1. Историография вопроса

После военных потрясений 907 г. и заключения между Русью и Византией общеполитического межгосударственного соглашения в отношениях между двумя государствами наступила пауза в четыре года, во всяком случае так это выглядит, согласно “Повести временных лет”. Да и историки, писавшие на эту тему, дружно согласились с тем, что между событиями 907 г. и последующим летописным упоминанием об отношениях между Русью и Византией никаких примечательных явлений не произошло. Годы 908, 909, 910-й летописец оставил пустыми; под 911 г. сообщил о появлении на западе звезды “копейным образом”, а под 912 г. неожиданно изложил текст нового русско-византийского договора. Его дата, обозначенная в заключительной части договора, указывает, однако, не на 912 г., а на 911 г. В летописи совершенно определенно сказано, что договор заключен “месяца сентебря 2, индикта 15, в лето созданиа мира 6420” ', что соответствует 2 сентября 911 г.

Таким образом, после неоднократных русско-византийских конфликтов в IX—X вв., после заключения локальных полевых мирных соглашений, следы которых сохранились в агиографической литературе, после межгосударственных посольских переговоров в 60-х годах IX в. и в начале X в. русская летопись впервые представляет читателю цельный дип­ломатический документ, реальность которого не брались отрицать даже самые отчаянные скептики (за исключением А. Л. Шлецера, пораженного стройностью и масштабностью этого памятника).

В летописной записи, предшествующей договору, говорится, что Олег послал своих мужей “построити мира и положи-ти ряд” между Русью и Византией. А далее излагается сам текст соглашения2.

Вслед за изложением договора слово вновь берет летописец, который рассказывает, как после заключения соглашения Лев VI почтил русских послов, одарил их богатыми дарами, “пристави к ним мужи” и показал русским представителям храмы и палаты, а затем отпустил на родину с “честию великою”.

Послы, придя в Киев, поведали “речи” императоров Олегу и рассказали, как они “сотвориша миръ и урядъ положиша” между Русью и Византией.

Договор 911 г. не дает оснований и для малой доли тех сомнений, которые вызвали в свой адрес, скажем, договоры 60-х годов IX в. или 907 г. Однако теперь для ученых труд­ность оказалась в другом — определить, насколько это соглашение соответствовало международным дипломатическим традициям своего времени и как в связи с этим следовало оценивать уровень русской дипломатии по отношению к другим развивающимся государственным образованиям раннего средневековья.

Первые отечественные историки — В. Н. Татищев, ]У1 В. Ломоносов, М. М. Щербатов — без каких бы то ни было комментариев изложили в своих “историях” договор 911 г.

Критический же анализ документа начинается все с того же шлецеровского “Нестора”, где автор написал удивительные для его общей скептической концепции слова: “Если договор этот был действительно, то он составляет одну из величайших достопамятностей всего среднего века, что-то единственное во всем историческом мире”. А далее начина­ются сомнения: введение слишком похоже на новейшее, византийские архивы хранят полное молчание об этом договоре, как и о походе 907 г. 3 Тень подделки, фальсификации отныне падает и на этот древнейший памятник международного права. Но ненадолго.

Сначала Н. М. Карамзин, а следом за ним Г. Эверс поставили договор 911 г. в русло изучения международных дипломатических актов раннего средневековья. Н. М. Карамзин, пожалуй, первым сравнил это соглашение с византино-персидским договором 562 г. между императором Юстинианом I и шахом Хосровом I, как он описан у греческого историка второй половины VI в. Менандра Протиктора4, и заметил, что договор 911 г., как и греко-персидское соглашение, был написан на двух языках и имел все черты международного договора. Однако сравнительного анализа двух документов Н. М. Карамзин не провел5. М. П. Погодин считал, что договоры 911 и 944 гг. вышли из византийской канцелярии, а в дальнейшем были переведены на русский язык6.

В 1853 г. Н. А. Лавровский вновь обращается к идее сравнительного анализа соглашения 911 г. и других международных соглашений раннего средневековья, в частности Менандрова греко-персидского договора. Он отметил, что вначале был изготовлен один экземпляр грамоты, который позднее был переведен на русский язык. В связи с этим изменилась и внешняя форма договора: переведенная грамота составлена уже от имени Олега. С этих двух экземпляров, как и в случае с греко-персидским договором, затем были сняты копии, которые стороны вручили друг другу, что также имело место в случае, описанном Менандром. Внимательно анализирует Н. А. Лавровский и форму договора, отмечая, что он, как и позднейший русско-византийский договор 944 г., состоит из трех частей: вступления, характерного и для других международных договоров, собственно статей и заключения. Причем вступление и заключение, по его мнению, содержат в основном “периодическую речь” и отражают чужеземное происхождение документа, а статьи отличаются краткостью, простотой и естественностью речи, “какая господствует в чисто своеземных древнейших наших памятниках”. Те же общедипломатические принципы несет в себе и заключение. В договоре 911 г. много грецизмов, что говорит как о греческом происхождении оригинала, так и об относительной неопытности переводчика. Эти наблюдения привели Н. А. Лавровского к ответственному выводу о том, что договор 911 г. был соглашением “основным”, “полным”, “составленным с строжайшей формальностью” 7.

Одновременно с Н. А. Лавровским к схожим выводам пришел видный русский филолог И. И. Срезневский. Он также полагал, что договоры 911 и 944 гг. являются стереотипными дипломатическими документами и сначала были написаны на греческом языке, а затем переведены на русский8.

Идеи Н. А. Лавровского и И. И. Срезневского во многом определили последующее изучение русско-византийских договоров 911 и 944 гг. Так, С. А. Гедеонов поддержал сравнительно-исторический метод изучения договоров, предложенный Н. А. Лавровским, и указал на то, что договор между Персией и Византией вырабатывался в ходе особой конференции, проект договора составлялся каждой стороной на своем языке, причем они употребляли собственные канцелярские и дипломатические формы. “Греки, — писал С. А. Гедеонов,— договариваются с персами на равной ноге... ничего подобного у нас не было и быть не могло... Перевод очевиден...” “Языческая Русь, — заключает С. А. Гедеонов,— изъясняется чуждыми ей христианскими формулами...” Но тем не менее договор 911 г., по его мнению, — это совершенно полный документ, созданный по образу и подобию других схожих дипломатических соглашений своего времени9.

С. М. Соловьев и В. О. Ключевский также рассматривали договор 911 г. в русле международных дипломатических соглашений 10.

Коснулся договора 911 г. и М. С. Грушевский. Он отметил, что это соглашение дополнило прежнее, родившееся после походов Руси против Византии в начале X в. "

Новый этап в изучении русско-византийских договоров 911 и 944 г. связан с выходом в свет в 1895 г. статьи А. Ди-митриу “К вопросу о договорах русских с греками” и в 1904 г. книги А. В. Лонгинова “Мирные договоры русских с греками, заключенные в X веке”. В этих работах линия сравнительно-исторического анализа русско-византийских договоров с другими дипломатическими соглашениями раннего средневековья получила яркое раскрытие, хотя в позициях обоих авторов есть существенное отличие.

А. Димитриу впервые в отечественной историографии высказал мысль о том, что русско-византийский договор 911 г., по всей вероятности, был просто-напросто типичным хрисовулом византийского императора.

Он пришел к такому выводу на основании изысканий немецкого византиниста К. Неймана, который проанализировал договоры, позднее заключенные Византией с итальянскими государствами — Венецией и Пизой. Именно К. Нейман первым заметил, что в X—XII вв. в византино-иностранных соглашениях перечислялись обязательства лишь одного государства — Византии. Эти документы, идущие со стороны империи, получили форму хрисовула. Об обязательствах же другой стороны в этих соглашениях упоминалось лишь в общих чертах.

Другим источником для размышлении А. Димитриу явилось уже упоминаемое нами греко-персидское соглашение.

Вот эти-то документы А. Димитриу и называет “типическими” для византийской дипломатии. С этих позиций он оценивает и русско-византийские договоры. Они, по его мнению, были следствием “византийской дипломатической рутины”, являлись типичными переводами с греческого и представляли собой “вполне надежный текст второй руки”, т. е. копии со вторых экземпляров договоров, тех самых экземпляров, которые подписывались греческой стороной, переводились и передавались русским. В связи с этим А. Димитриу характеризует договор 911 г. как развернутый формальный межгосударственный договор, ради заключения которого послы Олега отправились в Константинополь. Однако он полагал, что этот договор никогда не вступал в действие, так как его оформление, если исходить из сравнения с другими подобными же соглашениями, не было завершено. Византийские послы не появились в Киеве. Олег умер до ратификации договора. Хрисовул, где были изложены обязательства Византии по отношению к Руси, так и не был вручен, и грамота 911 г. осталась лишь как след промежуточных переговоров, которые так и не дошли до стадии межгосударственного оформления 13.

А. В. Лонгинов также считал, что договор 911 г. лежит в русле международных принципов • создания дипломатических документов. Но ни о каком промежуточном характере документа, ни о каком сходстве с хрисовулом у него нет и речи. По Лонгинову, договорная грамота 911 г. (как и 944 г.) представляет собой окончательную редакцию документа, который изготовлен в Византии. Начало договора — это “пре” дисловие русских уполномоченных”, а далее “идут выработанные совокупными силами дипломатов русских и греческих двусторонние условия”. А. В. Лонгинов полагал, что в киевском архиве отложился подлинник русского экземпляра договора 911 г., того самого экземпляра, который шел от имени русской стороны, содержал имена русских послов, остался на руках у посольства, хотя и допускал, что это мог быть и один из его списков. По мнению А. В. Лонгинова, проект договорных статей грамоты 911 г. был обсужден и выработан в Киеве, а окончательная редакция договора была принята в Константинополе после встречи “греческих и русских уполномоченных”. В предисловии и заключении до­говора использованы обычные для того времени византийские дипломатические каноны, заметны следы “буквального заимствования”, да и в статьях проявилось влияние визан­тийцев, обладавших большим опытом и знаниями в правовой сфере, хотя ощущается и переработка статей русскими послами.

Однако в дальнейшем линия исследования А. В. Лонги-нова не нашла развития и поддержки в работах филологов, которые в дореволюционные годы и в первые годы Советской власти взяли разработку проблемы в основном в свои руки. Историческая постановка вопроса отошла на второй план. В ходе филологических изысканий наряду с интересными наблюдениями чисто лингвистического характера была поколеблена, казалось, уже устоявшаяся точка зрения об отражении в договоре 911 г. международных правовых норм. Внимание стало сосредоточиваться на языковых, переводческих проблемах, на неясных и темных местах документа, заколебалась сама историческая почва, это соглашение породившая.

В 1910 г. ощутимый удар по историческим реалиям договора 911 г. нанес Г. М. Барац. “В эпоху договоров, — писал он, — руссы далеко не были новичками в деле... формулиров­ки трактатов и не вынуждены были писать, как школьники, под диктовку греков”. Этот обнадеживающий для русской дипломатии вывод он подкрепил, однако, рассуждениями прямо противоположного свойства: значит, текст договора 911 г. принадлежит не грекам, а Руси, отсюда его неясность, запутанность, перестановки, заимствования из древних, в том числе библейских, источников и т. п. 15

Шаг назад от концепции А. В. Лонгинова сделал и Д. М. Мейчик. Акцентируя внимание на “невразумительных”, “порченых” местах договора 911 г., он задал вопрос: “Разве русс или истый славянин, думая на своем родном языке и излагая на нем свои мысли, в состоянии был написать предложения в роде только что приведенных?” Он считал, что руководящая роль в создании этого договора принадлежала византийским дипломатам, что ни о каком сравнении с равноправным греко-персидским договором здесь не могло быть и речи 16.

А. А. Шахматов отметил, что договоры 911 и 944 гг. “не рабский перевод с греческого оригинала, а сознательная его переделка в определенных целях”. А вот аргумент А. А. Шахматова: греческие оригиналы не могли иметь такого начала, какое представлено в договоре 911 г.; в тексте налицо недопустимая путаница с притяжательными местоимениями. Это не перевод, а “переделка и перевод”. Международная форма договора тем самым нарушена, изменена. Практически это означает лишь одно: договор 911 г. не может рассматриваться как стереотипный международный акт.

В. М. Истрин, так же как и А. А. Шахматов, считал, что нормы греко-персидского договора совершенно неприменимы к соглашениям между Византией и “варварской, не имевшей своей письменности Русью”. Они переведены с греческого оригинала, писал В. М. Истрин, но не в X в., а значительно позже. Плохой перевод, все та же путаница с местоимениями, отдельные ошибки свидетельствуют, по его мнению, о том, что тексты соглашений переводились не современниками, а в XI в., возможно в кружке переводчиков, существовавшем при дворе Ярослава Владимировича. Договоры привезли в Киев греки. Они представляли интерес лишь для Византии, а русские князья не придавали им значения 18. Так, В М. Истрин фактически зачеркнул смысл русско-византий­ских соглашений в X в. как международных дипломатических актов.

Полемизируя с В. М. Истриным, видный филолог С. П. Обнорский доказывал, что словарные и синтаксические особенности договоров указывают не только на их перевод­ной характер, но и на совпадение по времени переводов с составлением и заключением договоров, что переводчиком был болгарин, а выправил текст русский редактор 19.

Советские историки, плодотворно разрабатывая проблемы раннефеодальной государственности на Руси, неоднократно обращались к анализу договора 911 г. и использовали при этом многие позитивные наблюдения отечественной историографии.

Б. Д. Греков признал факт заключения выгодного для Руси русско-византийского договора в 911 г., хотя, как мы уже отмечали, и включил в его состав все положения дого­вора 907 г.20 Ученый поддержал точку зрения С. П. Обнорского.

Д. С. Лихачев, опираясь на исследования Н. А. Лавровского и С. П. Обнорского, также рассматривал договор 911 г. как документ, созданный и переведенный в X в. с греческого языка на русский, как соглашение, имеющее аналоги в виде других письменных договоров Византии с окрестными государствами. В частности, Д. С. Лихачев в своих комментариях к договору 911 г. возвращает нас к греко-персидскому соглашению, подчеркивая общность процедуры заключения обоих договоров 21.

В. Т. Пашуто на основании изучения большого историографического наследия, а также текста самого договора пришел к выводу о том, что соглашение 911 г. — это “договор о мире и дружбе”, т. е. развернутое политическое соглашение; что он основан на нормах русского и византийского права, “которые возвышены в нормы права международного, пригодного и обязательного для обеих сторон”22. Таким образом, В. Т. Пашуто вернул советской историографии концепцию договора 911 г. как равноправного политического русско-византийского соглашения.

Последним по времени научным выступлением по поводу соглашения 911 г. явились интересные статьи С. М. Каштанова. Он совершенно верно заметил, что вопрос о порядке заключения русско-византийских договоров изучался двумя методами — лингвистического и конкретно-исторического анализа, что оба эти направления неотделимы друг от друга и в этой неразрывности представляют хорошую перспективу для дальнейшего исследования проблемы. Поскольку метод конкретно-исторического, или сравнительно-исторического, анализа в последние годы был в известной мере заслонен лингвистическими исследованиями, то именно к этому второму направлению и привлекает внимание С. М. Каштанов, а также к исследованиям А. Димитриу и польского историка С. Микуцкого, осуществивших подход к договорам именно с позиции сравнительно-исторического метода.

Изучая порядок заключения русско-византийских договоров, С. М. Каштанов, кроме того, использовал наблюдения зарубежных византистов Ф. Дэльгера и И. Караяннопулоса, которые в своей работе привели схемы формуляров визан-тино-иностранных договоров с конца X до середины XV в. 24 На основании анализа данных формуляров и сравнения их с формуляром договора 911 г. С. М. Каштанов пришел к выводу, что этот договор весьма близок по своей структуре к императорскому хрисовулу, который вручался иностранному посольству после заключения договора в Константинополе без предварительных переговоров в чужой стране, хотя, подчеркивает автор, летописный текст и не является непосредственным переводом такого хрисовула.

Отвечая на поставленный рядом исследователей вопрос, почему Олег в отличие от Игоря в 944 г. лично не утвердил договор 911 г., С. М. Каштанов обращает внимание на то, что содержание в клятвенной грамоте 911 г. условий договора, сформулированных от лица Руси, исключало необходимость скрепления договора князем 25.

Договор 911 г. нашел отражение в советских обобщающих работах. “Очерки истории СССР” оценивают его как письменный договор, “определявший отношения между Русским государством и Византией”. В многотомной “Истории СССР” о договоре 911 г. лишь вскользь сказано, что он, как и договор 944 г., опирался на “покон русский”. В “Истории Византии” памятник характеризуется как “еще один договор” между Русью и Византией, устанавливавший порядок регулирования конфликтов, обмена и выкупа пленных и т. п.26

В зарубежной историографии договору 911 г. уделили специальное внимание польский историк С. Микуцкий и француженка И. Сорлен, но их мнения относительно памятника разошлись.

С. Микуцкий считал, что, поскольку договор 911 г. включает в основном обязательства русской стороны, он не может напоминать по своему характеру императорский хрисовул. Что касается сравнения с процедурой заключения других византино-иностранных договоров, то он не видит здесь аналога договору 911 г. в связи с тем, что русский текст представляет собой, по его мнению, копию договора с греческого оригинала, но копию не официальную, как в греко-персидском договоре, а рабочую. Эта копия, полагает С. Микуцкий, была оформлена по инициативе русской стороны и сделана специально для русских, как и в случае с договорами 944 и 971 гг. Он обращает внимание на то, что из двух хартий договора, упоминаемых в заключительной части текста, одна имеет подпись императора, а вторая, по всей вероятности, идет от русской стороны, причем летописец донес до нас текст этой второй хартии. С. Микуцкий допускает, что русские составили текст грамоты вне императорской канцелярии и не согласились на императорский хрисовул, и в подтверждение приводит факты, указывающие, что протокол договора написан в русском стиле, а диспозитив, т. е. основная часть текста, напротив, носит следы греческого влияния2Т. В целом же, по его мнению, договор 911 г. в основном регулировал экономические отношения между странами 28.

И. Сорлен не видит оснований для сравнительно-исторического анализа договора 911 г. Она согласна с С. Микуц-ким, что в договоре 911 г. есть обязательства только русской стороны, но в отличие от польского историка утверждает, что как раз протокол говорит о константинопольском происхождении документа, а преамбула и диспозитив составлены русской стороной — там берет слово Олег. По ее мнению, греки придали русскому проекту законченный вид. Грамота не перевод с греческого, утверждает И. Сорлен, греки просто продиктовали статьи русским.

В 1948 г. канадский историк А. Боак высказал точку зрения о том, что договор 911 г. подтвердил для Руси “важные торговые привилегии” и признал за русскими право вступать в качестве “наемников” в императорскую армию30.

Наконец, в 70-х годах вопрос о характере русско-византийского договора 911 г. вновь привлек внимание ряда зарубежных ученых в связи с исследованиями по истории визан­тийской внешней политики и дипломатии. Д. Оболенский оценил договор 911 г. как “первый из нескольких торговых и политических соглашений, заключенных между Византией и Русью в X в.”. Соглашение это, по мнению Д. Оболенского, показывает, как “варяжские хозяева Руси и их славянские подданные благодаря торговле, дипломатии и человеческим контактам были втянуты более прочно в экономическую и политическую орбиту Византии” . Таким образом, он отводит Руси пассивную роль объекта византийской дипломатии.

Д. Миллер, исследуя практику заключения дипломатических соглашений Византии с другими государствами и типы таких соглашений, отметил, что договоры Руси с греками 911 и 944 гг. стоят в одном ряду с византино-арабскими и ви-зантино-болгарскими соглашениями и являют собой образцы “торгово-политических договоров” с тщательно разработанными торговыми правами 32.

Итак, до настоящего времени в историографии, в том числе и в советской, отсутствует единая концепция этого первого в русской истории бесспорного письменного внешнеполитического соглашения. Многие вопросы до сих пор остались дискуссионными. Что перед нами — стереотипное международное двустороннее соглашение или неравный договор высокоразвитого государства с делающими первые шаги на дипломатическом поприще “варварами”? Чьи обязательства отражены в этом документе — русские или византийские? А может быть, это императорский хрисовул? Где договор был создан? Кто был его автором и переводчиком? Каково значение этого соглашения в системе русско-византийских отношений? Ограничивается ли этот договор лишь экономическими проблемами или затрагивает и область политических взаимоотношений между двумя государствами? Все эти и другие более частные вопросы были поставлены в исторических трудах. Ответы на них, как видим, были самые различные.

По нашему мнению, заслуживает рассмотрения и вопрос, в каком соотношении находится данный русско-византийский договор с другими русско-византийскими соглашениями IX— X вв., какое место он занимает в развитии древнерусской дипломатии, которая прошла долгий путь от первых локальных пограничных соглашений до политических договоров 60-х годов IX и начала X в.

2. Процедура выработки договора 911 г.

Состав русского посольства.

Его представительство

Для того чтобы ответить на интересующие нас вопросы, необходимо не только вновь обратиться к источнику и, опираясь на богатое историографическое наследие по этой проб­леме, выяснить, какие дополнительные возможности для исследования он таит, не только использовать наблюдения, сделанные лингвистами и историками — сторонниками срав­нительно-исторического подхода к вопросу, но и провести исследование темы в тесной связи с анализом непосредственно предшествовавших договору 911 г. русско-византийских отношений, считая, что договор 911 г. лишь эпизод на долгом пути складывания древнерусской дипломатии.

Прежде всего несколько слов о методике исследования данного договора. Источники в данном случае ограничены: текст договора, сохранившийся в “Повести временных лет”, а также летописные известия о заключении договора, пребывании послов Олега в Константинополе и их возвращении в Киев. Поэтому здесь кроме обращения к самому тексту договора и сопровождающих его записей использование сравнительно-исторического метода является наиболее благоприятной возможностью для прояснения некоторых спорных вопросов как происхождения самого документа, так и его содержания. В связи с этим мы предполагаем продолжить те усилия, которые отечественные и зарубежные ученые предприняли относительно сравнительного анализа договора 911 г. и греко-персидского соглашения 562 г. На наш взгляд, целесообразно прислушаться к замечанию Д. Миллера (который, кстати, свою работу по изучению типов византино-иностранных договоров 500—1025 гг. построил в значительной части на их сравнении с договором 562 г.) о том, что, “несмотря на частоту, с которой Византия заключала договоры всех видов, греческие источники недостаточно щедры насчет выяснения как содержания этих соглашений, так и процедуры, которая сопровождала переговоры, ратификацию договоров и их соблюдение... Мы имеем только единственный договор — персидско-византийское соглашение 562 г., приведенное Менандром Протиктором, где вся процедура выработки договора, его содержание, ратификация представлены с начала до конца”1. Но сравнения договора 911 г. лишь с греко-персидским соглашением явно недостаточно для исследования интересующих нас вопросов, поэтому придется обратиться не только к иным русско-византийским соглашениям, но и к договорам Византии с Болгарией и другими государствами первой половины 1-го тысячелетия, которые в своем историческом развитии, как уже подчеркивалось, проходили те же этапы развития раннефеодальной государственности, что и древняя Русь.

Анализ содержания договора следует, по нашему мнению, предварить исследованием вопроса о том, существовал ли какой-то подготовительный этап выработки договора 911 г. по аналогии с практикой византино-иностранных переговоров. Некоторые данные “Повести временных лет” указывают, что, как и в других случаях выработки международных соглашений, здесь также имел место определенный подготовительный процесс.

Об этом говорят уже начальные слова договора 911 г.: “Равно другаго свещания...” Выше мы попытались доказать, что они имеют в виду достигнутую заранее договоренность относительно заключения данного договора. Впервые в отечественной истории русский документ зафиксировал обычное для того времени дипломатическое процедурное правило, согласно которому вопрос о заключении межгосударственного соглашения, а может быть, и его проект обговариваются заранее компетентными представителями обеих сторон. Эта договоренность является той международной правовой основой, на которую опираются обе стороны при последующей выработке того или иного конкретного соглашения.

Специальная встреча русских и греческих представителей по поводу выработки будущего договора могла состояться в любое время после 907 г., скажем и в 908-м, и в 909 г., при “тех же” правящих “царях” Льве и Александре, которые согласились и на договор 907 г.

Если мы обратимся к истории выработки греко-персидского договора 562 г., который является классическим примером межгосударственного дипломатического соглашения VI—X вв., то и там обнаружим, что после греко-персидского перемирия 558 г. стороны договорились рассмотреть вопрос о заключении окончательного договора и урегулировать все спорные вопросы на последующем посольском совещании2.

Не вдруг заключались и договоры Византии с Венецией, Генуей, Пизой, о которых писали в свое время К. Нейман, А. Димитриу, А. В. Лонгинов, а совсем недавно Ф. Дэль-гер, И. Караяннопулос, С. М. Каштанов. Выработка договоров Византии с итальянскими государствами начиналась с посылки туда греческих послов, имевших при себе веритель­ные грамоты на проведение переговоров и наказ-инструкцию. Это был первый этап. Затем начинались сами предварительные переговоры, которые, прежде чем складывался договор, могли быть продолжены в столице другого государства. Ф. Дэльгер и И. Караяннопулос даже делят все византино-иностранные договоры на две категории: те, которые вырабатывались в ходе предварительных переговоров в другой стране, и те, которые такой практики не имели и заключались в Константинополе 3.

Предварительное соглашение о договоре 911 г., состоявшееся до этого года, приводит нас к выводу, что схема Ф. Дэльгера, И. Караяннопулоса, поддержанная С. М. Каш­тановым, нуждается в данном конкретном случае в некотором уточнении. Мы не можем сказать, что перед нами случай, когда договор был заключен без предварительных пере­говоров “в другой стране”, как не можем согласиться с тем, что имеем дело с предварительной договоренностью, достигнутой “в другой стране”, т. е. у нас нет никаких оснований считать, будто греческие представители путешествовали по поводу договора в Киев. Напротив, судя по упоминанию императоров Льва VI и Александра, переговоры проходили в Константинополе, т. е. предварительная договоренность состоялась, но не в другой, а в “этой” стране, в Византии. Само это обстоятельство в значительной мере подрывает возможность полностью применить схему Дэльгера — Караяннопулоса к договору 911 г.

Затем была организована посольская встреча, непосредственно посвященная выработке договора 911 г. Ее следы явственно прослеживаются в тексте соглашения, где говорится: “А о главах, аже ся ключит проказа, урядимъ ся сице”. А. В. Лонгинов не без основания считал, что в этой фразе отразился факт редактирования статей договора на посольском совещании. След еще одного известия о ходе выработки договора имеется в заключительной части договора об “устав-леных” главах, т. е. установленных, выработанных. И наконец, совершенно очевидное свидетельство о посольской встрече обнаруживается в летописном тексте о беседе послов с Олегом после их возвращения в Киев. Они поведали Олегу “вся речи обою царю, како сотвориша миръ, и урядъ поло-жиша... и клятвы не преступити ни греком, ни руси” .

Какое время продолжались такие переговоры?

Сообщение летописца о “речах”, пересказанных послами П rv по возвращении из Константинополя, указывает на наличие посольских прений. Анализируя договор 907 г., мы тмечали, что и во время его выработки стороны вели дипломатические прения, которые отразились в самом характере летописных известий. В соглашении 911 г. есть уже совер­шенно определенные указания на этот счет.

На примере греко-персидского договора видно, что и тогда посольское совещание заключалось в том, что слово брал то византийский представитель магистр Петр, то персидский посол — постельничий (Зих) Иесдегусн. Переводчики, представленные с обеих сторон, переводили речи послов. В основном и Петр, и Зих выступали по принципиальным вопросам взаимоотношений государств: о сроке действия мирного договора, о сумме и порядке выплаты византийцами ежегодной дани персам, по спорным территориальным вопросам. Одновременно, надо полагать, помощники послов, среди которых упомянут с греческой стороны Евсевий, готовили постатейный договор, который согласовывался, как теперь принято говорить, “в рабочем порядке”. Об этом можно судить по тому, что к моменту достижения договоренности по основным вопросам постатейный договор был уже налицо, хотя Менандр и сообщает, что были споры “об этом и о других предметах” 5.

Та же процедура выработки договора имела место в период болгаро-византийских переговоров об условиях мирного договора в 773 г. и византино-венецианских переговоров6.

Несомненно, что во всех этих случаях прослеживаются два складывавшихся веками фактора создания подобных дипломатических документов: наличие предварительной дого­воренности о заключении договора и наличие посольской встречи, на которой обсуждались как принципиальные общеполитические проблемы будущего договора, так и его конкретные статьи.

Перед нами по существу традиционная картина дипломатических переговоров, в которых с русской стороны участвовало посольство, состоявшее из 15 человек. Среди них пятеро (Карл, Фарлоф, Вельмуд, Рулав и Стемид) упомянуты летописцем в составе посольства, посланного Олегом из своего военного стана в Константинополь для проведения переговоров и заключения договора “мира и дружбы” еще в 907 г.

А. А. Шахматов полагал, что имена этих пятерых летописец просто взял из договора 911 г. и перенес в воссозданный им текст о переговорах 907 г., а ограничился он пятью именами просто для “сбережения места и времени”. В последующей историографии, как поддержавшей концепцию А. А. Шахматова об искусственности договора 907 г., так и оспорившей ее, этот сконструированный им факт не нашел опровержения. Однако с подобной трактовкой трудно согласиться.

Прежде всего обращает на себя внимание упоминание в обоих случаях на первом месте среди посольского ряда некоего Карла. Его имя открывает список посольских имен во время переговоров 907 г., он же стоит первым среди 15 Оле-говых послов, которые “от рода рускаго” были посланы для заключения договора 911 г. На переговорах 907 г. вторым идет Фарлоф. В договоре 911 г. он стоит третьим (пропустив впереди себя Инегельда), третьим под 907 г. упоминается Вельмуд. Он же идет четвертым в списке послов договора 911 г. Четвертым в 907 г. отмечен Рулав. И в договоре 911 г. он идет в начале списка, пятым. Практически лишь уже упомянутый Инегельд вторгся в эту первую четверку 907 г., которая и в 907, и в 911 г. приведена в одинаковой последовательности. Пятым, т. е. последним, в 907 г. шел Стемид. Последним, на этот раз уже пятнадцатым, в договоре 911 г. стоит тот же Стемид. Что сделал, по мысли А. А. Шахматова, летописец? Он выбрал “для сбережения места и времени” из договора 911 г. первого, третьего, четвертого, пятого и пятнадцатого послов, опустив второго — Инегельда и всех последующих — с шестого по четырнадцатого.

Причину этого, на наш взгляд, следует искать не в редакторских ухищрениях летописца, а в складывании системы посольской службы древнерусского государства, соответствовавшей дипломатическим традициям древности и средневековья. И одной из таких традиций являлась строгая иерархия членов посольства, направляемых из какой-либо страны в чужеземные государства. В рассказах греческих и римских авторов (Геродота и др.) о многочисленных переговорах древних греков с персами, римлян с сопредельными государствами и т. д. нередко упоминаются главные послы, ведущие переговоры: от их имени записаны посольские речи, к ним обращены слова монархов, принимающих посольство. Погибший под аварскими мечами в 558 г. Мезамир возглавлял антское посольство к аварскому кагану. Петр и Зих были первыми послами на посольской встрече во время выработки греко-персидского договора 562 г. Вторым в греческом представительстве упомянут некий Евсевий; кроме того, вместе с Петром и Евсевием на греко-персидскую границу явилось шесть переводчиков 7.

Впервые такое упоминание о посольской иерархии в русской истории встречается в летописи под 907 г. Карл, безусловно, являлся первым послом, возглавлявшим от имени Руси переговоры в Константинополе. Карл и четверо его соратников получили наказ от Олега о ведении переговоров, они же согласовали с греческими “царями” и “боярьством” статьи договора 907 г. Спустя некоторое время в Константинополь отправляется новое русское посольство. И вновь первым в списке послов стоит Карл, хорошо знакомый грекам и осведомленный в приемах и методах греческих дипломатов. Карл провел новые переговоры в византийской столице относительно договора 911 г. Вполне вероятно, что он возглавлял русскую миссию на предварительных переговорах, где обговаривались сюжеты будущих переговоров и было решено заключить договор (будущий договор 911 г.). Очевидно, и четырех соратников Карла по переговорам 907 г. не потому упомянул летописец в договоре 911 г., что они просто первыми попались ему под руку, а потому, что, пройдя “школу” переговоров 907 г., они являлись людьми наиболее пригодными для новых сложных переговоров с греками и действительно возглавили эти переговоры с русской стороны.

Трое из этой четверки стоят первыми в списке русских послов договора 911 г. Стемид, как отмечалось, в обоих случаях замыкает списки. По всей вероятности, он был одним из младших чинов посольства — либо “секретарем”, либо переводчиком, либо выполнял какую-то иную вспомогательную работу, т. е. не случайно занимал в обоих случаях пос­леднюю строку в составе посольства. Это тоже не описка составителя “Повести временных лет”, а точное отражение становления системы посольской иерархии в результате скла­дывания государственной иерархии на Руси.

В подтверждение этого можно обратиться и к последующему русско-византийскому договору — 944 г., где первым среди русских послов стоит некий Ивор, именуемый послом великого князя Игоря, а послы делились на первого, Игоре-ва “ела” и на остальных, “объчих” послов. И среди этих “общих”, как перевел Б. А. Романов, а точнее, обычных, рядовых послов не все были равны. Их ранг определялся тем, кого они представляли.

Второй посол именуется “слом” Игорева сына Святослава, хотя наследнику, согласно летописи, в то время было всего два года; третий посол представляет княгиню Ольгу, остальные — иных родственников великого князя и государственных Деятелей 8.

Интересно сопоставить функции уже знакомых нам дипломатов древности — грека Петра, перса Зиха и русского Карла.

Магистр Петр возглавлял греческое посольство в Персию еще в 550 г., затем в 552 г. вел переговоры с папой Вергилием и, наконец, в 562 г. отправился для заключения мира к шаху Хосрову 19. Для истории византийской дипломатии характерны случаи, когда видные государственные и военные деятели, духовные особы, включая патриархов (как это было в X в. во время переговоров с болгарским царем Симеоном), регулярно подвизались на дипломатическом поприще, выступая в качестве руководителей посольских миссий в различные страны. Такая практика стала со временем меж­дународной.

Из “Истории” Менандра известно, что Зих неоднократно вел переговоры с византийским правительством по поводу спорных проблем 10.

Карла на дипломатическом поприще мы встречаем дважды— в 907 и 911 гг. Вероятно, уже в X в. руссы не остались в стороне от международной дипломатической практики, согласно которой посольскую службу несли люди, искушенные в области международных дел. Карл по существу первый известный нам “кадровый”, если можно так выразиться, русский дипломат. Да и другие четыре посла, включая и Стемида, уже встали на путь выполнения постоянных дипломатических поручений. Но уже в период переговоров 907 г. и в договоре 911 г. встречаются первые следы посольских рангов, которые получили столь яркое отражение во время выработки русско-византийского договора 944 г. Достоинство послов определялось не только их дипломатической искушенностью, но и их местом в системе складывавшейся феодальной иерархии. Очевидно, и появление Инегельда на втором после Карла месте среди первой четверки прежних послов указывает на определенное положение, занимаемое им то ли в великокняжеской дружине, то ли в какой-либо иной правительственной сфере.

Кого же представляли эти 15 послов? В договоре 911 г. записано, что послы рекомендуют себя следующим образом: “Мы от рода рускаго... иже послани от Олга, великого князя рускаго, и от всех, иже суть под рукою его, светлых и великих князь, и его великих бояръ...” И далее в договоре еще не раз проводится эта же мысль. Ниже говорится, что послы уполномочены “на удержание и на извещение” “любви” между Византией и Русью “похотеньем наших великих князь и по повелению от всех, иже суть под рукою его сущих Руси”, что греки должны хранить “тако же любовь ко княземъ нашим светлым рускым и ко всем, иже суть под рукою свет-лаго князя нашего...” .

Эту характеристику русского посольства отечественная историография в основном рассматривала как факт, подтверждающий отсутствие на Руси единого государства и его раздробленность на отдельные политически независимые земли, что и отразилось якобы в титулатуре послов, представлявших не только великого князя Олега, но и других русских светлых и великих князей. Еще в 1847 г. В. Леш-ков писал: в X в. “посол не был представителем государства, потому что оно еще не состоялось”. “Элемент народный” усмотрел здесь и А. В. Лонгинов. В. И. Сергеевич также подчеркнул, что греки обязались хранить “любовь” не только к одному Олегу, но и к светлым русским князьям. Д. М. Мейчик увидел в посольском титуле элемент широкого представительства. Реальными историческими фигурами, от имени которых действуют послы, считал “светлых князей” М. К. Любавский 1а.

С. В. Бахрушин также отметил, что “светлые князья” посылали в Константинополь для заключения договора самостоятельных послов наравне с великокняжескими, а их исчезновение из договора 971 г. Святослава Игоревича с Иоанном Цимисхием указывает на установление единства Руси 13- В 1938—1945 гг. эту точку зрения поддержал Б. Д. Греков. Он полагал, что договоры Руси с греками заключались в первую очередь в интересах “светлых князей” и бояр, которые принимали в этом процессе через своих “уполномоченных активное участие”, что русские женщины Ольга, Предслава направляли в Византию своих послов и т. д.

По-иному подошел к вопросу С. А. Гедеонов. Он рассматривал слова “мы от рода рускаго” как “техническую формулу”, как “формулу византийской дипломатии”, соот­ветствующую “обычным формулам договорных актов” 15.

Третью точку зрения высказал В. Т. Пашуто. “Договор заключен,— пишет он,— от имени “великого князя рускаго и от всех, иже суть под рукою его, светлых и великих князь, и его великих бояръ”, т. е. от имени главы государства и его вассалов (подручников)” 16.

Мы считаем, что ни о каком “народном представительстве”, ни о каком представительстве “светлых князей” и бояр, “вассалов” великого князя, русскими послами в Константинополе не может быть и речи. Они представляли единое древнерусское государство, и само уже их появление в Константинополе являлось фактом единой древнерусской государственности, хотя можно, видимо, спорить о степени этого единства, о путях его дальнейшей эволюции. По данным епископа Пруденция, еще посольство 838—839 гг. представляло не какую-либо группу раннефеодальных правителей, а “народ” по имени “рос”; именно как представители народа, страны, государства послы были приняты в Константинополе при дворе императора Феофила, а затем препровождены вместе с византийским посольством в Ингельгейм, к королю франков. Общегосударственный характер посольства подтверждается не только тем, что и в 911 г. послы говорили “от рода рускаго”, т. е. вновь представляли народ, государство, но и тем, как расшифровывается само это понятие “от рода рускаго” (потому что дальнейшее перечисление лиц, от имени которых послано посольство, нельзя понять иначе, как именно раскрытие данного понятия). Итак, на первом месте стоит великий князь Олег, а далее идут те самые “светлые и великие князья”, которые дали повод к отрицанию общегосударственного, общерусского характера посольства. Важно отметить, что они упомянуты не просто через запятую после Олега — о них четко сказано: все они “суть под рукою его”. Во втором случае снова подчеркнуто, что послы появились при константинопольском дворе “похотеньем наших великих князь”, т. е. великого, князя Олега, “и по повелению от всех, иже суть под рукою его, сущих Руси”. И в третьем случае говорится, что греки должны хранить любовь ко всем светлым русским князьям, которые “суть под рукою светлого князя нашего”. Таким образом, понимание “рода рускаго” в документе вполне определенно: послы представляют всю русскую землю, ее верховную власть — великого князя Олега и всех подчиненных ему князей. Эта формула точно корреспондирует с процессами объединения русских племен под властью Киева, о которых летопись поведала несколькими страницами выше. Олег продолжил объединение восточнославянских племен под властью Киева, обложил их данью, повел с собой в поход на Византию. Это и есть видимое отражение той вассальной зависимости “светлых князей” от главы государства, о которой писал В. Т. Пашуто, нагляд­ное свидетельство создания единого древнерусского государства. Представительство же русского посольства в договоре 911 г. отразило не одну из ступеней этого единства, а возникновение государства как такового. Подчеркиваем, что это было общерусское, общегосударственное представительство. Посольство, возглавляемое Карлом и его помощниками, действовало от имени Руси в целом. При этом под “Русской землей”, Русью мы понимаем государство, включающее как территорию бывших восточнославянских племен, перешедших под власть Киева, так и зависимую от него “многоязычную сферу” 17.

Если мы посмотрим, как в ходе переговоров 907 г. и в договоре 911 г. отражено представительство греческой стороны, то подивимся немалому сходству с тем же “народным элементом”, подмеченным А. В. Лонгиновым относительно Руси, и с той же “феодальной децентрализацией”, отмеченной С. В. Бахрушиным. О переговорах 907 г. говорится: “И яшася греци, и реста царя и боярьство все”. В договоре 911 г. неоднократно подчеркивается, что он заключен между Русью и “хрестианы”, т. е. всеми греками. “...Да умиримся с вами, грекы”,— говорит первая статья договора 911 г. и т. д. Договор 944 г. Игорь “створил” “съ самеми цари, со всемъ болярьствомъ” 18.

Если мы обратимся к греко-персидскому договору 562 г., то и там обнаружим аналогичную формулу: Петр, магистр, согласно сакре (утвержденной грамоте о мире), идущей от лица персидского шаха Хосрова I, был уполномочен на переговоры “братством Цезаря”. А. В. Лонгинов приводит позднейшие аналогичные формулы из грамоты смоленского князя Ивана Александровича, который заключил “докончанье” с Ригой, с “Ризьскимъ и с пискупомъ... и со всеми рижаны, што под его рукою”. Такая же формула, отражающая общегосударственное представительство, имела место в документах Галицко-Волынской Руси 19.

Впервые же идея общегосударственного, общерусского представительства дипломатической миссии была сформулирована в 911 г.

3. “Мир” и “ряд” 911 г.

Историческое значение договора

Последующий анализ соглашения 911 г. подтверждает мысль о том, что перед нами обычный межгосударственный договор. Во-первых, об этом говорит характеристика участвующих в переговорах партнеров: с одной стороны, это “Русь”, с другой — “Грекы” (или “Русь” и “хрестианы”). Эти понятия, идентичные в данном контексте понятию страны, государства, проходят через весь договор, начиная с преамбулы и кончая заключительной его частью. Во-вторых, об общеполитическом, межгосударственном характере договора 911 г. свидетельствует и то, что он является типичным договором “мира и любви”: его общеполитическая часть повторяет соглашения 860 и 907 гг.

Летописец отметил, что Олег послал своих послов в Константинополь “построити мира и положити ряд” между Русью и Византией. В этих словах четко определен характер соглашения 911 г.: с одной стороны, это “мир”, а с другой — “ряд”. Понятия эти для летописца не равнозначные. Судя по тексту договора, под “миром” подразумевается именно общеполитическая его часть. И это не просто “стилистика”, “нравственная сентенция”, формальный протокол, как об этом писали Д. М. Мейчик и А. В. Лонгинов', а отражение существующих исторических реалий, которые действительно отложились в стереотипные протокольные фразы, взятые уже давно на вооружение государственно-дипломатическими службами многих стран раннего средневековья.

Договор 911 г. говорит об “удержании” и “извещении” “бывшей любви” между двумя государствами. Первая статья договора, идущая после протокольной части, непосредственно посвящена этому общеполитическому сюжету: “Суть, яко понеже мы ся имали о божьи вере и о любви, главы таковыа: по первому убо слову да умиримся с вами, грекы, да любим друг друга от всеа души и изволениа...”, а далее идет текст, который говорит, что обе стороны клянутся “на сохранение прочих и всегда лет”, “непреложну всегда и во вся лета” соблюдать “любовь непревратну и непостыжну”. Данное по­литическое обязательство сформулировано именно в виде отдельных глав, одна из которых говорит об обещании Руси хранить этот мир, а другая отражает то же обязательство со стороны греков: “Тако же и вы, грекы, да храните тако же любовь ко княземъ нашим светлым рускым...”2

Эта общеполитическая часть совершенно определенно отделена в договоре от последующих статей, посвященных конкретным сюжетам взаимоотношений двух государств, так как далее говорится: “А о главах, аже ся ключит проказа, урядимъ ся сице”. Это означает, что ниже излагаются “главы”, касающиеся “проказы”, злодеяний, спорных вопросов1 и т. п. После изложения этих “глав” о “проказе” договор 911 г. вновь возвращается к той же идее, что выражена в протоколе и первых статьях соглашения, -— к идее мира между двумя государствами: “бывший миръ сотворихом...”, “кля-хомся... не преступити... уставленых главъ мира и любви”, “таковое написание дахом... на утвержение и на извещение межи вами бывающаго мира” 3. Здесь понятие “мира и любви”, сформулированное уже в обобщенном виде, относится ко всему договору, ко всем “уставленным” в нем статьям независимо от того, являются ли они непосредственно связанными с вопросом об “удержании” мира или посвящены более частным вопросам. Но как бы там ни было, эта линия “мира и любви” проходит через весь договор, связана и с общеполитической его частью, и с конкретными сюжетами 4.

Закономерно возникает вопрос: для чего и Руси, и Византии потребовалось через четыре года вновь возвращатьсяк этой общеполитической идее, выраженной еще в договоре907 г.? '

Ответ на него содержится в самом договоре 911 г. Там нигде не говорится, что “любовь и мир” заключаются между государствами заново, — после мира 907 г. это было бы бессмысленным. В договоре лишь отмечается, что послы направлены “на удержание и на извещение” “мира и любви”, т. е. на закрепление уже достигнутого. Вспомним, что после военных конфликтов 941 и 970—971 гг. “мир и любовь” заключались заново и рассматривались как возврат к “ветхому”, “первому” миру, под которым мы, как отмечалось выше, понимаем договор 907 г. Здесь такого возврата нет: военного конфликта между странами за эти годы не было.

В соглашении 911 г. точно указывается, для чего потребовалось возвратиться к этому “удержанию”: мир 911 г. заключается “не точью просто словесемъ, и писанием и клятвою твердою”, т. е. является, с точки зрения создателей договора 911 г., каким-то новым этапом в договорных отношениях между Византией и древнерусским государством. Возможно, речь идет о первом письменно сформулированном общеполитическом договоре “мира и любви”, повторившем в принципе прежние “словесные” (или в основном словесные) подобные соглашения — договоры 860 и 907 гг. Интересно отметить, что вопрос о необходимости письменно, а не словесно оформить соглашение относится именно к этому общеполитическому сюжету — “миру и любви”, а не к последующим за ним главам о “проказе”, что еще раз может навести на мысль, что и в 907 г. могли быть обговорены и закреплены в письменном виде, возможно в виде хрисовула, какие-то конкретные условия, о чем говорят следы документальных отрывков, прослеживаемых в “Повести временных лет” и помеченных 907 г.

Вместе с тем, если в 907 г. договор был оформлен в виде хрисовула, т. е. императорского пожалования, то в 911 г. русские могли настоять на иной форме договора — на равноправном двустоооннем соглашении, поскольку, как отмечалИ Ф. Дэльгер и И. Караяннопулос, “согласно политической теории византийцев, договор был привилегией, оказанием милости: византийский император снисходил до того, чтобы оказать такую милость иностранным правителям. Именно поэтому византийские императоры в качестве договорных грамот использовали грамоты-привилегии, такие, например, как хрисовулы” . Не исключено, что руссы настаивали на устранении этого “снисхождения”, что также могло быть причиной заключения нового развернутого общеполитического договора. В связи с этим мы хотим обратить внимание на перевод данной части договора А. А. Зиминым. Он подчеркнул, что Олег хотел “подтвердить и укрепить дружбу”, что руссы и до этого “многократно действительно стремились не только на словах, но и в письменной форме и нерушимою присягою, клянясь своим оружием, подтвердить и укрепить эту дружбу...”6. А это значит, что письменные соглашения существовали и прежде, как и словесные, как и клятва на оружии, что находит отражение в источнике.

С другой стороны, соглашение 911 г. явилось не только договором “мира и любви”, но и “рядом”. Этот “ряд” относится к конкретным сюжетам взаимоотношений двух государств (или их подданных) в сфере и экономической, и политической 7.

Первая статья говорит о способах рассмотрения различных злодеяний и мерах наказания за них; вторая — об ответственности за убийство, и в частности об имущественной ответственности; третья — об ответственности за умышленные побои; четвертая — об ответственности за воровство и о соответствующих за это наказаниях; пятая — об ответственности за грабеж; шестая — о порядке помощи купцам обеих стран во время их плавания с товарами, помощи потерпевшим кораблекрушение; седьмая — о порядке выкупа пленных— русских и греков; восьмая — о союзной помощи грекам со стороны Руси и о порядке службы руссов в императорской армии; девятая — о практике выкупа любых других пленников; десятая — о порядке возвращения бежавшей или похищенной челяди; одиннадцатая — о практике наследования имущества умерших в Византии руссов; двенадцатая — о порядке русской торговли в Византии (статья утеряна); тринадцатая — об ответственности за взятый долг и о наказаниях за неуплату долга.

Таким образом, широкий круг проблем, регулирующих взаимоотношения между двумя государствами и их подданными в наиболее для них жизненных и ставших традиционными сферах, охвачен и регулируется этими тринадцатью конкретными статьями, которые и составляют содержание слова “ряд”.

Отечественные историки, как мы уже видели, много писали о сравнении договора 911 г. и греко-персидского соглашения 562 г., но не рассмотрели эти два документа с точки зрения составных частей стереотипных договоров “мира и любви” и постатейного их анализа. Между тем он дает результаты весьма примечательные 8.

В договоре 562 г. соглашение о мире на 50 лет и об уплате Византией дани персам было оформлено в виде отдельного документа — сакры, или утвержденной грамоты о мире. В этой грамоте, составленной на греческом и персидском языках и соответственно идущей от имени византийского императора и персидского шаха, говорилось: стороны “имели переговоры между собой о мире, и трактовали его, и утвердили мир на 50 лет, и все к писаному приложили печати. И мы утверждаем мир на тех условиях, на которых Зих, римский магистр и Евсевий согласились между собой, и на том остаемся” 9.

Затем, сообщает Менандр, последовало еще одно посольское заседание, в ходе которого “после многих споров” был выработан непосредственно сам договор, состоящий из 13 статей конкретного характера. В первой статье греки и персы договорились не использовать в военных целях Дербентский проход; во второй — запретить своим союзникам вести войны против обеих сторон10; в третьей — вести торговлю “по су­ществующему обычаю через определенные таможни”; в четвертой — способствовать посольским обменам и предоставлять им “должное обеспечение”, причем дипломатическим представителям разрешалось везти с собой товары и беспошлинно торговать ими"; в пятой — соблюдать порядок торговли и со стороны купцов “варварских” народов, зависимых от каждой стороны; в шестой — разрешить переход подданных из одной страны в другую лишь в военное время, а в мирный период выдавать перебежчиков друг другу; в седьмой — определить порядок рассмотрения жалоб подданных обоих государств друг на друга; в восьмой — не строить пограничных укреплений и не давать тем самым повода к новой войне; в девятой — не нападать на территории другого государства; в десятой — не держать грекам в пограничной крепости Дары военных сил сверх необходимых для охраны крепости и не использовать ее для набегов на персидские владения; в одиннадцатой — определить практику судебных разборов спорных имущественных вопросов, разного рода обид, возникавших между подданными обоих государств.

В двенадцатой статье содержится обращение к богу, который должен поддерживать “хранящих мир” и быть врагом тем, кто этот мир нарушит; в последней статье записано, что мир заключается на 50 лет, и определен порядок утверждения государями обеих стран документа, согласованного послами .

Особое соглашение было заключено относительно свободы вероисповедания христиан в Персии.

Таким образом, в греко-персидском договоре видна та же структура, что и в позднейшем русско-византийском договоре 911 г. Разница лишь в том, что клятвенно-верительная часть и общеполитическое соглашение Менандрова договора вынесены в отдельную грамоту, а в договоре 911 г. они входят составным элементом в протокол документа и в его первые две статьи; что касается уверения в верности договору и обращения к богам, а также порядка их оформления в договоре 562 г., то они вынесены в отдельные последние две статьи. И в договоре 911 г. эти мотивы точно так же пред­ставлены в заключительной части документа. Конкретные статьи греко-персидского договора представляют собой своеобразный “ряд”. По содержанию многие из них весьма близки пунктам договора 911 г., как, впрочем, и другим соглашениям раннего средневековья, посвященным вопросам регулирования торговых и посольских контактов, рассмотрению имущественных споров, улаживанию территориальных, в том числе пограничных, конфликтов и т. п. 13 В этом смысле “ряд” 562 г. и “ряд” 911 г. лишь отразили конкретно-историческую специфику отношений государств, заключивших договор.

В то же время нельзя не обратить внимание на то, что соглашение 911 г. является более развитым дипломатическим документом, чем договор 562 г. В нем четко прослежи­ваются три составные части, ставшие со временем классическими |4: I. Введение, в котором названы послы, заключившие договор, лицо и государство, интересы которых они представляют, а также государство и лицо, с которыми заключено данное соглашение. Здесь же сформулирована общеполитическая цель заключаемого договора; II. Непос­редственное содержание самого договора, его статьи, порядок его утверждения, клятвы сторон; III. Заключительная часть, содержащая дату подписания договора.

В договоре 562 г. лишь намечены линии, которые впоследствии отлились в четкие статьи средневековых дипломатических документов. И это понятно, так как в VI в. и в самой империи, и в окружавших ее странах едва зарождались будущие дипломатические традиции, сложившиеся в Византии только к концу X в.

Для того чтобы определить политический характер соглашения 911 г. — равноправный ли это договор или императорский хрисовул, обязательство ли Руси или Византии и т. д., необходимо проанализировать договор с позиции того, как в нем отражены и в какой степени интересы этих двух государств 15.

Уже во вводной части договора, там, где берет слово русская сторона и послы заявляют, что они “от рода руска-го” посланы Олегом к византийским императорам, мы видим первый признак двусторонности соглашения. Действительно, две стороны — греки и Русь, Олег и императорское трио — являются здесь контрагентами в переговорах. Главы “мира и любви” также носят характер двустороннего обязательства при полном равенстве партнеров.

Сначала сформулировано обязательство русской стороны: в договоре от имени руссов идет текст “Да умиримся с вами, грекы...”; руссы обязуются не нарушать мира никаким “соблазном” или “виной”. А далее текст хотя и продолжает идти от русской стороны, но содержит на этот счет уже обязательство Византии: “Тако же и вы, грекы, да храните тако же любовь ко княземъ нашим светлым рускым...” Руссы должны были соблюдать “мир и любовь” навечно (“всегда лет”), и греки обязывались хранить мир “во вся лета”.

В первой же из глав о “проказе” читаем, что в случае если будет совершено какое-либо преступление и оно не будет доказано, то следует прибегнуть к клятве и каждый, кого заподозрят в преступлении, должен клясться согласно своей вере (“...да егда кленеться по вере своей”). А это значит, что греки клянутся согласно обычаям христианской веры, руссы — языческой. Современный переводчик почему-то упустил этот важный аспект статьи и следующим образом перевел данный текст: “...и когда поклянется сторона та...” Нет, речь идет о том, что заподозренная сторона должна поклясться именно “по вере своей”, что подразумевает и в этом случае двусторонность соглашения и равноправие партнеров.

Точнее перевел этот текст А. А. Зимин: “...и когда присягнет, согласно своей вере...” 16

Вторая статья эту идею двусторонности и равноправности договора проводит еще ярче. Там говорится, что в случае если русс убьет грека или грек русса, то убийство будет караться смертью. В случае бегства убийцы последний (т. %. и грек, и русс) должен понести следующее наказание: имущество его передается ближним убитого; если же убийца “неимовит”, т. е. неимущ, то на нем так и останется “тяжа”, и он будет убит, если его найдут.

В третьей статье сформулированы санкции за удар мечом или каким-либо другим предметом. Провинившийся должен заплатить 5 литр серебра “по закону рускому”; если же у него нет этих денег, то он дает сколько может, а в уплату остального отдает все, вплоть до одежды. Эта статья также имеет в виду обе стороны и их равную ответственность за преступление. Что касается слов “по закону рускому”, то они свидетельствуют лишь о применении в данном случае нормы русского права; сама же эта норма, как видно из текста, относится к провинившимся и грекам, и руссам.

В четвертой статье — об ответственности за воровство — снова читаем: “...аще украдеть что любо русин у хрестьанина, или паки хрестьанинъ у русина...”, или вор приготовится красть и будет убит на месте преступления, то его смерть не взыщется “ни от хрестьанъ, н“ от Руси”. И вновь обе договаривающиеся стороны выступают здесь равноправными партнерами.

В пятой статье говорится о том, что и греки, и руссы, покушавшиеся на грабеж, платят за это в тройном размере: “...аще кто от хрестьянъ или от Руси мученьа образом искусъ творит и въспятить троиче”.

В шестой статье эта линия продолжается: в случае если русская или греческая ладья терпит кораблекрушение, то обе стороны несут равную ответственность за спасение судна другой стороны. Русь должна при этом, снабдив ладью “рух-лом своим”, отослать ее “на землю хрестьаньскую”. Если же катастрофа произойдет с русской ладьей близ греческого берега, греки должны проводить ее в “Рускую землю” 17.

В седьмой статье — о пленных — также подчеркнуто: “...аще полоняникъ обою страны держим есть или от Руси, или от грекъ, проданъ въ ону страну, аще обрящеться ли русинъ ли греченинъ, да искупять и възратять искупное лице въ свою сторону...”, т. е. речь идет о судьбе пленных русских и греков и обязательствах и Руси, и Византии относительно выкупа пленных и возвращения их в свои страны.

Двусторонность и равноправность обязательств видны в статье тринадцатой, посвященной установлению ответственности за взятый долг. Там говорится, что если русс сделает долг у себя на родине и затем не возвратится на Русь, то заимодавец имеет право пожаловаться на него византийскому правительству, и провинившийся будет схвачен и возвращен насильно на Русь. Но и руссы должны сделать то же самое в отношении бежавших от долгов греков. “Си же вся да створять Русь грекомъ, идеже аще ключиться таково”.

Некоторые статьи содержат обязательства только греческой стороны 18. Это относится к статье о разрешении руссам служить в греческой армии. Вместе с тем данное разрешение является производным от первой части этой статьи, смысл которой состоит в том, что в случае войны Византии с каким-либо противником Русь может оказать империи военную помощь: “Егда же требуетъ на войну ити, и сии хотять поч-тити царя вашего...” А уж если пришедшие русские воины захотят остаться на византийской службе “своею волею”, они получают настоящим договором такое право. Кажется, что союзная помощь со стороны Руси — это ее добровольное дело (“хотять почтити”), но это дело вовсе не является добровольным для самих воинов: они обязаны идти на войну в качестве союзников Византии и уже затем “своею волею” могут остаться на службе в империи. Таким образом, в приведенном случае мы имеем дело с первым известным нам сформулированным письменно союзным соглашением Руси с Византией, причем союзные обязательства несет на себе лишь Русь по отношению к империи. Мы полагаем, что устно такое соглашение между Русью и Византией стороны заключили как в 860, так и в 907 г.; союзные обязательства Руси были оплачены византийским золотом в виде дани и другими тор-гово-политическими льготами, зафиксированными, в частности, в договоре 907 г. В свете этих договоренностей, подкрепленных статьей о союзной помощи соглашения 911 г., становятся особенно очевидными удары русской рати по Закавказью в 909—910 и 912/13 гг., угроза константинопольского патриарха Николая Мистика в адрес болгарского царя Симеона наслать на него “скифские племена”, и среди них Русь ш, последующие совместные действия руссов и греков против арабов. Эти союзные отношения были нарушены лишь где-то в середине 30-х годов X в.

Греческие обязательства прослеживаются и там, где идет речь о непременном возвращении украденного или убежавшего русского челядина. Греки обязались также возвращать на Русь имущество умерших в Византии русских подданных, в случае если на этот счет не было сделано перед смертью каких-либо распоряжений. Вместе с тем в одном случае мы прослеживаем обязательство только русской стороны: оно касается возвращения руссами захваченных в плен греков за выкуп по установленной цене.

Как греческие, так и русские обязательства связаны с непосредственными интересами сторон и продиктованы реальной исторической обстановкой. Греки нуждались в военной помощи Руси в своих военных предприятиях против арабов — и вот появляется пункт о разрешении руссам служить в византийском войске, что, видимо, отразило издавна склады­вавшуюся практику. Русская феодализирующаяся верхушка была заинтересована в укреплении своих прав на челядь, рабов, — и вот греки обязуются возвращать на Русь спасавшихся от неволи челядинов. Византия в свою очередь добилась от русских принятия на себя обязательств по возвращению греческих пленных, что, вероятнее всего, явилось отзвуком недавнего русского похода на Константинополь. Таким образом, эти статьи не только не нарушают общего двустороннего и равноправного характера всего соглашения, но и подчеркивают его взаимовыгодный характер.

Двусторонний и равноправный характер договора подтверждает и его окончание. Там говорится, что “бывший миръ” записан на “двою харатью”, т. е. на две грамоты. Одна из грамот удостоверена византийским императором и передана русским послам (“бывший миръ сотворихом Ивановым написанием на двою харатью, царя вашего и своею рукою, предлежащим честнымъ крестомъ и святою единосущною Троицею единого истинаго бога вашего, извести и дасть нашим послом”). На другой “харатье” клялись русские послы. Эта грамота была передана византийским императорам (“Мы же кляхомся ко царю вашему, иже от бога суща, яко божие здание, по закону и по покону языка нашего... И таковое написание дахом царства вашего на утвержение...”; .

Таким образом, и вводная часть договора, где берет слово русская сторона и декларирует об удержании и письменном оформлении договора “мира и любви”, и “ряд” договора с его конкретными статьями, и заключительная часть документа, вновь возвращающая нас к общеполитическим вопросам, основаны на двусторонних и равноправных обязательствах и Руси, и Византии.

Русско-византийский договор 911 г. и в этом отношении повторяет греко-персидский договор 562 г. Там также на двусторонней и равноправной основе в утвержденной грамоте о мире были сформулированы “главы” “мира и любви”. Точно так же греко-персидский “ряд” имел двусторонние равноправные обязательства. Правда, были и отступления: отдельный документ о свободе вероисповедания христиан в Персии содержал лишь обязательства персидской стороны. Но в этом случае, как и в случае с разрешением византийского правительства служить руссам в греческой армии, мы имеем дело с исторически складывавшимися отношениями двух стран, когда эти обязательства носили не общий, а абсолютно конкретный и неповторимый характер.

Какова система заключения данного договора? Документ был написан в двух вариантах: один, как уже отмечалось в историографии, шел от греческой стороны, был передан греками русскому посольству и, видимо, был написан по-гречески. Именно этот греческий оригинал и подписал “своею рукою” византийский император. Другой экземпляр шел от русской стороны и был, по-видимому, написан по-русски. Этот русский оригинал, на котором клялись русские послы, и был передан византийским императорам.

Аналогичным образом оформлялся договор и точно такой же была процедура его заключения между греками и персами в 562 г. Тогда же были подготовлены две аутентичные грамоты на персидском и греческом языках. Аутентичность обоих текстов была тщательно сверена, причем стороны выверили не только все слова и понятия, но и “силу каждого слова”. С этих двух оригиналов сделали точные списки. Затем персидский посол Зих передал византийскому послу Петру экземпляр, написанный по-персидски; Петр передал Зиху экземпляр, написанный по-гречески, т. е. каждое посольство получило в свои руки оригинал, написанный на языке другой стороны и имеющий соответствующие подпись и печать. Но Зих взял для памяти написанный на персидском языке список, идентичный греческому и не имевший на себе печатей. Петр сделал то же самое21.

В 911 г. греки и руссы также обменялись текстами аутентичных грамот, как это было в случае с заключением греко-персидского договора: греки отдали экземпляр, подписанный императором, русским послам, а в обмен получили русский текст .

Были ли и в этом случае сняты копии с обоих оригиналов, как в 562 г.? Об этом летопись умалчивает. Но анализ договора 911 г., его сравнение с единственным известным развернутым соглашением раннего средневековья — договором 562 г. убеждает в том, что такие копии вполне могли быть сняты. В пользу этого говорит и то, что тексты сакры о мире (562 г.), идущие от той стороны, на языке которой был написан оригинал, открывались титулами правителей данной страны и именами послов, заключивших от имени данной страны дипломатический акт, а оригинал, принадлежащий другой стороне, в свою очередь открывался титулами правителей, именами послов этой другой страны. В данном случае аутентичность соблюдалась лишь в форме представи­тельства; имена же правителей, их титулы, имена послов и их титулы были естественно в каждой грамоте разными23. Точно так же обстоит дело и с договором 911 г. Читаем тот экземпляр, который отложился в летописи и идет от русской стороны: “Мы от рода рускаго... иже послани от Олга...” Далее излагается русская точка зрения на цель договора. Текст идет от имени Олега: “наша светлость”, — говорится о нем в документе.

Судя по аналогии с договором 562 г., должен был существовать аутентичный текст, идущий от греков; на это указывает и заключительная часть договора 911 г., где говорит­ся о том, что существовал экземпляр греческой “харатьи”, подписанный императором. Но Лев VI не мог подписать текст договора, идущий от русской стороны. Он подписал текст, идущий от греческой стороны, текст, аутентичный русскому оригиналу.

С этих позиций можно определеннее, чем это делалось прежде, утверждать, что летописец располагал именно копией русского текста, оригинал которого был отдан грекам во время заключительной церемонии24. А это значит, что вся процедура оформления договора 911 г. была схожей с той, которая сопровождала заключение договора 562 г. и визан-тино-иностранных соглашений в X—XV вв.

Несомненно, что в киевском великокняжеском архиве должен был находиться и греческий оригинал, который, как и копия русского оригинала, в дальнейшем был безвозвратно утрачен.

К. Нейман показал, что включение в договор обязательств партнера, т. е. превращение хрисовула в двусторонний равноправный договор, начинается с конца XII в., когда Византия теряет свою былую силу. Однако, рассмотрев точку зрения ряда историков о том, что включение в договорные тексты двусторонних обязательств могло явиться византийской платой за военную помощь со стороны того государства, с которым заключено соглашение, К. Нейман отклонил такую возможность'на том основании, что и до конца XII в., например в византино-венецианских отношениях, могли иметь место договоры, включавшие двусторонние обязательства, но не сохранившиеся.

Вместе с тем и К. Нейман, и Ф. Дэльгер и И. Караяннопулос доказали, что оформление договоров в виде хрисову-лов-пожалований начинает практиковаться византийской дип­ломатической службой лишь с 992 г. 26

Таким образом, договор 911 г. не укладывается ни по времени, ни по существу ни в одну из отмеченных выше схем. А это значит, что договор 911 г. как тип документа занимает в системе византийской дипломатии свое особое место, даже если признать, что он по типу близок к императорскому хрисовулу. Но это не так. От хрисовула данное соглашение отличается рядом черт. Процедура его оформления определенно говорит за то, что перед нами совершенно равноправное, двустороннее межгосударственное соглашение. Оно было составлено в соответствии с международными дипломатическими традициями, дошедшими от более ранних времен, и сравнивать его надо не с поздними договорами-привилегиями, а с равноправными соглашениями 1-го тысячелетия типа греко-персидского договора 562 г.

В связи с этим трудно согласиться с мнением С. М. Каштанова о том, что перед нами грамота, приближающаяся к типу хрисовула, выданного без предварительных переговоров в другой стране. На первом месте в этом виде хрисовула идет клятвенная грамота иностранных послов . Такую клятвенную грамоту С. М. Каштанов усмотрел в той части текста, которая открывается словами: “Мы от рода рускаго...” — и далее до слов: “А о главах, иже ся ключит проказа, урядимъ ся сице”. Однако С. М. Каштанов не обратил внимания на то, что в составе этой клятвенной грамоты идет двусторонний текст о соблюдении и руссами, и греками договора “мира и любви”. Идентичный текст находился и в греческом оригинале. Слова о писании “на двою харатью” он рассматривает как составление двух документов: одной “харатьи”—“дополненного варианта клятвенной грамоты” и другой “харатьи”— императорского хрисовула28. Как мы попытались показать, речь в этой части грамоты идет о составлении двух аутентичных ее текстов на греческом и русском языках, утвержденных обеими сторонами. Сравнение окончаний грамот-хрисо-вулов (где, собственно, и говорится, что данный документ является императорским хрисовулом) с заключительной частью договора 911 г. также убеждает в их отличии друг от друга. В хрисовуле, выданном Генуе от имени императора в 1192 г., речь идет о том, что благодаря этому документу Генуя получила права, сформулированные в нем как обяза­тельства Византии. Здесь же приводится и клятва императора соблюдать данный договор29. Ничего подобного нет в договоре 911 г., который, как уже отмечалось, оканчивается двусторонними клятвами и обязательствами.

Текст хрисовула переводился на язык той страны, с которой заключалось соглашение; если это была западноевропейская страна, то хрисовул переводился на латинский язык. В этом случае он сохранял свою форму. Совсем иной характер носит перевод грамоты 911 г., являвшийся копией текста, идущего от русской стороны к грекам.

Рассуждения А. Димитриу и других авторов о том, что договор 911 г. не был окончательно утвержден, так как Олег не ратифицировал его перед лицом византийского посольства в Киеве, представляются нам несостоятельными, поскольку такая ратификация была проведена русским посольством в Константинополе. От лица Олега русские послы клялись на грамоте “по закону и по покону языка нашего”, т. е. исполнили весь тот обряд клятвы на договорной грамоте, который был принят на Руси и который был продемонстрирован еще Олегом в 907 г. и Игорем в 945 г.

Русско-византийский договор 911 г. не являлся ни дополнением соглашения 907 г., ни формальным писаным актом по сравнению с прежним устным соглашением, ни “новым” миром по отношению к миру 907 г. Это был совершенно самостоятельный межгосударственный равноправный “мир-ряд”, не только включавший основные положения “мира и любви”, провозглашенные в 907 г., но и дополнивший их конкретными статьями “ряда”. Оформление этого соглашения происходило по всем канонам тогдашней дипломатической практики относительно заключения договора между двумя равноправными суверенными государствами. Этот договор стал еще одним шагом вперед в развитии древнерусской дипломатии и явился ступенью на пути от устного клятвенного договора 860 г. и, возможно, договора-хрисовула 907 г. к развернутым письменным дипломатическим документам, вершинам раннефеодальной дипломатической документации.

В связи с этим основным значением русско-византийского договора 911 г. многие острые споры прошлого представляются нам не столь актуальными. К ним относятся, в частности, разногласия о том, на каком языке первоначально был создан этот акт: являлся ли текст, помещенный в летописи, переводом, или же он сразу был написан по-русски, а если и являлся переводом, то кто был переводчиком — грек, русский или болгарин? Где первоначально был создан договор — в Киеве или в Константинополе? И т. д. Прежде всего относительно языка документа. Ученые неоднократно отмечали наличие грецизмов в языке договора; обращали внимание на то, что в его тексте немало чуждых языческой Руси христианских понятий; усматривали след перевода с греческого в тяжелом, вычурном стиле акта (Г. Эверс, Н. А. Лавровский, И. И. Срезневский, С. А. Гедеонов, А. Димитриу, Д. М. Мей-чик, А. Е. Пресняков, С. П. Обнорский, В. М. Истрин, С. Микуцкий и др.); указывали на стилевые отличия вступительной части, на особенности текстов заключения и статей. Сегодня невозможно точно доказать, какова была линг­вистическая основа текста, помыленного в летописи. Судя по процедуре выработки договора, проходившей в Константинополе, можно предположить, что первоначально текст русской грамоты мог быть написан по-гречески, а потом уже переводился на русский язык, причем соответственно менялись вступление и заключение договора, в связи с тем что слово брала русская сторона30. При этом переводчиком мог быть и русский, и болгарин (В. М. Истрин, С. П. Обнорский), и грек. Думается все же, что если документ является переводом, то осуществлял его представитель русской стороны, так -как конкретные статьи соглашения имеют русскую языковую основу (Н. А. Лавровский), близкую к языку Русской Правды, а вступление и заключение несут в себе византийские дипломатические языковые и понятийные стереотипы.

В связи с этим правомерно, на наш взгляд, предположение А. В. Лонгинова о том, что проект договора, во всяком случае его “ряд”, мог быть разработан в Киеве или в каком-то другом месте во время предварительных переговоров с греками.

Но можно высказать и еще одно предположение. Известная тяжеловесность изложения договора, путаница с притяжательными местоимениями “наш” и “ваш” могли быть связаны не только с переводом грамоты с греческого оригинала и соответственным изменением местоимений, поскольку текст шел уже не от греков, а от руссов, но и с “речевым” характером переговоров и “речевым” их изложением, как уже говорилось выше. Это в известной мере подтверждает и текст документа: во введении и заключении (кроме одного случая), идущих от русской стороны и выработанных не в “речевых” спорах, а взятых из формуляров, хранившихся в императорской канцелярии, такой путаницы нет: все место­имения расставлены правильно; путаница начинается при изложении конкретных статей, когда слово брали поочередно русские и византийские послы. Так, в статье о взаимной помощи потерпевшим кораблекрушение говорится, что руссы обязаны в этом случае оказать всяческую помощь греческой ладье. Текст идет здесь от первого, русского лица — “нас”, “мы”. А далее формулируются такие же обязанности греков: если несчастье случится с русской ладьей, то греки должны проводить ее на Русь, но текст звучит опять от первого лица: “...да проводимъ Ю в Рускую землю”. В данном случае мы сталкиваемся либо со следами греческих “речей”, либо с ошибкой писца, переводчика, либо с традицией, на которую указал еще К. Нейман.

Он заметил, что с изменением формы византино-венецианских договоров от хрисовулов к грамотам с двусторонними обязательствами (после 1187 г.) и здесь появляется путаница с притяжательными местоимениями: один и тот же субъект выступает то от первого, то от третьего лица. К. Нейман анализирует первую такую известную грамоту от 1187 г. и отмечает, что во вступлении текст идет от первого лица, а в основной части договора обе стороны представляют себя в третьем лице. И еще одну важную деталь подметил К. Нейман: в ходе переговоров с византийцами были случаи, когда другая сторона настаивала из престижных соображений на том, чтобы отдельные пункты договора формулировались византийцами от первого лица, хотя это и противоречило правилам грамматики. Так, в 1198 г. венецианские послы требовали, чтобы клятвенную часть договора Алексей III Комнин изложил от первого лица, что и было сделано. Путаница (подобная той, что имела место в русско-византийском договоре 911 г.) могла возникнуть, как указывает К. Нейман, и в связи с тем, что императорская канцелярия порой не справлялась со стилистикой, особенно в тех случаях, когда традиционная форма хрисовула “оказалась взорванной” двусторонними обязательствами.

Переговоры по поводу выработки договора, как известно, проводились в Константинополе, там же они закончились и завершились “подписанием” самого акта. Византийские послы не появились в Киеве, Олег не ратифицировал самолично договор. Думается, что такую практику нельзя считать случайной. Русь того времени еще не являлась для Византии государством, которое могло претендовать на полное дипломатическое равенство с мировой империей, и факт проведения процедуры выработки договора в Константинополе это подтверждает. В этом смысле равенство еще не было достигнуто и в титулатуре великого князя киевского. В тексте соглашения Олег неоднократно называется “нашей светлостью”, “светлым князем нашим”.

Этот титул не вызвал интереса среди ученых. Н. А. Лавровский посчитал его простым заимствованием из византийского лексикона, восходящим к римскому illustris. Об этом же писал позднее и С. А. Гедеонов. Равнодушно проходит мимо этого титула А. В. Лонгинов, считая, что понятием “светлость” греки обнимали весь состав русских князей, представленных в договоре.

Между тем вопрос о титуле главы государства в том или ином дипломатическом соглашении древности и средневековья играл принципиальное значение. Этот вопрос был связан с престижем государства, нередко с его территориальными притязаниями. Нам представляется, что титул “светлость” в применении к великому князю киевскому — это не случайный перевод с греческого, а точное определение византийской дипломатической службой значения, государственного престижа молодой еще русской державы. В Византии, которая поддерживала дипломатические отношения со многими государствами тогдашнего мира, были точно определены значимость и в соответствии с этим титулатура правителей этих государств. В своем труде “О церемониях” Константин VII Багрянородный писал, что в документах, адресуемых правителям древней Руси, императоры Византии обращались к ним следующим образом: “Грамота Константина и Романа, христолюбивых императоров римских, к архонту Руси”. Определенный титул был, как видим, закреплен и за правителем древнерусского государства. Точно так же рекомендовал обращаться Константин VII и к болгарскому царю, но там в добавление к титулу архонта фигурировал эпитет “любезный”. К франкскому владыке Константин VII рекомендовал обращаться как к “светлому царю франков” 33.

Думается, что понятие “светлый” соответствовало месту, тводимому византийской “дипломатической рутиной” и русским правителям.

Ряд дипломатических стереотипов обнаруживается и в других понятиях акта 911 г., особенно в его вступительной и заключительной частях. Здесь и старинные понятия “мира и любви”, “утвержения” и “неподвижения” договора, и формула о сохранении договора “во вся лета”, и т. д.

Включение Руси в стереотипные дипломатические отношения с Византийской империей видно не только в процедуре выработки договора и его содержании, но и в порядке пребывания русского посольства в Константинополе. Летописец рассказывает, как император Лев VI “почтил” русских послов дарами — “златомъ, и паволоками и фофудьами”, “пристави” к ним “мужи”, которые показали им “церковную красоту, и полаты златыа, и в них сущаа богатество, злата много и паволокы и камьнье драгое, и страсти господня и венець, и гвоздие, и хламиду багряную, и мощи святых...”. Затем он “отпусти” их на Русь “с честию великою”34.

Относительно этого летописного текста в дореволюционной историографии не было особых разногласий. Ученые оценили его как свидетельство о применении к русскому по­сольству обычной дипломатической практики приема иностранных миссий в Константинополе. Так принимали арабов, венецианцев. Лишь Г. М. Барац, верный себе, скептически заметил: неясно, почему послы, заключившие договор, не поторопились домой, чтобы ратифицировать его, почему они ходят по палатам в сопровождении каких-то мужей, почему смотрят церкви, но не торопятся обратиться в христианство и т. д. 35

В советской историографии этому сюжету вообще не уделялось внимания. Правда, комментатор вышеприведенного текста “Повести временных лет” заметил, что эти сведения, которых нет в начальном своде (отраженном в “Новгородской первой летописи”), летописец почерпнул из позднейшего повествования (от 988 г.) о посылке Владимиром Святославичем своих послов в Константинополь 36.

Лишь в 1968 г. данный вопрос рассмотрел В. Т. Пашуто. Он отметил, что “специальные придворные познакомили их (послов. — А. С.) с церковными достопримечательностями Константинополя” 37.

И дальнейшем А. Г. Кузьмин вновь возродил недоверие к этому летописному тексту. Он посчитал, что в данном случае мы имеем дело с “оборванным продолжением рассказа” о событиях 907 г. 38

А это значит, что посольство 907 г. было принято по всем канонам тогдашней византийской дипломатической традиции; посольство же, заключившее договор 911 г., достоверность которого А. Г. Кузьмин отнюдь не подвергает сомнению, было лишено такого приема. Совершенно немотивированным представляется тогда и текст о том, что послов отпустили с честью “во свою землю”, что они пришли к Олегу и рассказали ему о ходе переговоров, заключении “мира” и “уряда”. Ставится под сомнение вообще наличие посольства по случаю заключения договора 911 г. Реальная дипломатическая традиция зачеркивается.

Думается, что данный летописный текст, как и многое в практике заключения договора 911 г., отражает весьма стереотипную ситуацию. Сам набор этих даров, как видим, тот же, что и в 860 г.; другие иностранные посольства получали то же самое — золото, дорогие ткани, драгоценные сосуды. Законы дипломатического гостеприимства, широко отмеченные в практике средневековых посольских отношений, указывают, что в данном случае мы просто имеем первое в истории свидетельство о такого рода приеме русского посольства в Византии. Оно было ознакомлено с достопримечательностями города, послы увидели гордость Византии — ее великолепные храмы, ее христианские святыни. Затем был “отпуск”, т. е. официальный прощальный прием посольства, на котором император “отпускал” посольство восвояси. Традиции первого приема и последнего — “отпуска” прослеживаются в посольской службе многих европейских стран и народов средневековья. Именно так следует понимать слова летописца о том, что царь “отпусти” послов “с честию великою”.

Послов сопровождали, как отмечал В. Т. Пашуто, специальные чиновники, “мужи”, которые еще в 907 г. обязаны были ввести русскую, как и любую другую, миссию в город, разместить ее, переписать и т. д. В данном случае мы вторично встречаемся с дипломатической функцией “царева мужа”, обращенной непосредственно к русскому посольству. Наконец, об этой же вырабатывающейся стереотипной дипломатической практике свидетельствует и прием Олегом послов в Киеве по возвращении их на родину, они поведали ему “вся речи обою царю” и рассказали, как проходило заключение “мира” и выработка “ряда” (“како сотвориша миръ. и урядъ положиша...”).

Таким образом, описание времяпрепровождения русского посольства в Константинополе также указывает на включение древней Руси в орбиту международной дипломатической практики, а договор 911 г. знаменовал собой ка­чественно новую ступень во всех отношениях: хода выработки соглашения, его содержания, процедуры заключения, практики приема и “отпуска” русского посольства в Византии.

Глава пятая

"Восточный фактор" и древнерусская дипломатия.

IX- первая половина Хв.