Поверхность, на которой нечто располагается (на голове, на лбу, на пояснице, на груди),

поверхность, на которой нечто происходит (<застегивал > на спине, <мелькнуло> на лице),

объект, в непосредственной близости от которого нечто расположено (у груди, у ног, у глаз),

группа людей, к которым некто присоединяется или может присоединиться (<будет> у нас, <побывали> у них, у Кармановых),

группа людей, в которой нечто происходит (<прожила> у нас, у Кондратьевых, у Белугиных, <жил> у баронов, у подвальных).

Здесь, вероятно заключена еще одна особенность добычинского мироощущения: человек одновременно и субъект, оценивающий пространство, и пространственный объект, существующий по тем же законам, что и окружающее его пространство. Может быть даже, он, оставаясь человеком, тоже есть пространство и потому так свободно движется в мире, лишенном границ. Группы людей, к которым кто-то может присоединиться и в которых что-то происходит абсолютный аналог локальных пространств: их количество тоже исчислимо, все происходит и расположено преимущественно на поверхности, они оконтурены, но не замкнуты, можно перемещаться из одной группы в другую, среди них нет «своих» и «чужих».

Все эти странности добычинского пространства можно объяснять по-разному. Но каждое из объяснений повлечет за собой совершенно разное объяснение загадочности романа. Можно исходить из того, что особенности пространства определены точкой зрения повествователя. В этом случае пред нами добротное реалистическое произведение: странность мира и пространства определены тем, что они даны с точки зрения ребенка и подростка. Можно исходить из того, что именно такой повествователь понадобился Добычину для того, чтобы адекватно воплотить собственное ощущение мира. В этом случае перед нами «астральный роман», как назвал Н. Бердяев «Петербург» А. Белого. Но в отличие от А. Белого Добычин ощущал вокруг себя не «декристаллизацию» пространства, а его кристаллизацию. Одно остается непонятным: как соотнести это с той социально-политической атмосферой 30-х годов XX века, в которой писался роман.

Что такое «сокровенный человек» А. Платонова?

С помощью контекстного тезауруса можно попробовать реконструировать не только мироощущения автора, но и особенности его художественного мира. Так как художественный мир существует лишь в динамике, постепенно развертывается перед читателем, то, соответственно, и значения контекстов нужно анализировать в той последовательности, как они расположены в тексте. Конечно, результатом анализа будет реконструкция не самого художественного мира (он развертывается в читательском сознании как целостность, которая не может быть описана), но его модели. Но, реконструируя эту модель, можно попытаться ответить на спорные и сложные вопросы, связанные с принципиальными особенностями творчества каждого данного писателя.

Один из таких вопросов – загадка героя А. Платонова. В том, что герой А. Платонова – «сокровенный человек» (так названа и одна из его повестей), не сомневается никто из исследователей. Но когда речь идет о том, каков же он, герой повести «сокровенный человек» Фома Пухов, диапазон оценок его сущности оказывается слишком широк. В нем видят и странствующего бесчувственного бескорыстника, наделенного преувеличенной жаждой независимости, непрерывно поддерживающего в себе дух непохожести (В. Чалмаев), и авторского двойника, играющего в дурака, глубоко чувствующего и оголяющего в смехе превращения революции (Н. Хрящева). Как видим, повесть дает основания для противоположных суждений о платоновском персонаже, а ведь именно в «Сокровенном человеке» (не случайно ведь повесть озаглавлена именно так) может крыться вариант ответа на один из фундаментальных вопросов: что есть платоновский человек, и каковы его отношения с миром.

Заглавие «Сокровенный человек» предполагает, как минимум, двуединство: человек и мир. Сокровенный человек потому и сокровенен, что, как определяет В.И. Даль, – сокрыт, утаен, схоронен от мира. Сокровенность – это самодостаточность, локализация мира «я». Каковы с позиций количественного анализа отношения платоновского человека с миром и почему этот человек именуется «сокровенным» мы и попробуем понять, смоделировав основные параметры художественного пространства¹⁹⁸ (группа контекстов со значением «пространство») и человека (группа контекстов со значением «человек»).

Основой реконструкции послужат около 5000 контекстов.

Модель пространства культуры, предложенная Ю.М. Лотманом, предполагает три основные составляющие: «свое» пространство как упорядоченный гармонизированный космос; «чужое» пространство как хаос; и границу между ними, пересечь которую под силу только герою. Поэтому с точки зрения пространственных отношений герой, в отличие от персонажа, лишь тот, кто пересекает границу волевым усилием.

На фоне этой стабильной модели отчетливо видны динамика и метаморфозы пространства «Сокровенного человека».

В начале повести «свое» и «чужое» пространства достаточно отчетливы. «Свое» – дом и двор, «чужое» – весь окружающий мир. Но именно дом, который в модели культуры должен быть идеальным средоточием космоса, упорядоченности, гармонии, заполнен в начале повести объектами, несущими семантику враждебности, дисгармонии и смерти (на гробе вареную колбасу резал, вьюга в печной трубе). Более того, оно чуждо человеку, ничто даже не намекает на его антропоцентричность: не располагается справа от, слева от, впереди, позади. Человек в этом пространстве одинок (хотелось бы иметь рядом с собой что-нибудь такое,<…> хотя бы живность какую).

В результате «свое» пространство не столько противостоит «чужому», сколько соотнесено с ним. Граница между ними условна. В пространственной модели культуры свое пространство противостоит чужому как близкое = далекому, в начале «Сокровенного человека» враждебный внешний хаос рядом и постоянно врывается в свое (внутреннее) пространство (на дворе его встретил удар снега в лицо, дома лежала повестка от следователя). Пересечь (а не преодолеть волевым усилием) границу между своим и чужим (внутренним и внешним) пространствами человека заставляет чужая и, как правило, безликая воля (на вокзале надлежало быть).

Само чужое пространство агрессивно, враждебно и вязко. Плотная, враждебная среда поглощает человека, препятствует движению (начал увязать в снегу, Колеса впустую ворочались в снегу, отряд начал тонуть в снегах). Здесь все объекты расположены на конкретном расстоянии друг от друга, закрепляя конечность и ограниченность пространственных локусов. Движение ограничено начальной и конечной точками, подчиняясь чужой и, преимущественно, безликой воле, предписаниям и директивам (Приказывается правый путь держать, с Грязей… вплоть до Лисок). Некая целеполагающая инстанция навязывает свои цели в форме приказа: для чего пустить, дабы не было прекращено движение.

И в своем и в чужом пространствах начала повести оппозиция «верх» - «низ», которая в традиционной модели соотносится с нравственно-этическими категориями, оказывается разрушенной: «верх» как бы принимает на себя функцию «низа», оказываясь агрессивным носителем отрицательной семантики, «низ» нейтрален.

Человек в этих пространствах одинок (никто не внял словам Фомы Егорыча, никто не ответил) и живет по привычке, не обращая внимание на пение вьюги.

Таково в основных своих параметрах пространство начала.

В середине повести (5 глава) исходная пространственная модель, где хотя бы относительно были разграничены свое и чужое окончательно теряет свою определенность.

В тотальном хаосе стираются даже зыбкие границы между «своим» и «чужим». Теперь это одно пространство, где объекты располагаются бессистемно (По полю изредка и вразброд стояли деревья), движение беспорядочно и хаотично (звук метался по равнинам, водоразделам и ущельям; на путях беспокойно трепалась маневровая кукушка) и человеку угрожает не только окружающий его хаос, но еще и нечто неизвестное, расположенное там, в неизвестной дали (собирая вагоны для угона в неизвестные края, каждый тронулся в чужое место – погибать и спасаться). В этом «своем» хаосе, соотнесенном с далеким «чужим», пространственный «верх» и «низ» несут общее значение отчужденности, неконтролируемой стихийности окружающего мира (под полом бушевали колеса, Ветер шевелил железо на крыше вагона).

Иными словами, пространство середины повести – хаос, где свое и чужое, близкое и далекое различаются вовсе не тем, что одно из них близко, упорядочено, уютно, обжито, а другое неизвестно и страшно. Здесь иные координаты и точки отчета. Здесь, свое – это точка в хаосе, где находится человек. Там – это точка в том же хаосе, удаленная от него. Антропоцентризм пространства являет здесь свою зловещую сторону.

В финале повести пространство обретает новый облик. Оно бесконечно и безгранично. Оппозиция «свое» - «чужое» теряет свое значение. Если в середине повести эта оппозиция растворялась в хаосе, теперь она растворилась в космосе: безграничное пространство упорядочено и гармонизировано: Несмотря на бесконечное пространство, в мире было уютно. Движение в таком пространстве осмысливается как жизненный путь: Он тронулся по своей линии к буровой скважине. Выстраивается пространственная вертикаль. Ее верхняя точка абсолютна. Структурируется абсолютный пространственный «низ», отражающий пространственный «верх».

Претерпев две метаморфозы, представ сначала сложным конгломератом «своего» и «чужого», затем обратившимся в хаос, в финале оно стало, в самом прямом смысле этого слова, безграничным космосом.

В этом меняющемся пространстве неизменным остается человек. У него есть своя лакуна – места, где он трудится. Эти локусы существуют как бы независимо от большого пространства окружающего мира. Здесь все и всегда упорядочено, гармонизировано, функции четко распределены (Начальник дистанции сел на круглый стул у выпуклого окна, а Пухов встал у балансира. Рабочие тоже встали у своих мест). Здесь доминирует целевая установка (полез на паровоз, чтобы закрыть регулятор и сифон; выбегал за дровами; закручивал для пуска). Это важно особенно потому, что цель – сознательное волевое усилие – есть одно из свойств человека, отличающее его от природного мира. Контекстов со значением «цель», «целевая установка» сравнительно немного (65), но они дают достаточно четкую картину социальных отношений. У Пухова, у рабочих снегоочистителя, красноармейцев, мужиков-мешочников цели просты и вызваны естественными потребностями жить и трудиться: закурил – для ликвидации жажды; в барак за порцией пищи; полез на паровоз, чтобы закрыть регулятор и сифон; кочегар выбегал за дровами; разбирал… закручивал для пуска; косили чужую траву, чтобы мастерство не потерять. Эти целевые установки естественны и нравственны в своей основе (не выражал этого чувства, чтобы не шуметь; не сказал, чтобы никого не удручать; смирился, чтобы не злить хозяев; рассказывал про черное море, чтоб не задаром чай пить; чтобы народ не скорбел; чтоб всему круговорот был. Они сродни тем, простым и вечным целям, что существуют в природе: (зеркало моря) созданное для загляденья неба; (деревья) оголенные, чтобы зря не пропадала их одежда; листья прели для удобрения, …укладывались для сохранности семена). В природе нет ничего напрасного, смерть чревата рождением и возрождением (для удобрения, для сохранности). И родственный природе человек пытается преодолеть бессмысленную напрасность смерти: чтобы оправдать свою гибель и зря не преть прахом; чтобы ничто напрасно не пропало и осуществилась кровная справедливость.

И здесь нет никакой сокровенности, наоборот, человек не только открыт природе, не только ничего не таит от нее, но живет по одним с нею законам.

Сокровенен он по отношению к миру социальному, той целеполагающей инстанции, которая, подменяя природу, сама формулирует цель в приказах. Инстанция эта безлика и безапелляционна: Приказывается путь держать непрерывно чистым от снега, для чего пустить в безостановочную работу все исправные снегоочистители; людей в губчок попрятали, чтобы шпионов не было.

Но ей противостоит тотальное отрицание (453 контекста) сокровенного человека, не потому, что он борется с ней, противиться исполнять приказы. Вовсе нет. Он просто иначе устроен. Его знание опирается только на личный опыт (<Южного> креста не видела – его и нету; они ничего ниоткуда не помнили; не догадывались). Несовершенство цивилизации объясняется просто и убедительно (А извещения тогда шли тихо – телеграфной проволоки не хватало). Он живет по законам природы (не знали ценности жизни, и поэтому им была неизвестна трусость – жалость потерять свое тело). Социальные процессы ему непонятны (он не понимал, как можно среди людей учредить Интернационал), а потому он и не верит в них (он не верил в человеческое общество; не верил в организацию мысли). Он живет сам по себе, противостоя социальному миру (люди ничего тогда не чуяли, а жили всему напротив), не удивляясь природе (не интересовался несущимся мимо вагона пространством; их не интересовали ни горы, ни народы, ни созвездия; море не удивляло Пухова), не интересуясь другими (плюнул, не обращая на него дальнейшего внимания; никто на них не обратил нужного внимания), ничего не ожидая от окружающих (не было надежды ни на чье участие), не рефлексируя (красноармейцы не имели в душе цепей, которые приковывали бы их внимание к своей личности).

От начала и до конца повести человек остается самим собой, независимо ни от каких социальных катаклизмов, деформирующих даже пространство.

Впрочем, здесь требуется уточнение. Человек остается сокровенным не до самого конца повести. И с этой точки зрения у повести оказывается два финала. Один – разговор Пухова с комиссаром Шариковым:

-Пухов, хочешь коммунистом сделаться?

-А что такое коммунист?

-Сволочь ты! Коммунист – это умный научный человек, а буржуй – исторический дурак!

-Тогда не хочу.

-Почему не хочешь?

Я – природный дурак! – объявил Пухов.

На этом, собственно, и кончается сокровенность Фомы Егорыча Пухова. В следующих за этим сорока семи строках Пухов предстает человеком отнюдь не сокровенным, а открытым миру. Вместо частотных «он не знал» появляется «он знал особые ненарочные способы очаровывать и привлекать людей». Раньше у него не было «чего-то нечаянного в душе», теперь «нечаянное в душе возвратилось к нему». «Отчаянная природа» раньше переходила только в людей, а теперь и «в смелость революции». «Душевная чужбина оставила Пухова». Раньше он не замечал природы, теперь он «увидел роскошь жизни и неистовство смелой природы». Раньше он не понимал законов социальной жизни, теперь считал, что «революция – как раз лучшая судьба для людей, вернее ничего не придумаешь».

Такое противоречие между моделью, построенной на основе частотного словаря, и финалом повести позволяет предположить два возможных вывода.

Первое. Самый простой и очевидный вывод состоит в том, что количественные методы и, в частности, предложенный тип частотного словаря не дают возможности относительно объективной реконструкции художественного мира.

Второе. Если же предложенный количественный метод позволяет создать относительно объективную базу для анализа, то необходимо объяснить феномен финала. Можно предложить два варианта его толкования. Либо финал органичен, и тогда повесть должна была бы называться «Конец сокровенного человека», либо строки, следующие за диалогом Пухова и Шарикова, не только избыточны, но и разрушают концепцию сокровенности.

Собственно, постановкой этих вопросов и ограничиваются возможности контекстного тезауруса. Их решение требует других (не количественных) методов анализа.

Мироощущение И. Бродского («Часть речи»).

До сих пор, речь шла о том, что с помощью контекстного тезауруса можно реконструировать отдельные грани «дохудожественного» и художественного мира. Реконструировать целостное авторское мироощущение сложнее (много разных групп, достаточно сложны связи между ними), но вполне возможно. Достаточно полную картину авторского мироощущения дает контекстный тезаурус цикла И. Бродского «Часть речи».

Значения контекстов «Части речи» сложились в 15 групп с частотностью > 3. Из них 13 отчетливо тяготеет к одной из двух сфер жизни: «мир/действительность» и «человек / отношение к миру». Не вписываются в эти две сферы только две группы: «время» и «поэт: между реальностью и культурой». Тем не менее, отчетливое деление подавляющего большинства групп на две отдельные сферы может быть истолковано как сигнал: в основе мироощущения Бродского лежит представление о мире и человеке как двух, если не самодостаточных, то относительно самостоятельных проявлениях бытия.

«Мир / действительность» для Бродского периода «Части речи» (насколько можно судить по тезаурусу) – это «действие/движение» (65), «местоположение» (37), «объекты» (35), «соединение и присоединение фрагментов и явлений» (21), «причинно-следственные отношения» (21), «уподобленность» (25), «сопоставленность и противопоставленность» (11) и «граница» (8).

В целом мир в ощущении Бродского упорядочен, достаточно прост и даже нормативен.

Действия-движения целенаправленны (33) (дотянуться до бесценной; в поисках милой; к лесам Дакоты) и, как правило, четко ограничены рамкой «начало и / или конец». Эта ограниченность есть, вероятно, одна из универсальных особенностей мира, потому что роль рамки может играть и топографическое пространство (приветствует с одного из континентов; <пуля, уносящая жизни> на Юг; из дому на улицу), и пространство листа (читать с любого места; стряхиваешь в писчую), и физический или метафизический объект (тело отбрасывает от души на стену, точно тень от стула на стену) и слово (... и при слове „грядущее" выбегают мыши).

Сбалансировано движение «внутрь» (4 – в придорожную грязь; в траву; во двор; вложил в пальцы) и «изнутри» (4 – <городок>, из которого смерть расползлась; выйти из дому; вылетает из подворотни; из русского языка выбегают мыши). Движение внутри некоего пространства едва ощущается (2), но оно тоже универсально, потому что может происходить внутри пространства бытового (в бане) и метафорического (В памяти). Изредка нечто однонаправлено движется над объектом (2) и под объект (3). Изменение направления движения может быть только исключением (<перемена ветра> западного на восточный). Все, что движется по поверхности, не встречая сопротивления «скользит» и «растекается» (по льду; по косой скуле; по школьной карте; по щербатой изгороди).

События (14) и в прошлом и в настоящем происходят, как правило, одновременно и независимо друг от друга (бриз шевелит ботву, и улица сужается). Последовательность событий – почти исключение (3): они следуют одно за другим только когда это неизбежно (Я родился и вырос; можно вскинуть ружье и выстрелить; выбегают мыши и всей оравой отгрызают).

Упорядочено местоположение объектов (37). Они находятся преимущественно «внутри» (17) пространства бытового или метафорического, как угодно малого или большого (во рту, в кресле, в коридоре, в лужице, в городке, в долине, в балтийских болотах, в темноте, в конце Европы, в этих краях, в нигде). А если нечто расположено на поверхности (10), то это горизонтальная поверхность конкретного физического объекта или предмета быта (на простыне, на веранде, на спинке стула, на каштане, на вещи, на почве, на меже).

С четко выраженной горизонталью, на которой нечто расположено или движется, соотносится столь же четкая вертикаль, где «верх» и «низ» зеркально отражают друг друга: если нечто расположено «выше» (над силосной башней) и в «абсолютном веру» (в небе), то ему соответствует нечто другое, расположенное «ниже» (под каблуком) и в самом низу (на самом дне). Доминирует низ («верх» 2, «низ» 5), но вряд ли можно истолковать это как особенность организации этического пространства¹⁹⁹: и «верх», и «низ» достаточно нейтральны (под лежачим, под скатертью, под лапкой грача, в подвале). Они не несут ярко выраженных положительных или отрицательных коннотаций и потому скорее лишь констатируют пространственную вертикаль.

Вообще пространство в ощущении Бродского – это то, что организовано горизонталью и вертикалью, относительно разграничено («границы» 9) и заполнено объектами (55). Границы могут быть физическими и метафорическими (по ручку двери, в пределах смысла), нечто может находиться за границей (за морями, вне ледника, за шторами), пересекать границу или преодолевать среду, но без всякого собственного волевого усилия²⁰⁰ (за моря солнце садится, из-за штор извлекут, <проступают>сквозь бахрому). Объекты перемещаются и расположены преимущественно «в пределах» и «на поверхности» в разной, но четко фиксированной степени близости друг к другу (дальше от тебя, чем от них; с черной обложкой рядом; у окна, около океана).

Сами объекты, заполняющие «объективное», лишенное антропоцентричности (нет ни одного контекста со структурными словами, означающими нечто, находящееся «впереди», «позади», «справа» и т.п.) пространство, мало интересуют Бродского. С одной стороны, группа «объект / предмет» частотна и, следовательно, важна для поэта. Но с другой, – 55 контекстов распределяются по 20 значениям и частотность каждого значения оказывается меньше 3, а это значит, что его роль в мироощущении ничтожна. Это и позволяет говорить о том, что Бродского интересовали не сами объекты как реалии мира, а те многочисленные структурные отношения, которые через них выявляются. Для него было важно, что уже само наличие одного и того же объекта может быть фактором положительным (освоение космоса лучше, если с ними <звездами>) и отрицательным (Небо выглядит лучше без них <звезд>), что с объектом нечто может соотноситься (1) и ему может нечто принадлежать (1); на него может быть направлено действие (1), и из него может быть нечто изготовлено (1); он может быть частью целого (2), опорой (3), компонентом, замещающим целое (1) или образующим целое из объединенных частей (1); может быть основанием интеллектуального действия (по прохожим себя узнают дома), носителем чувства/состояния (<доска>, от которой мороз по коже), исходной точкой действия-движения (собака, сбежавшая от слепого) и т.д. Причем, понятие «объект» достаточно условно: для Бродского нет границ между конкретным объектом как материальным проявлением быта и фрагментом (ситуацией) как сферой бытия и потому мир как бы лишен своей «разноэтажности». Доминирующий союз «и» соединяет (11) явления равноправные (скрыться негде и видно дальше) и несопоставимые (разрыв между пером и тем, что оставляет следы), интеллектуальное и физическое действие (все оказалось правдой и в кость оделось), два события, находящиеся в причинно-следственной связи (За рубашкой полезешь, и день потерян) и две ипостаси одного состояния (уже безразлично…и в мозгу раздается). Тот же союз «и» с той же частотностью соединяет объекты (в колене и в локте, ранки гвоздики и стрелки кирхи). Это снимает границу между объектами и фрагментами: оба уровня бытия подчиняются одним и тем же структурным отношениям. Мир предельно прост: у него нет «этажей», конкретные объекты и фрагменты бытия есть проявления единых структурных отношений. Поэтому все может быть уподоблено (21), сопоставлено (7) и противопоставлено (4) всему: За сегодняшним днем стоит неподвижно завтра, как сказуемое за подлежащим; в гортани моей смех или речь, или горячий чай, все отчетливей раздается снег и чернеет, что твой Седов, «прощай»; В памяти, как на меже; не рокот, но хлопки полотна.

Но при этом ряды объектов, фрагментов, признаков, и действий жестко ограничены и конечны. Присоединение (9) последнего элемента ряда почти декларативно утверждает их ограниченность (<…> и дорогой тоже все гати; <…> да пустое место, где мы любили; <…> да полет пули; я любил тебя больше, чем ангелов и самого; <доска> так и осталась черной. И сзади тоже). По-видимому, конечность рядов была принципиально важной для Бродского: все программное 19 стихотворение, давшее название и циклу, и книге, построено как единый контекст, присоединенный к неназванному предшествующему и завершающий размышления о человеке в мире (… и при слове «грядущее»). Таким образом, структурные отношения в мире разнообразны, но локальны, их возможности ограничены.

Такова же, по сути, и природа действия (16). Бродского мало интересует адресат (1), конкретность (1), направленность действия на конкретный объект (1). Для него важно, что действие (любое) – это преобразование чего-то одного во что-то другое. Это «одно» и «другое» могут быть чем угодно (звонок иней преобразил в кристалл; сумма мелких слагаемых при перемене мест неузнаваемее нуля), как и обстоятельства, при которых совершается преобразование (при свете свечи; при каждой встрече). Могут быть разными обстоятельства, не важно, на что/кого направлено действие, чем определено, как происходит, важно, что действие – это единственный механизм конкретных преобразований.

Итак, реальность, в которой ощущает себя Бродский, упорядочена и структурно проста. Она существует как подлинно объективный мир, с которым человека связывает только время. Именно группа со значением «время» (14) входит одновременно и в сферу «мир/действительность», и в сферу «человек/отношение к миру». Оно ощущается Бродским одновременно и как природное (в ночи), и как антропоцентрическое, маркированное часами (после восьми) или регулярно повторяющимся событием (на физкультуре), и как «природно-антропоцентрическое» (в июле). При этом прерогатива человека в том, что только он определяет начальную точку отсчета (для начала, когда уснула), смену прошлого настоящим (после стольких зим), проецирует нечто на будущее (через тыщу лет) и устанавливает временные отрезки (сбросив на время, устал за лето, во время оно). Время однонаправлено, у него есть точки отсчета, прошлое, настоящее, будущее, оно может измеряться часами, временем суток, календарем, нет у него только одного параметра – конечной точки. Можно как угодно интерпретировать это, но словарь позволяет только констатировать ее отсутствие в мироощущении Бродского.

Время, это, пожалуй, единственное, что принадлежит одновременно и человеку и миру. Сам человек (сфера «Человек/отношение к миру») живет в этой реальности, как бы не принадлежа ей. Его жизнь – это «отрицание и сомнения» (35), путаница причинно-следственных отношений (21), «разъяснения» (10), «ограничения» (6), «побуждения и пожелания» (5).

Большая часть контекстов этой сферы объединена частицами, выражающими модальность. Из 54 частиц, выражающих отношение, побуждение, желание, 9 употреблены по 1 разу, 2 – по 3, 1 – 6, 1 – 9 раз, и только частица не употреблена 24 раза, составляя примерно половину от общего количества.

Человек ощущает себя вне социума (Не ваш верный друг), и социум не замечает его (видишь…человека, снимающего не нас). Алогизм существует как норма (Глаз не посетует на недостаток эха), а элементы, взаимодействуя, не складываются в систему (голова с рукою сливаются, не становясь строкою). Вместо целостности природы постигается лишь дробность обыденной жизни (раковина ушная различит не рокот, но хлопки полотна), вместо высокого – бытовое (в мозгу раздается не неземное «до», но ее <мыши> шуршание). Нет необходимости иметь нечто, оберегающее ценности, потому что нет самих ценностей, ни жизненно необходимых (чучел на огородах отродясь не держат – не те там злаки), ни патриархальных (не в ситцах в окне невеста, а праздник пыли, да пустое место).

Нет свободы (Ты не птица) и перспектив (дальше вроде нет страницы податься в живой природе). Есть сомнение (Пестерев жив едва ли), извлеченное из небытия слово, которое некому было сказать (Через тыщу лет извлекут с оттиском «доброй ночи» уст, не имевших сказать кому), непроизнесенное слово (Как не сказано ниже), не прорывающаяся в слово боль (улыбка скользнет крича, не разжимая уст), бредовая аберрация памяти (Я не слово о номер забыл говорю полку, но кайсацкое имя язык во рту Шевелит), усилия памяти вообще безнадежны (не вспомнить уже).

Принимается общепринятое отрицание (дареной вещи не смотрят в пасть) и отрицается общепринятое поведение (стану спать не раздевшись). Нет ни неповторимых явлений (ни на одной из них <звезд> не задержишь взгляда), ни нормальной физиологической реакции (и хотя твой мозг перекручен, ничего не каплет из голубого глаза), ни потребности в ритуализированном действии (никто не сходит у стадиона), ни самих субъектов действия (но неважно даже кто). Действие вообще безрезультатно (не отбелишь воздух колючим снегом), и неподвижность есть эквивалент оптимальной точки наблюдения и точки зрения (освоение космоса лучше именно не сходя с места). Нет того, кто хотя бы отчасти (в какой-то степени) понял тебя (с кем в колене и в локте хотя бы преломить?). Бесполезны усилия что-нибудь изменить (чем бы ни замели следы). Спасительно только «ограничение» (Только так и можно смотреть сюда; В этих краях то и хранит от фальши; Это только для звука помеха; снится уже только то, что было). Но возражение, завершая сказанное, отрицает его (дорогой уважаемый милая, но неважно даже кто; Как эту борзопись ни размазывай; но с кем преломить?).

«Побуждение и пожелание» обусловлены надеждой (Поскорей бы, что ли, пришла зима; Зазимуем же тут), но сами надежды призрачны и условны (Некоторые дома лучше других хотя бы уж тем, что если сойдешь с ума, то, во всяком случае, не внутри них). Неясно, может ли быть вообще сделан выбор: возможности исчерпаны (потому что в поисках милой всю-то ты проехал вселенную), состояние определяется подсознанием (крепче спишь, потому что снится…), а причинно-следственные связи могут быть и обыденно неизбежными (зажмурившись от луча), и противоречащими логике (я любил тебя больше, чем ангелов, и поэтому дальше теперь от тебя; Потому что каблук оставляет следы – зима). Следствие может быть и предсказуемым (Я родился в балтийских болотах, и отсюда – все рифмы…), и неожиданным (За рубашкой в комод полезешь, и день потерян). При «условиях», ограничивающих выбор возможностей, оно неизбежно (а как жив, то пьяный сидит в подвале; освоение космоса лучше, если с ними <звездами>. Но именно не сходя с места) и одновременно ставит под сомнение истинность представлений о мире (отсюда голос, вьющийся, если вьется вообще; Можно сказать, что на Юге уже высевают сорго – если бы знать, где Север). А так как причин и условий в мире гораздо больше (18), чем следствий (3), приходится разъяснять самому себе и другим («разъяснения» 10) причины, порождающие ситуацию (то и хранит от фальши, что скрыться негде), обстоятельства, при которых нечто может или не может произойти (хотя твой мозг перекручен), сомнительные компенсаторные механизмы (<не ваш,> но и ничей верный друг; Тихотворение немое, однако, тяглое).

Если теперь попробовать в самом общем виде представить себе тот «дохудожественный мир», в котором ощущал себя Бродский, он явит собой огромную (223 словарных единицы) по сравнению с человеком (77 единиц) упорядоченную реальность, с которой мятущегося человека ничего не связывает, кроме «узкого коридора» времени (14 единиц) совместного существования.

Вероятно, поэтому Бродский интуитивно нащупывает возможности некой другой реальности, в которой он мог бы существовать. Но пока, в период «Части речи», еще непонятно, откроется эта реальность человеку вообще или только поэту. Частотность группы «Человек/поэт: между реальностью и культурой» сравнительно невелика (11), поэтому не следует переоценивать ее значение. Но это самостоятельная группа, и потому, несмотря на сравнительно небольшую частотность, она может быть интерпретирована как слабо выраженная особая сфера мироощущения Бродского. Поэт – порождение реальности (Холод меня воспитал и вложил перо в пальцы, чтоб их согреть в горсти). Но существует он сразу в двух мирах: в реальности и в культуре (голос, вьющийся между <волнами? рифмами?>). Он безуспешно стремится то разъединить (увеличить разрыв между пером и тем, что оставляет следы), то соединить оба мира (иногда голова с рукою сливаются, не становясь строкою), но пока они упорно существуют порознь (Извиваясь ночью на простыне – как не сказано ниже; дальше вроде нет страницы податься в живой природе; зазимуем же тут, с черной обложкой рядом). Лишь иногда (2), культура ощущается как единственная и подлинная реальность (стряхиваешь пыль безумия в писчую, От всего человека вам остается часть речи). Хотя, если учесть, что последний контекст (От всего человека вам остается часть речи) взят из программного, к тому же предпоследнего стихотворения цикла, можно предположить, что именно эта тенденция возобладает в его мироощущении и явит себя не только в декларациях, но и в поэзии.

Разумеется, нельзя утверждать, что только и именно таково было мироощущение Бродского 70-х годов. Во-первых, сам принцип реконструкции основывается на целом ряде ограничений. Как данность принимается, что верна методика работы с контекстным тезаурусом, что с минимальной долей субъективности определены значения контекстов и их группировка, что, наконец, сравнительно невелика доля субъективности в интерпретации групп. Во-вторых, если принцип анализа верен, предложенная реконструкция учитывает лишь те значения, частотность которых превышает 3, и, следовательно, ее можно дополнить низкочастотными (с частотностью меньше 3), то есть, уточняющими значениями. В-третьих, реконструкция основывается только на значениях тех контекстов, которые организованы структурными словами. Поэтому дополнить представления об авторском мироощущении возможно за счет контекстов, где ощущение структурных отношений реализуется не в структурных словах, а в таких грамматических категориях, как, скажем, согласование, управление и примыкание, в окончаниях²⁰¹.

Все это позволяет говорить, что количественный анализ отнюдь не панацея, потому что объективны лишь цифры, а не их интерпретация. Но у количественного анализа есть неоценимое достоинство: с его помощью можно получить объективную базу для интерпретации.