5 курс / Сексология (доп.) / Лики_и_маски_однополой_любви_Лунный_свет_на_заре_Кон_И_С_

мучительно им завидовал. Хотя его неудержимо привлекали большие и сильные мальчики, грубая чувственность одноклассников его отталкивала: «Каждый симпатичный мальчик имел женское имя и был либо публичной проституткой, либо «сукой» (bitch) одного из старших учеников. «Сукой» назывался мальчик, отдававшийся другому для любви. Разговоры в спальнях и в классах были невероятно грязными. Там и сям можно было видеть онанизм, взаимную мастурбацию, возню голых мальчиков в постели. Во всем этом не было ни утонченности, ни чувства, ни страсти, одна только животная похоть»15 . С греческой любовью, о которой грезил Саймондс, тут не было ничего общего.

Когда в январе 1858 г. его одноклассник Альфред Претор в доверительном письме похвастался Саймондсу, что стал любовником директора школы доктора Вогэна и в доказательство показал любовную записку последнего,

Саймондс почувствовал себя задетым. Дождавшись окончания школы, чтобы самому остаться в стороне, он передал доверенные ему интимные письма своему отцу, который угрозой позорного разоблачения заставил Вогэна уйти в отставку и отказаться от предложенного ему епископского сана. Причины внезапного крушения блестящей карьеры Вогэна стали известны лишь много лет спустя, после его смерти. Одноклассники, знавшие о грязной роли Саймондса в этом деле, навсегда порвали с ним отношения.

Донести на учителя было гораздо проще, чем совладать с собой. Весной 1858

г. во время церковной службы Саймондс был поражен голосом и внешностью мальчика-певчего Уилли Дайера. Утро своей первой встречи с Уилли Саймондс считал днем рождения своего подлинного Я. Но что он мог сделать? За все время их романа застенчивый Саймондс лишь дважды поцеловал мальчика в губы, причем в первый раз едва не потерял сознание от страсти. Среди его оксфордских профессоров и товарищей было много открытых приверженцев «греческой любви», с которыми он мог говорить, не боясь разоблачения. Но совместить любовь с чувственностью он не мог.

Узнав о дружбе сына с Уилли, Саймондс-старший потребовал прекратить компрометирующие отношения, и тот послушно пожертвовал своей первой любовью, хотя несколько лет тайно переписывался с Уилли и оплатил его профессиональное обучение.

Расставшись с Уилли, Саймондс влюбился в другого мальчика-певчего Альфреда Брука. Это увлечение было гораздо чувственнее первого. Сильное тело Альфреда терзает воображение Саймондса, лишает его покоя и сна. В

своих дневниках он описывает не только легкие волосы, блестящие темно-

синие глаза и вибрирующий голос юноши, но и его мускулистые бедра и

«большие похотливые яйца»16 . Казалось бы, дебют состоялся? Альфред,

поддерживавший небескорыстные отношения с богатыми оксфордскими студентами, готов отдаться Саймондсу, но тот среди ночи отсылает его: он мечтает о мужском теле, но не может унизиться до физического контакта.

Сексуальная неудовлетворенность вызывает нервное перенапряжение. Чтобы избавиться от гомоэротических наваждений, Саймондс старается увлечься женщинами. Врач, к которому его направил отец, рекомендует завести любовницу или жениться. В 1864 г. 23-летний Саймондс женился. Он уважает и, как ему кажется, любит свою жену. В первую брачную ночь его половой орган оказался достаточно мощным и готовым к работе, хотя, как и его хозяин, не знал, что нужно делать: «природа отказалась показать мне, как осуществлять акт»17 . Через несколько дней все наладилось и Саймондс с женой в положенные сроки произвели на свет четырех дочерей. Но в первые же дни брака Саймондс обнаружил, что, хотя физический контакт с женщиной не вызывает у него отвращения, он оставляет его холодным.

Путешествуя по Европе, Саймондс завязывает дружеские отношения с юношами из простонародья, которые позволяют странному англичанину трогать их и любоваться их нагими телами; они пошли бы и на большее, но

Саймондс не знает, что ему нужно. Платный, коммерческий секс для него морально и психологически неприемлем.

Осенью 1868 г. знакомый директор школы пригласил Саймондса встретиться с группой старшеклассников, и тот сразу же влюбился в 17-летнего Нормана Мура. Мур был сексуально искушеннее Саймондса, спать с мужчинами ему было не в новинку, он благосклонно принял объяснение Саймондса в любви и стал его учеником и другом. Норман часто бывает у Саймондса в доме,

вызывая ревность его жены (после объяснения с мужем она поняла и приняла эти отношения). Саймондс водит его по театрам, берет с собой в поездку по Европе, они живут вместе, спят в одной постели, предаются любовным ласкам, Саймондс говорит о нем с друзьями, посвящает ему стихи. Но постоянные романы Мура с младшими мальчиками вызывают у него ревность.

В феврале 1877 г. Саймондс впервые в жизни провел ночь с молодым солдатом в лондонском мужском борделе и его поразила спокойная простота молодого человека, для которого в сексе не было ничего позорного или противоестественного. После этого, читая лекцию о ренессансной Флоренции в рафинированной аудитории, Саймондс вдруг почувствовал, что душа его не здесь, она «жаждет солдата»18 . Он завязывает интимную дружбу с 19-летним швейцарцем Христианом Буолем, который спит с ним в одной постели, позволяя любоваться «нагим великолепием своего совершенного тела»19 . «Он принимал меня таким, какой я есть, а я не просил ничего, кроме его близости. Для меня было достаточно просто быть с ним»20 . Когда Буоль, при материальной поддержке Саймондса, женился на любимой Девушке, ему наследовали другие молодые крестьяне, почтальоны,

лесорубы, ремесленники и т. д. Последней любовью Саймондса был 24-

летний венецианский гондольер Анджел о Фусато, которому он помог жениться на любимой Женщине и посвятил несколько стихов.

Современным людям, выросшим в атмосфере сексуальной свободы,

поведение и рассуждения Саймондса могут показаться странными: он смущается, стыдится телесной стороны секса, ищет оправданий своей

«извращенности». Но именно это и делает его типичным викторианцем.

Конечно, не все викторианцы были такими закомплексованными. Тем не менее выбор, не всегда сознательный, между принятием или подавлением своей гомоэротики, или ее сублимацией в творчестве или переводом в другой социальный контекст (коммерческий секс или «дружба» с юношами из народа) мало кому давался легко.

Первоначальное викторианское понимание однополой любви было аристократически-эстетским. Постепенно ее образ демократизируется.

Причины этого были довольно прозаическими. Поскольку гомосексуальные отношения с людьми собственного круга жестко табуировались, для удовлетворения сексуальных потребностей нужно было спускаться по социальной лестнице вниз («натуральные» джентльмены тоже начинали сексуальную жизнь с проститутками или с прислугой). В рабочей среде на эти вещи смотрели проще. Из-за жилищной скученности мальчики часто спали в одной постели, им не приходилось стесняться друг друга. Кроме того, им нужны были деньги. Принимая ухаживания богатого покровителя,

юноша из рабочей среды, даже если однополый секс ему самому доставлял удовольствие, не должен был задумываться, не является ли он извращенцем.

У него был ясный мотив — деньги, который безусловно перекрывал все остальное. На одном из судебных процессов 1890-х годов семнадцатилетний лондонец Чарльз Сикбрум показал: «Меня спросили, согласен ли я лечь в постель с мужчиной. Я сказал «нет». Он сказал: «Ты получишь за это четыре шиллинга» — и убедил меня»21 .

Для представителей средних слоев все было сложнее. В обществе королевских гвардейцев, матросов и молодых рабочих, они чувствовали себя в большей безопасности, чем в собственной среде: тут все было анонимно, а

от неприятностей можно было откупиться. Но кроме секса, викторианцам были необходимы иллюзии. Образы сильных, маскулинных и потенциально опасных молодых самцов особенно волновали их эротическое воображение по контрасту с их собственной, и всего своего класса, изнеженностью.

Соблазн брутального пролетарского секса в противоположность импотенции господствующего класса отлично выражен Дэвидом Генри Лоуренсом в

«Любовнике леди Чаттерли». В гомоэротическом варианте это выражалось еще сильнее (Лоуренс и сам был не чужд подобных чувств).

Писатель Эnote 34 Мnote 35 Форстер (1879—1970) мечтал «любить сильного молодого мужчину из низших классов и быть любимым им»22 . Его первым настоящим сексуальным партнером стал в 1915—1919 гг. молодой трамвайный вагоновожатый в Александрии Мохаммед эль Адл, а самой большой и длительной любовью Форстера был полицейский Боб Бэкингем,

их отношения продолжались и после женитьбы Боба (его жена приняла старого писателя, Форстер даже умер у них дома). В представлении младшего современника и друга Форстера Джозефа Рэндольфа Аккерли

(1896— 1967), «идеальный друг» должен быть «животным человеком.

Совершенное тело самца, всегда готовое к услугам с преданностью верного и не рассуждающего зверя»23 .

Поскольку большинство этих рафинированных интеллектуалов придерживались левых политических взглядов, эротическая романтизация дополнялась социально-политической идеализацией «простого человека».

Юноши из рабочей среды казались им воплощением цельности, моральной чистоты, отзывчивости и эмоционального тепла, а их собственные сексуальные отношения с ними выглядели проявлением демократизма,

нарушением сословных и классовых границ. Отдаваясь пареньку из низов,

которого он содержал и старался окультурить, рафинированный интеллигент не просто удовлетворял свой сексуальный мазохизм, но символически отказывался от классовых привилегий, восстанавливал социальную

справедливость и равенство. Влечение к молодому рабочему выражало любовь к рабочему классу и готовность служить ему. Роман с юным пролетарием был чем-то вроде социалистической революции в одной отдельно взятой постели.

Это переплетение сексуальной потребности с интеллигентским социальным мазохизмом, чувством вины перед обездоленными и их идеализацией

(народничество, марксистская утопия рабочего класса) существовало и в гетеросексуальном варианте (идея женитьбы на проститутке для спасения

«падшей женщины»), но среди гомосексуалов оно было значительно сильнее.

Хотя эти иллюзии постоянно разрушались жизнью — «простые» юноши при ближайшем рассмотрении оказывались, как правило, примитивными,

интеллектуально неразвитыми и к тому же меркантильными,

воспринимавшими своих покровителей как дойных коров, —

сентиментальным интеллигентам было трудно избавиться от стереотипов, в

которых сексуальная утопия так красиво сливалась с социальной, а их собственные, не до конца принятые, сексуальные потребности возводились в ранг «миссии». Гонимая эротика порождала властную потребность добиваться освобождения не только себе подобных, но и вообще всех угнетенных. Среди гомосексуалов первой половины XX в. были чрезвычайно сильны леворадикальные, марксистские и анархические идеи. Именно это помогло в 1930-х годах ГПУ практически бесплатно завербовать в свои агенты молодых кембриджских интеллектуалов Кима Филби, Гая Берджесса и их друзей.

Новые социальные контексты рождали потребность в новом самосознании и новом определении сущности однополой любви. Религиозное понятие

«порока» давно уже себя исчерпало. Понятие «преступления» также вызывало возражения, при наличии добровольного согласия тут нет жертвы.

Новую парадигму для объяснения, а фактически — для социального конструирования однополой любви дали сексологи, которые не только

прорвали завесу молчания и способствовали либерализации законодательства, но и дали гомосексуалам новый стержень для самосознания и социальной идентичности.

Быть больным неприятно, но лучше, чем преступником и вообще

«неназываемым». В жизни Оскара Уайльда был период, когда он постоянно говорил о «Сексуальной психопатии» Крафт-Эбинга. Марсель Пруст читал Крафт-Эбинга и Эллиса. Французский писатель американского происхождения Жюльен Грин (р. 1900) с детства влюблялся в мальчиков, но понятия не имел, что это значит, пока в студенческие годы такой же закомплексованный приятель не дал ему книгу Эллиса: «Оставшись один, я

открыл книгу, и она меня потрясла…В течение нескольких минут весь мир изменил свой облик в моих глазах, стены моей тюрьмы исчезли, как туман под дуновением ветра. Оказывается, я не один»24 .

Сексологические идеи и понятия быстро стали достоянием массовой прессы и художественной литературы. Литературные персонажи и их авторы приняли предложенные медициной образы и стали разыгрывать предусмотренные сценарием роли. Однако медикализация однополой любви,

как и сексуальности вообще, будучи исторически неизбежной, означала также большие социальные и психологические издержки. Не уничтожая старой стигмы, медицинская концепция гомосексуальности придала ей необычайную стабильность. Если человеку говорили, что он преступник, он мог протестовать, доказывая чистоту своих намерений. Против врачебного диагноза он был бессилен: доктор знает лучше. Максимум, на что могли рассчитывать больные люди, — снисходительное и подчас брезгливое сочувствие: да, конечно, это не их вина, но все-таки…

Неоднозначными были и сдвиги в общественном сознании. Психологизация гомосексуальности сделала видимыми такие ее признаки, которым раньше не придавали значения. Сверхбдительные викторианцы, по невежеству, могли не замечать даже самых очевидных проявлений гомоэротизма. Это

распространялось и на искусство. Известный английский художник Генри Скотт Тьюк, «Ренуар мальчишеского тела», рисовал очаровательных нагих мальчиков, но поскольку их гениталии были прикрыты, никаких проблем у художника не возникало. Не видели гомоэротических мотивов в творчестве Редьярда Киплинга, любимого поэта королевы Виктории лорда Альфреда Теннисона (1809—1892) или Уолтера Патера.

В хвалебной рецензии на сборник стихов преподобного Эдвина Эммануила Брэдфорда (1860—1944) в журнале«Westminster Review» говорилось: «Дружба между двумя мужчинами и особенно дружба между мужчиной и мальчиком — главная тема многих стихов доктора Брэдфорда. Он, как Платон, чувствителен к красоте незагрязненной юности». Между тем некоторые стихи Брэдфорда, мягко говоря, наводят на размышления. В

стихотворении «Наконец!» тринадцатилетний мальчик по дороге из церкви форменным образом объясняется своему наставнику в любви, и тот с восторгом ее принимает: «Что я сказал или сделал — абсолютно неважно; я

видел, что нравоучения не нужны. Наверное, мы вели себя как пара глупцов,

но никто этого не видел и не слышал… Я никогда не забуду ту июньскую ночь, когда запах сена или свет луны заставили застенчивого мальчика сломать лед — в конце концов, пора это было сделать»25 . Позже, когда блаженное неведение сменилось опасливым полузнанием, такая, в самом деле невинная, педофильская лирика могла бы дорого обойтись автору.

Еще тщательнее маскировались гомоэротические чувства в пуританской Америке. Как и в Европе, единственным морально приемлемым контекстом для выражения этих чувств была дружба между мужчинами, в которой чувственность оставалась неосознанной или сублимированной. Такие отношения ярко описывали философ-неоплатоник Ральф Уолдо Эмерсон

(1803—1882), переживший в годы своей учебы в Гарварде сильную влюбленность в одноклассника, и его друг и единомышленник писатель Генри Дейвид Торо (1817-1862).

Хотя Герман Мелвилл (1819—1891), в отличие от одинокого Торо, был женат и имел четверых детей, он не мог найти человека, который бы удовлетворил его потребность в любви26 . В юности Мелвилла одолевала романтическая тяга к южным морям и приключениям, он побывал юнгой,

матросом и китобоем, прожил несколько месяцев среди полинезийцев. Море для него — совсем особая стихия. Главное очарование мореплавания — принадлежность к замкнутому мужскому сообществу, В сложной форме философско-приключенческого романа Мелвилл описывает мужскую дружбу, которая преодолевает все границы повседневного быта, включая социальное и расовое неравенство. Эти отношения не лишены и телесности.

Лирическому герою «Моби Дика» юному Измаилу приходится из-за отсутствия в гостинице отдельного номера провести ночь в одной постели со страшным гарпунщиком Квикегом. «Назавтра, когда я проснулся на рассвете,

оказалось, что меня весьма нежно и ласково обнимает рука Квикега. Можно было подумать, что я — его жена»27 . В «Моби Дике» много фаллических символов. Выдавливание спермы кита доставляет китобоям особое удовольствие. Мелвилл различает мужскую дружбу и обычное корабельное мужеложство, которое просто воспроизводит существующую в гетеросексуальных отношениях структуру власти. Противопоставляя совместную или взаимную мужскую мастурбацию содомии, он видит в этом не только эротический, но и социальный смысл: вместе «кончать» — нечто совсем другое, чем драться друг с другом или сообща охотиться на китов28 .

Многие гомоэротические образы и аллюзии Мелвилла, как и его младшего современника, классика американской литературы Генри Джеймса (1843— 1916), расшифрованы только в последние десятилетия.

Достаточно зашифрован и самый знаменитый из американских «голубых» классиков Уолт Уитмен (1819—1892). Уитмена привлекали юноши из рабочей среды, в которых он видел воплощение мужественности и нравственных достоинств, и раненые мальчики-солдаты (некоторым из них было по 13—15 лет), за которыми поэт ухаживал в госпитале в годы

Гражданской войны и потом обменивался нежными письмами. «Я люблю мальчиков, которым нравится, что они мальчики, и мужчин, которые остаются мальчиками. С какой стати мужчина должен отказываться быть мальчиком?» — писал он в старости29 . Один из друзей поэта называл его

«великой нежной матерью-мужчиной»30 . Хотя на прямой вопрос Карпентера о природе его чувств поэт ответил уклончиво, в «Листьях травы» и в сборнике «Каламус» (от греческого calamos — тростник, от которого произошло название свирели, распространенного символа любви между мужчинами) Уитмен любовно воспевает мужское братство, говорит об объятиях и поцелуях между мужчинами и употребляет слова «друг» и «любовник» как синонимы.

Мужчина или женщина, я мог бы сказать вам, как я люблю вас, но я не умею,

Я мог бы сказать, что во мне и что в вас, но я не умею, Я мог бы сказать, как томлюсь я от горя и какими пульсами бьются мои ночи и дни31 .

Поэзия Уитмена не была исключительно гомоэротической, и это сделало ее достоянием широкого круга людей, но подготовленные личным опытом читатели чувствовали ее скрытый подтекст.

Чтобы индивидуальные психосексуальные особенности превратились в социальную идентичность, нужна была гласность. И она действительно пришла в конце XIX в. в виде серии отвратительных скандалов и судебных процессов.

Героем одного из них был Оскар Уайльд (1852—1900). Гомоэротизм знаменитого драматурга не был в Англии большим секретом. Его манеры и дружеские связи вызывали пересуды еще в студенческие годы в Оксфорде.

Уайльд переписывался с Саймондсом, во время поездки в США встречался с Уитменом. Увлечения красивыми мальчиками оставались эстетски-

платоническими и не помешали Уайльду жениться и произвести на свет двоих сыновей. Впервые Уайльда в 1886 г. соблазнил 17-летний студент