5 курс / Сексология (доп.) / Лики_и_маски_однополой_любви_Лунный_свет_на_заре_Кон_И_С_
.pdfих учителя пощадили», но полиции нравов такие дела были неподвластны,
как и взаимоотношения в самой ученической среде.
Вопросом о причинах и возможных способах предотвращения
«преступлений против естества» серьезно интересовались философы эпохи Просвещения.
Шарль Луи де Монтескье (1689—1755) считал их опасность сильно преувеличенной: «Преступления против естества никогда не получат большого распространения в обществе, если склонность к ним не будет развиваться каким-нибудь существующим у народа обычаем, как это было у греков, где молодые люди совершали все свои гимнастические упражнения обнаженными; как это есть у нас, где домашнее воспитание стало редкостью;
и как мы видим у на-1 родов Азии, где некоторые лица имеют большое количество1 жен, которыми они пренебрегают, между тем как прочие люди не могут иметь ни одной. Не создавайте благоприятных условий для развития этого преступления, преследуйте его строго определенными полицейскими мерами наравне с прочими нарушениями правил нравственности, и вы скоро увидите, что сама природа встанет на защиту своих прав и вернет их себе»2 .
Вольтер (1694—1778), который в молодости пользовался покровительством влиятельных аристократов-содомитов, но сам был, безусловно,
гетеросексуален, не питал к однополой любви ни малейшего сочувствия, тем более что он связывал ее с ненавистным ему католическим духовенством. В
статье «Так называемая сократическая любовь» (1764) он даже выражал сомнение в том, что древние греки могли относиться к этому пороку терпимо. В полемике со своими врагами, включая Фридриха II Прусского,
Вольтер широко пользовался ядовитыми намеками на сей счет. Хотя Вольтер не считал содомию ересью и в более поздней статье высказался против смертной казни за нее, он мотивировал это не гуманитарными, а
практическими соображениями: «Эти отбросы лучше было бы похоронить во тьме забвения, чем освещать их в глазах большинства пламенем костров»3 .
Кондорсе (1743—1794) сделал к энциклопедической заметке Вольтера следующее маленькое примечание: «Содомия, если она не сопряжена с насилием, не может быть предметом уголовных законов. Она не нарушает прав никакого другого человека»4 .
Жан-Жак Руссо (1712—1778), который в отрочестве был сильно напуган приставанием взрослого мужчины, относился к педерастии с отвращением.
Однако он сознавал, как трудно признаваться в таких вещах даже самому себе. Дени Дидро (1713—1784), у которого было меньше комплексов,
говорит о содомии спокойно: если нет «естественного сосуда» и нужно выбирать между мастурбацией и однополым сексом, то второй способ предпочтительнее. И вообще «ничто существующее не может быть ни противоестественным, ни внеприродным»5 . Однако при жизни Дидро этих мыслей не оглашал, а образы лесбиянок у него резко отрицательны.
Итальянский юрист Чезаре Беккариа (1738—1794) в знаменитом трактате «О
преступлениях и наказаниях» (1764) проявил большую смелость, осторожно высказавшись в том смысле, что законы против содомии можно вообще отменить, потому что она безвредна и вызывается неправильным воспитанием; кроме того, эти преступления трудно доказуемы, а их расследование порождает много следственных и судебных злоупотреблений.
Убежденным сторонником полной декриминализации однополой любви,
ввиду ее социальной безвредности, был английский философ Иеремия Бентам (1748—1832). В многочисленных заметках и статьях на эту тему Бентам последовательно, пункт за пунктом, опровергает все ходячие стереотипы, доказывая, что они логически несостоятельны и к тому же безнравственны. «Чтобы уничтожить человека, нужно иметь более серьезные
основания, чем простая нелюбовь к его Вкусу, как бы эта нелюбовь ни была сильна»6 . Но опубликовать эти мысли при жизни Бентам не решился.
Тем не менее законодательство постепенно смягчается. В Австрии смертная казнь за содомию была отменена в 1787 г., в Пруссии— в 1794-м. Решающий шаг в ее декриминализации сделала Французская революция. В соответствии с принципами Декларации прав человека, французский уголовный кодекс
1791 г. вообще не упоминает «преступлений против природы». Кодекс Наполеона (1810) закрепил это нововведение, сделав приватные сексуальные отношения между взрослыми людьми одного пола по добровольному согласию уголовно ненаказуемыми. По этому образцу были построены и уголовные кодексы многих других европейских государств. В России,
Пруссии, Австро-Венгрии уголовное преследование гомосексуальности продолжалось.
Самой консервативной оказалась Великобритания. В качестве реакции на свободолюбивые идеи Французской революции английские власти в конце
XVIII в. даже ужесточили уголовные репрессии. В первой трети XIX в. по обвинению в содомии в Англии было казнено свыше 50 человек. Уличенных всего лишь «в попытке совершить содомию», прежде чем посадить в тюрьму,
выставляли к позорному столбу на публичное надругательство разъяренной толпы, которая оскорбляла, а порой увечила и даже убивала несчастных. На иностранцев это производило удручающее впечатление.
Француз Луи Симон записал в своем дневнике в 1810 г.: «Мы только что прочли во всех газетах полный и отвратительный отчет о публичном и жестоком наказании у позорного столба нескольких несчастных, уличенных в грязных непристойностях. Я не могу себе представить ничего более опасного, оскорбительного и неразумного, чем грубость и неограниченная публичность такого наказания. Выставление на показ уродств, о
существовании которых лучше вообще не подозревать, загрязняет воображение. И что думать о людях, включая женщин, которые могут часами
наслаждаться трусливым и жестоким нанесением побоев и увечий привязанным к столбу и совершенно беззащитным мужчинам!»7
В отличие от прежних времен, когда высокое общественное положение давало иммунитет против судебных преследований, во второй половине
XVIII в. обвинение в «неназываемом пороке» стало опасным для людей любого социального статуса. Основанное в 1691 г. Общество для реформы нравов, которое поддерживали влиятельные церковные деятели и несколько монархов, за 46 лет своего существования сумело «разоблачить», обвинив во всевозможных сексуальных грехах, свыше 100 тысяч мужчин и женщин. Тем же занималось созданное в 1802 г. Общество для подавления порока.
Самый богатый человек в Англии, талантливый 24-летний писатель Уильям Бекфорд, обвиненный в 1784 г. в сексуальной связи с 16-летним Уильямом Куртенэ, был вынужден на десять лет покинуть Англию, а по возвращении пятьдесят лет жил затворником в своем поместье Фонтхилл. В 1822 г. бежал из Англии застигнутый на месте преступления с молодым солдатом епископ ирландского города Клогер Перси Джослин. Гомосексуальному шантажу приписывали и самоубийство в августе того же года министра иностранных дел лорда Кэстльри.
Те же причины удерживали за границей лорда Байрона (1788—1824).
Любовная жизнь Байрона была очень запутанной и сложной. Наряду с увлечением женщинами, с которыми поэт обращался крайне жестоко (по его собственному признанию, его единственной настоящей любовью была двоюродная сестра Августа), он еще в школе испытывал нежные чувства к мальчикам. «Школьная дружба была для меня страстью (я был страстен во всем), но, кажется, ни разу не оказалась прочной (правда, в некоторых случаях она была прервана смертью)»8 . Его отношения с лордом Клэром и Эдвардом Лонгом оставались, по-видимому, дружески-романтическими.
Страстная любовь 17-летнего Байрона к 15-летнему певчему из церковного
хора Джону Эдлстону, которому он посвятил свои первые стихи, была одной из самых сильных привязанностей поэта. Смерть юноши была для Байрона тяжелым ударом. Посвященные Эдлстону элегии он зашифровал женским именем Тирзы. В произведениях Байрона есть и другие гомоэротические намеки и образы.
Неудачный брак и слухи о его гомосексуальности сделали Байрона парией в лондонском высшем свете и заставили покинуть Англию. В Греции он чувствовал себя во всех отношениях свободнее. Его последней любовью был
15-летний грек Лукас, о котором Байрон всячески заботился, хотя не видел с его стороны взаимности. После смерти Байрона его друзья и душеприказчики сожгли некоторые личные документы, которые могли бы скомпрометировать его в английском общественном мнении. Тем не менее, слухи ходили, а
некоторые реальные гомоэротические приключения Байрона использованы в опубликованной под его именем в 1853 г. якобы автобиографической поэме
«Дон Леон» (автор этой подделки до сих пор неизвестен).
Смертная казнь за содомию была в Англии заменена 10-летним тюремным заключением только в 1861 г. (в 1841 г. парламент это предложение отклонил).
Почему же, несмотря на либерализацию законодательства, буржуазное общество оказалось в этом вопросе столь нетерпимым? Рыночная экономика и политическая демократия требуют, чтобы социальное поведение людей было организованным, предсказуемым, рациональным, в чем-то единообразным. В отличие от феодального общества, оно держится не на сословных привилегиях, а на одинаковом для всех праве. Сексуальность,
которая по определению спонтанна, изменчива и непредсказуема, в эту систему взглядов не вписывается. Любовь кажется буржуазному сознанию опасной и разрушительной силой, которую вводят в приемлемые рамки только узы законного брака (узы = цепи, нечто противоположное свободе).
Хотя само гомосексуальное желание не зависит от сословной и классовой принадлежности, оправдать и принять его могли только стоявшие выше закона аристократические верхи, либо, наоборот, самые низы,
деклассированные люмпены, у которых закона вообще не было.
Воспитанному в духе сословных привилегий аристократу чужда идея равенства: я буду делать, что хочу, а другим нельзя. Буржуа спрашивает: «А
что, если так будут поступать все?» и, естественно, приходит в ужас: люди перестанут рожать детей, исчезнут брак и семья, рухнет религия и т. д. и т. п.
До признания индивидуальных различий, которые, не будучи сословно-
классовыми, могут, именно в силу своей индивидуальности, относительно мирно сосуществовать с другими стилями жизни, буржуазному обществу
XIX в. было еще очень далеко. Его сексуальная мораль была прокрустовым ложем для всех, но особенно плохо приходилось тем, кто «отличался».
Христианское противопоставление возвышенной духовной любви и низменной чувственности было возведено в абсолют. В системе викторианских представлений сексуальная близость, независимо от обстоятельств и мотивации, безнадежно снижала моральный уровень взаимоотношений. Утратившая невинность женщина переставала быть не только уважаемой, но зачастую и желанной. Один английский пастор рассказывал, что когда однажды мальчиком он подумал, что невинная чистая девушка станет его женой, он испытал не вожделение, а чувство жалости по поводу ее унижения9 .
Применительно к однополым отношениям, которые нельзя было освятить браком, это означало, что ради сохранения самоуважения люди вынуждены были обманывать не только других, но и самих себя, представляя свое влечение исключительно духовным и бестелесным. Однополая любовь была обречена оставаться неназываемой, выступать под чужим именем и не иметь права на телесную реализацию.
Могут ли мужчины любить друг друга? Да, но только если эта любовь несексуальна и называется дружбой. Но сентиментально-романтическая дружба очень часто, особенно у молодых людей, имеет гомоэротическую подоплеку. «Что такое дружба или платоническая любовь, как не сладостное слияние двух существ? Или созерцание себя в зеркале другой души?»10 —
вопрошал юный Фридрих Шиллер. Дружеские письма немецких романтиков неотличимы от любовных. Клемент Брентано и Людвиг фон Арним, Фридрих Шлегель и Фридрих Шлейермахер даже называли свои отношения «браком».
Вплоть до середины XIX в., когда такие чувства стали вызывать подозрения,
философы не боялись говорить даже, что дружба между мужчинами имеет не только духовный, но и телесный характер.
Эта эпоха была по-своему наивной и целомудренной. В первой половине XIX
в. друзья могли жить в одной комнате, даже спать в одной постели, и их никто не в чем не подозревал. В одних случаях это способствовало телесному сближению. В других случаях соблазн героически преодолевали. А третьи ни к чему «этакому» и не стремились.
Второй способ оправдания однополой любви — ее эллинизация. Не имея идейной опоры в христианской культуре, гомосексуалы находили ее в античности. Примеры мужского воинского братства были веским аргументом против представлений о «женственности» однополой любви, а достижения античной культуры, считавшей мужскую любовь нормальной, доказывали ее нравственное величие и творческий потенциал. Гомоэротические интересы стимулировали изучение античности и одновременно черпали в ней поддержку и вдохновение. Немецкий археолог и историк искусства Иоганн Иоахим Винкельман (1717—1768) всегда был неравнодушен к красивым юношам, писал им пламенные любовные письма (и был убит пригретым им случайным попутчиком), изучение античности открыло ему новый эстетический и моральный идеал мужской красоты, который он сделал достоянием своих образованных современников.
Но хотя классическая филология и история искусства сделали «греческую любовь» респектабельной, они были вынуждены, вольно или невольно,
интеллектуализировать и десексуализировать ее, доказывая, как знаменитый Оксфордский профессор Уолтер Патер (1839—1894), что красота греческих скульптур была бесполой и неэротической. А уж что делали древние греки в постели, и вовсе оставалось загадкой.
Греческие и римские тексты, изучавшиеся в английских школах и университетах, подвергались жесткой цензуре и даже фальсификации.
Упоминания о мужской любви исключались, а дружба рисовалась исключительно духовной. Слово «любовник» переводилось как «друг», «мужчина» — как «человек», «мальчик» — как «молодой человек». «Пир» Платона не изучали вовсе. Цензурные ограничения создавали у юношей ложные, идеализированные представления об античной культуре и одновременно стимулировали интерес к тому, что от них так тщательно скрывали. Английский поэт Перси Биши Шелли, переводивший греческую классику, искренне не мог поверить, что обожаемые им древние греки любили друг друга не только духовно, но и телесно. Подобные предположения казались ему «смешными и оскорбительными».
Еще труднее было осознать собственные чувства и склонности. Отпрыски аристократических фамилий, где гомосексуальность была семейной традицией, рано научались жить двойной жизнью, понимая, что если ты сумеешь избежать скандала, делать можно все, что угодно. Выходцам из среднего класса и духовного сословия, которые всерьез принимали внушенные им ценности и нравственные принципы, было гораздо труднее.
Многие из них не могли ни лицемерить, ни принять собственную сексуальность. Отсюда — трагическая разорванность и противоречивость их самосознания и поведения.
Знаменитые английские мужские аристократические школы (Итон, Харроу и др.) были интернатами, мальчики не только учились, но и жили вместе.
Раздельное обучение, тем более разновозрастное и интернатное, всегда благоприятствует однополым влюбленностям и сексуальным контактам. В
этих «сексуальных концлагерях» гомоэротические традиции и нравы передавались из поколения в поколение".
Первый приказ, который получил от одного из своих соучеников в 1817 г.
будущий писатель Уильям Теккерей, как только он появился в школе, был: «Приди и трахни меня»12 . Жалобы на «грубость и животность в спальнях»
— общее место школьных воспоминаний. Писатель Робин Моэм (1916— 1981) рассказывает, что едва он устроился в своей комнате в Итоне, как пришел одноклассник, спросил, мастурбирует ли он, ощупал его половые органы, объяснился в любви и мгновенно уговорил отдаться; связь эта продолжалась два года13 .
Сексуальным контактам между мальчиками способствовала не только сексуальная депривация, но и многое другое: общие постели (в Харроу мальчики спали по двое до 1805 г.), отсутствие возможностей для уединения
(в некоторых школах туалеты не запирались, а то и вовсе не имели дверей),
публичные порки, которые осуществляли не только учителя, но и старшие ученики, и конечно же абсолютная власть старших над младшими. Эта власть была одновременно групповой (в школе всем распоряжался старший,
шестой класс, и каждый старшеклассник мог приказывать любому младшекласснику) и индивидуальной. Старшеклассник мог сделать младшего своим «фагом» (fag), слугой, который беспрекословно обслуживал хозяина, чистил его обувь, убирал постель и т. п. и за это пользовался его покровительством. Быть фагом авторитетного шестиклассника было почетно,
а красивый фаг, в свою очередь, повышал престиж хозяина.
Мужские, тем более подростковые, сообщества всегда отличаются жестокостью и повышенной сексуальностью. Английская школьная система,
ориентированная на воспитание будущих лидеров, сознательно культивировала агрессивную маскулинность. Центром всей школьной жизни
были соревновательные спортивные игры (регби, футбол и т. д.), участие и успех в них определяли статус мальчика в школе и отношение соучеников значительно больше, чем учебные успехи. В спортивных играх была и своя эротика, удовлетворявшая мальчишескую потребность в телесных контактах.
Силовые атлетические контакты считались несексуальными, но кто мог это гарантировать?
Культ групповой солидарности, товарищества и дружбы, часто имеющий неосознанную гомоэротическую окрашенность, красной чертой проходит через английскую, да и всякую другую, школьную повесть. Если первые влюбленности в девочек, возникновению которых благоприятствует совместное обучение, в дальнейшем перекрываются более серьезными взрослыми романами и становятся для юноши только вехами взросления и роста, то гомоэротические влюбленности, именно потому, что они большей частью остаются невостребованными и нереализованными, сохраняются в памяти как нечто совершенно особенное и невообразимо прекрасное, по сравнению с чем взрослая любовь к женщинам иногда кажется ничтожной.
Самый яркий человеческий документ викторианской гомосексуальности — автобиография уже знакомого нам Джона Аддингтона Саймондса (1840— 1893)14 . Сын богатого и властного лондонского врача, рано потерявший мать, болезненный и нежный мальчик, Саймондс с раннего детства чувствовал свою сексуальную необычность. В 8 лет ему часто снилось, что он сидит на полу, окруженный голыми матросами, которые делают с ним что-то сексуальное, а он с удовольствием называет себя их «грязной свиньей» (на самом деле он никогда не видел голого мужчины). Миловидный мальчик, Саймондс считал себя уродливым и непривлекательным, его учебные успехи в начальной школе были посредственными, тем не менее он верил, что должен совершить что-то великое.
В Харроу он чувствовал себя одиноким, сторонился соревновательных силовых игр, не мог ни бросать мяч, ни свистеть, как другие мальчики, и