99-й –2000-й год, формируется, надо сказать, в ходе конкурентных выборов, когда был раскол российских элит, к власти приходит президент Путин, и начинается так называемая программа Грефа, программа реформы Грефа. В преамбуле к программе Грефа сформулировано впервые в российской практике предложение к общественному договору, там написано: «Налоги в обмен на порядок». Это очень правильная формулировка, потому что после революций, которые всегда ведут к определенной энтропии, а 90-е годы были годами революций, конечно, двух, 91-го и 93-го года в России, спрос на порядок, на правопорядок, вообще говоря, на обеспечение безопасности и правосудия, он высокий. С другой стороны выставлены нормальные, правильные условия, правда, оно скорее адресовалось не гражданам, а бизнесу, что надо платить налоги, действительно, в 90-е годы бизнес очень в незначительной степени платил налоги. В течение 2000-2003 года делается попытка реализовать эту формулу, ведутся реформы, которые заканчиваются, в общем, конфликтом вокруг дела «Юкоса» и нереализованностью этой формулы. В 2004-м году возникает формула, которая продержалась фактически до 2009-го года: «Лояльность в обмен на стабильность». Власть гарантирует широким группам экономические улучшения, что не будет не только провалов, как в 90-е годы, кризисов, как в 92-м, 94-м банковском кризис, в 98-м дефолт, что не будет такого, что будет стабильность, и при этом экономические улучшения. Надо сказать, что в обмен на это население отдает свои политические права, например, на региональных выборах, отказывается от выборности губернаторов, при том, что социология показывает, что вообще-то люди этого не хотели, потому что они воспринимали выборы губернатора, как, ну, интересно, не скучно, это к вопросу о не договорных матчах, что это же не издержки, там есть entertainment, есть развлечение, есть процесс, который сам по себе доставляет удовлетворение. Тем не менее, отказались, потому что не под воздействием принуждения, насилия или страха, нет. Слушайте, начиная с 2001-го года 11% ежегодного роста реальной заработной платы в России, реальной заработной платы в России, это очень хороший результат. Отчасти благодаря тому, что реформа хозяйственного законодательства, в основном, благодаря тому, что мировая конъюнктура пошла хорошая, нефтяной цикл, цены пошли вверх. Именно поэтому пишут участники дискуссии в «Ведомостях», что вот в отличие от других транзитных стран, мы, как бы сказать, проскочили одну развилку, потому что во всех транзитных странах был момент наведения порядка, политической реакции после революции, он нормальный, левого поворота, но потом происходит новый поворот. А у нас совпали фазы мирового цикла повышения углеводородных цен и вот этого политического перехода, поэтому закрепилось ощущение населения, что именно вот это дает хороший рост реальной заработной платы и хорошие экономические условия. В этой формуле один минус, она модернизации не дает, она стагнирующая, и она держалась до кризиса 2008-09-го года, кризис, естественно, стал нарушением этой формулы. Поэтому 2004-2008 год, он был устроен на основе вот этой самой формулы, «Лояльность в обмен на стабильность». А на самом деле, рост благосостояния населения в обмен на политические права, что то же самое, это та же формула. Теперь, что дальше-то происходит, что сейчас? Во-первых, в ходе 08-09-го года, что не заметили политологи, но очень хорошо знают экономисты, изменилась природа нашего государства, мы неожиданно для себя исполнили конституционную норму 7-й статьи и стали социальным государством. В течение с 93-го по 2008-й год обязательства социального государства не выполнялись, все правительства проводили открыто либеральную политику, а коммунистические элиты не настаивали на том, чтобы 7-я статья была выполнена. Видимо, реальный пакт был другим, конституционный пакт, вот околоконституционный пакт. Как же мы стали социальным государством? А мы применили такие методы антикризисного регулирования, наше правительство, правительство Путина, которые привели к накачке пенсионной системы, значительному повышению пенсий и повышению уровня заработной платы в бюджетной сфере. Это хорошо? Это было бы замечательно, если бы было понятно, откуда наша экономика может поддерживать этот уровень. И вот дальше образовалась главная проблема, которая будет центральной для политического цикла 2012-го – 2018-го года. Почему? Потому что мы получили уровень социальных обязательств безотзывный, если говорить о пенсиях, потому что их же, пенсии нельзя понизить, их можно только обесценить путем инфляции, но если вы разгоняете инфляцию, то тогда вы портите среду для бизнеса. Что делать? Непонятно. Поэтому мы оказались социально-ориентированным государством, не имея мощной экономики, которую имеет Франция и Германия. Конечно, хорошо быть, как немцы, прекрасно, но наша экономика сама по себе не может создавать такой продукт, чтобы он обеспечивал стареющее население страны, отсюда конфликт, через весь 11-й год прошедший, вокруг уровня социальных взносов, повышения социальных взносов. Потому что деловой климат очень плохой, капиталы бегут из страны и продолжают, мы за последние три квартала потеряли дикое количество, примерно 50 миллиардов долларов, и продолжаем терять. Люди уходят из страны, неэффективный договор, неэффективный, потому что сюда приходят понятно, кто, приходят таджики, условно говоря, гастарбайтеры. А уходят кто? Уходят интеллектуалы, менеджеры, крупные собственники. Это тоже все участники дискуссии единогласно констатировали, что, конечно, Запад хуже решал, может быть, какие-то свои проблемы финансовые и прочее, прочее, но пока, судя по потокам капитала и людей, наши успехи не выдерживают конкуренции с их неудачами. Потому что все-таки движение идет в ту сторону, а не в эту. Поэтому мы имеем такой, дефицитный социальный контракт по поводу общественных благ. Уже не по поводу стабильности, стабильность обеспечить в нынешней мировой конъюнктуре нельзя, а по поводу социальных обязательств перед бюджетниками и пенсионерами. Знаете, я говорю, я в статье про это дело напишу, что этот контракт может быть компенсирован таким литературно-известным способом. Вот если подписать известный договор с врагом рода человеческого, с Мефистофелем, о том, что он будет регулярно взрывать атомные станции в Японии, организовывать гражданскую войну в Африке, но чтобы держать очень благоприятный фон для российского развития, тогда да, тогда этот контракт может работать. А так – он не обеспечен, и это проблема того цикла, в который мы вступаем. Значит, я не буду далее об этом говорить, потому что есть некоторые варианты решения этой проблемы, но они требуют как раз пересмотра пакта элит, без пересмотра пакта элит мы не можем перейти, например, к децентрализации. Децентрализация может создать условия для развития, когда мы поднимем продуктивность своей внутренней экономики, а не рентной подушки, которая сейчас существует вокруг российской экономики.

Последнее, что я хотел бы вам сказать, поскольку я все время пытаюсь подумать о том, что вам дает это не для понимания мира, а для, например, того предмета, который вас интересует, видимо, гораздо больше, чем устройство социально-экономического мира, инновационной деятельности. Знаете, самое странное, что как раз в отношении инновационной деятельности и развития вопрос о том, как должен быть устроен социальный контракт и так называемое государство развития, является самым открытым и нерешенным. Сейчас коротко объясню, почему. Вообще, 20-й век показал, что есть два способа финансировать инновационную деятельность. Первый – военно-политическая конкуренция стран и систем, когда избирателя уговаривают отдать деньги под лозунгом страха перед войной, надо давать деньги, потому что иначе мы проиграем не просто мировую политическую конкуренцию, на нас нападут и нас уничтожат, избиратель охотно дает деньги. Но так было до 91-го года. Второй вариант, когда избиратель дает деньги – когда он в качестве потребителя покупает то, что ему не очень нужно, этот способ был открыт и описан прекрасным институциональным экономистом Джоном Кеннетом Гэлбрейтом в 60-е годы под названием «техноструктура» или «обратная последовательность». Когда потребителю навязывают сложный продукт, в котором он даже разобраться не в состоянии, но он его покупает. Пример, свежий, не из 60-х годов: в начале 2009-го года я в Германии на одной экономической конференции был поражен, сколько они говорят о проблемах автомобильной промышленности. Я говорю: «Господа, вот смотрите, как интересно. Вы постиндустриальное общество, Россия – индустриальное, мы, понятно, про автопром говорим. Вы здесь, американцы, французы, немцы почему-то тоже говорите про автопром, почему постиндустриальное общество говорит про автопром?». Говорю: «Хотите, я вам выскажу гипотезу, почему? Потому что вы продаете не машину, нет, вы в эту коробку напихали хай-теков, которые не нужны потребителю, но за которые он платит, он ими не пользуется реально, но он, таким образом, финансирует инновационную деятельность в ваших странах». Теперь еще придумали еще одну штуку, «умный дом», еще одну коробку, которую можно продать потребителю, который, опять, 3% этих функций освоит. Есть ли конечный спрос на инновации – это открытый вопрос. То есть фактически это элитные сговоры для того, чтобы финансировать инновационную деятельность. Либо путем военно-политической конкуренции, либо путем продажи необходимого для человека. Но основную часть цены там образует то, что человек даже не очень понимает, что это такое. Существует ли третий вариант? Третий вариант, вообще говоря, предлагал Римский Клуб, но он не очень приятный для инновационной деятельности. Знаете какой? Как было устроено городское ремесло в средние века? Ни в коем случае нельзя повышать производительность, можно поднимать только качество продукта, можно создавать шедевры, нельзя создавать серии. Вот это вариант, который потребитель может принять сознательно. Человек может принять, да, вот вы мне сделали буфет, который будет стоять при моих внуках, правнуках и так далее, и так далее, это произведение искусства. Заметьте, что Средневековье не оставляло массово продукции, только произведения искусства. Это система, которая может существовать на уровне массового спроса. Но в ней огромный недостаток. Если вы создали вот этот качественный шедевр, и он будет стоять двести лет, то вы закрыли, тем самым, нишу для нового производства. Поэтому к вопросу о том, существует ли массовый спрос на инновационную деятельность и возможен ли социальный контракт, где не элиты вводят в заблуждение гражданина и потребителя, а где люди хотят инновационной деятельности и развития – это открытый вопрос, который я предлагаю для нашего дальнейшего не обсуждения, но хотя бы осмысления. Спасибо, я закончил. Спасибо.