5 курс / Сексология (доп.) / Лики_и_маски_однополой_любви_Лунный_свет_на_заре_Кон_И_С_

рассказал о своих «экспериментах по вызыванию оргазма», но тут же заметил, что в литературе об этом можно говорить только косвенно: «Вы можете рассказывать все, что угодно, но только при условии, что вы никогда не скажете «Я»48 .

Трагедия Пруста заключалась в том, что нежные любовные чувства, которые он испытывал к молодым мужчинам, были несовместимы с его темными садомазохистскими фантазиями. Это усугубляло двойственное,

амбивалентное отношение к гомосексуальности в его литературных произведениях.

Творчество Пруста зашифровано так же тщательно, как и его личная жизнь.

Его первый рассказ на гомосексуальную тему «Перед ночью» («Avant la nuit», 1893) формально представляет собой исповедь лесбиянки, но на самом деле Пруст обсуждает свои собственные проблемы. Хотя однополая любовь представляется ему следствием болезненной нервной инверсии и в силу этого имманентно неполноценной, всей логикой своего рассказа Пруст подводит читателя к мысли, что в этой инверсии нет ничего предосудительного ни с социальной, ни с моральной, ни с эстетической точки зрения. Это та же самая мысль, которую Пруст несколькими годами раньше пытался объяснить своим лицейским товарищам.

Процесс Уайльда и неудачи собственных попыток самораскрытия сделали Пруста более скрытным. В своей великой эпопее «В поисках утраченного времени» «великий мастер притворства», как назвал его Андре Жид,

разделил свои эротические переживания на две части. Все красивое, нежное и изящное, что было в его гомоэротических воспоминаниях, Пруст отдал

«девушкам в цвету», оставив на долю «Содома» все темное и гротескное.

Превратив Альфреда Агостинелли в Альбертину (именно совпадение некоторых конкретных ситуаций подсказало литературоведам разгадку образа Альбертины еще до того, как стали известны многие факты), Пруст

описал свои любовные переживания и размышления о них так, как если бы они были адресованы и вдохновлены женщинами.

Но «Альбертина» — не просто маска «Альфреда», а нечто гораздо большее.

Бисексуальная Альбертина приоткрывает женственную, «гоморрскую» сторону самого Рассказчика. А описывая реальную или воображаемую вину Альбертины, Пруст получает возможность выразить свои угрызения по поводу своих отношений с матерью и ее смерти.

Столь же многогранен образ барона Шарля де Шарлю (в его образе современники обычно узнавали писателя графа Робера де Монтескью, но это образ собирательный). Шарлю умен и эрудирован, но одновременно безжалостен и коварен, причем Пруст связывает эти черты с его феминизированностью. Писатель подчеркивает, что Шарлю не только выглядит неприятно-женственным, но по сути своей «является женщиной».

Мало привлекательны и другие гомосексуальные персонажи — музыкант Морель готов за деньги отдаться кому угодно, Жюпьен содержит мужской бордель и т. д.

По словам лирического героя «Потерянного времени», от лица которого ведется повествование, педерасты — насквозь лживая и, подобно евреям

(между прочим, мать Пруста — еврейка), «проклятая раса», представители которой мечтают о вирильности и стараются казаться вирильными именно потому, что их темперамент остается женственным. Походя на мужчин только внешне, эти люди лживы, скрытны, неискренни, стараются развратить не похожих на себя молодых людей и всячески привлекают их к себе. В «Содоме и Гоморре» Пруст ярко описывает тоску и одиночество этих людей,

но в его рассказе нет жалости, только отвращение.

Значит ли это, что «В поисках утраченного времени» — гомофобская пародия, персонификация всем известных отрицательных стереотипов,

рассчитанная на то, чтобы скрыть собственные слабости автора? Некоторые

современники Пруста, прежде всего Андре Жид, восприняли книгу именно как недостойный камуфляж, лицемерие и потакание ложным стереотипам,

плюс — нелестное и не всегда объективное освещение личной жизни хорошо знакомых Прусту людей.

Пруст действительно боялся открыто затрагивать жгучую для него тему.

Хотя для современного читателя в «Содоме и Гоморре» нет абсолютно ничего непристойного и даже эротического, читателям начала 1920-х годов некоторые эпизоды казались скабрезными. Пруст очень беспокоился по этому поводу и заранее предупреждал об опасности будущих издателей.

Некоторые критики действительно обвиняли писателя в том, что он сделал педерастию респектабельной. После Пруста она перестала быть неназываемой, о ней стало можно не только сплетничать, но говорить на философском и эстетическом уровне.

Отрицательное изображение гомосексуальности у Пруста — его социальная и психологическая самозащита. Но писатель не просто сводит счеты с окружающими его людьми и своей собственной проблематичной сексуальностью. Он все время играет с читателем, загадывает ему загадки,

заставляет думать. Хотя Рассказчик, которого читатель склонен принимать за автора, гетеросексуален, он постоянно напряженно думает о гомосексуальности и в высшей степени чувствителен к мужской красоте.

Альбертина, в которую Рассказчик влюблен, также, по-видимому,

бисексуальна. И даже у прочно гетеросексуального Свана когда-то в детстве,

кажется, что-то такое было: «Может быть, давно, в коллеже, как-нибудь случайно»49 .

Пруст заставляет читателя все время находиться в атмосфере чего-то неясного, неопределенного, недосказанного. Ему говорят, но недоговаривают, показывают, но не объясняют. Простой и надежный мир,

где мужчина — всегда мужчина, женщина — всегда женщина, а у гомосексуала нет ничего общего с гетеросексуалом, утрачивает привычные

четкие очертания. И если почти о каждом персонаже возникает вопрос: «Так он все-таки — да или нет?», то и читатель невольно задумывается о себе: «А

я кто такой?» В этом смысле «В поисках утраченного времени» — более современная книга, чем многие новейшие тексты, где о каждом точно известно, кто есть who.

В отличие от Пруста, Андре Жид (1869—1951) выступил в защиту гомосексуальности с открытым забралом50 . Рано потеряв отца, маленький Андре жил под опекой любящей, но излишне доминантной матери. С

раннего детства он чувствовал себя непохожим на других мальчишек,

которые часто били его и издевались над ним. Эротическое воображение Жида было двойственным. В 9 лет на костюмированном балу в школе он влюбился в одетого чертенком мальчика немного старше себя и не мог оторвать глаз от его изящного тела, по сравнению с которым он казался себе смешным и безобразным. В то же время эмоционально ему было гораздо легче в обществе девочек, подростком он был особенно дружен со своей кузиной Мадлен Рондо, на которой женился в 1895 г. Однако глубокая любовь, которую Жид испытывал к жене, была исключительно духовной;

сексуально его волновали мальчики-подростки.

Несмотря на легкий и общительный характер, юный Андре мучительно переживал раздвоение собственных чувств. Центральная тема юношеских дневников Жида — конфликт между моралью и искренностью: «Имей смелость быть самим собой. Я должен подчеркнуть это также в своей голове» (10 июня 1891). «Страх не быть искренним мучил меня несколько месяцев и не давал писать» (31 декабря 1891). «Меня волнует дилемма: быть моральным или быть искренним» (И января 1892). «Я всего лишь маленький мальчик, который забавляется под надзором надоедливого протестантского пастора» (22 июня 1907).

Важную роль в сексуальном раскрепощении Жида сыграл Уайльд. Их первая встреча состоялась в Париже в 1891 г. Уайльд, в то время преуспевающий

писатель, со свойственным ему веселым цинизмом попытался

«деморализировать» своего молодого французского почитателя, освободить его от слишком жестких моральных представлений. Это покушение на его душу испугало Жида и вызвало у него острый кризис. Он даже вырвал из своего интимного дневника относившиеся к этому эпизоду страницы. Когда

вянваре 1895 г. он случайно встретился с Уайльдом и Альфредом Дугласом

вАлжире, первым побуждением Жида было убежать, но он не сделал этого.

Уайльд пригласил его в кафе, и там он увидел юного флейтиста Мухаммеда,

который с первого взгляда очаровал его. Жид и раньше увлекался арабскими мальчиками, ради них он, собственно, и ездил в Алжир, но никогда не осмеливался довести свое увлечение до физической близости. На сей раз с ним рядом был циничный Уайльд. Выходя из кафе, он спросил Жида: «Вы хотите этого музыканта?» Превозмогая себя, срывающимся от стыда и волнения голосом Жид ответил «да», Уайльд сказал несколько слов проводнику, победно расхохотался, и эту ночь Жид провел с Мухаммедом.

Она стала его вторым рождением:

«Теперь я нашел наконец то, что для меня нормально. Не было больше ничего принудительного, вымученного, сомнительного; в моей памяти об этом не сохранилось ничего неприятного. Мое блаженство было безмерно, я

не могу вообразить более полного счастья, даже если бы сюда примешивалась любовь. Как могло это быть вопросом любви? Как я мог позволить желанию овладеть моим сердцем? Мое удовольствие было свободно от каких бы то ни было задних мыслей и не должно было сопровождаться никакими угрызениями. Но как в таком случае я должен назвать тот страстный порыв, с которым я сжимал своими голыми руками это совершенное маленькое тело, дикое, страстное, чувственное и смуглое?..

После того как Мухаммед ушел, я еще долго находился в состоянии дрожащего ликования, и, хотя уже рядом с ним я пять раз пережил

чувственный восторг, это повторялось еще несколько раз, и, вернувшись в свой гостиничный номер, я до самого утра испытывал его отголоски»51 .

Теперь он точно знал, что ему нужно. Однако это не помешало ему жениться на Мадлен. Сексуальная жизнь Жида ограничивалась краткосрочными приключениями с 15—18-летними рабочими-подростками и юными арабами.

Это влечение, а иногда и самих мальчиков, он разделял с близкими друзьями.

В отличие от Пруста, Жид признавал себя педерастом, но не содомитом

(«Мне, не понимающему удовольствия иначе, как лицом к лицу, на началах взаимности и без насилия, часто, как Уитмену, достаточно самого мимолетного контакта»)52 . Жена писателя, имевшая, подобно Софье Андреевне Толстой, доступ к его интимному дневнику, относилась к этим похождениям и увлечениям терпимо, благо они оставались поверхностными,

а их «объекты» быстро менялись.

Гораздо серьезнее был роман 47-летнего писателя с его 16-летним племянником Марком Аллегрэ. Жид знал Марка с раннего детства, и, когда тот превратился в обаятельного подростка, страстно влюбился в него,

заботился о его развитии, возил с собой в Швейцарию, Англию, Тунис и Конго. О силе этой любви говорят многочисленные дневниковые записи.

Жид любуется стройным телом и нежной кожей мальчика, «томностью,

грацией и чувственностью его взгляда» (21 августа 1917). «Мысль о М.

поддерживает меня в постоянном состоянии лиризма… Я не чувствую больше ни своего возраста, ни ужаса времени, ни погоды» (15 декабря 1917). «Я уже не могу обходиться без М. Вся моя молодость, это он» (4 мая 1918).

Но роман был скорее платоническим. Несмотря на привязанность к знаменитому дядюшке, Марка больше интересовали девушки. Жид уважал и поощрял любовные связи племянника и в дальнейшем их взаимоотношения переросли в прочную дружбу.

Роман с Марком Аллегрэ активизировал потребность Жида открыто рассказать людям об однополой любви. Эта идея жила в нем давно. Первым шагом к самораскрытию была во многом автобиографическая повесть

«Имморалист» (1902), лирический герой которой, Мишель, мучительно освобождается от традиционных протестантских ценностей, открывая подлинную сущность своей сексуальности. В конечном счете он делает это с помощью непосредственных и сердечных арабских мальчиков, для которых нагота и сексуальные отношения с мужчинами вполне естественны.

Сексуальное освобождение приносит Мишелю также и духовную свободу.

Но за это приходится заплатить высокую Цену, причем расплачивается не столько сам Мишель, сколько его жена Мадлен, на которой он женился без любви и которую обманывал.

Вслед за «Имморалистом» появилась книга из четырех «сократических диалогов» под многозначительным названием «Коридон», которую Жид считал важнейшим из своих сочинений. В ней он не только открыто провозгласил себя «Уранистом», но и выступил с историко-философской апологией однополой любви, объявив педерастию главным источником достижений античной цивилизации. Публикация «Коридона» в католической Франции, тем более — после процесса над Уайльдом, была мужественным поступком. Первый вариант «Коридрна» Жид выпустил в 1911 г. анонимно,

тиражом всего 12 экземпляров, для ближайших друзей.

Первое открытое издание книги вышло в 1924 г. и воспринималось как ответ на карикатурный образ гомосексуала, нарисованный Прустом в «Содоме и Гоморре». В предисловии Жид писал, что некоторые книги уже приучили публику спокойно относиться к однополой любви. Но эти книги одновременно вводят публику в заблуждение, отождествляя гомосексуальность с феминизацией и интерсексуальностью. Между тем эта теория «третьего пола» не объясняет того феномена, который называют

греческой любовью или педерастией, когда ни один из партнеров не феминизирован. «Нормальный гомосексуал» Коридон, каким считал себя и сам Жид, противопоставляется феминизированному инверту типа прустовского Шарлю.

Философские трактаты мало кто читает. Жид продолжил тему в романе

«Фальшивомонетчики» (1926). Основная сюжетная линия романа — история любви молодого писателя Эдуарда и его 15-летнего племянника Оливье. Их неудержимо влечет друг к другу, Эдуард хочет помогать духовному развитию юноши, а Оливье нуждается в его жизненном опыте и эмоциональном тепле. Однако робость и страх быть непонятыми мешает обоим открыто выразить свои чувства. Эдуарду кажется, что он не нужен мальчику, а Оливье, принимая сдержанность Эдуарда за холодность, едва не становится добычей светского циника графа де Пассавана. В конце концов дядя и племянник обретают друг друга и даже мать Оливье благословляет их отношения.

В своей автобиографии (1926) Жид расставил все точки над i.

Гомосексуальные чувства и отношения, которые раньше можно было считать художественным вымыслом, теперь стали фактами его биографии. Это,

естественно, вызвало скандал. Отдельные критики обвиняли Жида в развращении детей, в его откровенности увидели проявления эксгибиционизма и нарциссизма. Даже некоторые из друзей писателя были шокированы. Но со временем люди привыкли. В 1947 г. Андре Жид даже получил Нобелевскую премию по литературе.

От Андре Жида эстафета художественной гомоэротики протянулась к драматургу, поэту, режиссеру и художнику Жану Кокто (1889—1963). Как и Жид, Кокто был маменькиным сынком (его отец покончил с собой, когда Жану было 8 лет) и всегда любил женское общество. В лицее Кондорсэ он страстно влюбился в старшего по возрасту, сильного и необузданного одноклассника Даржелоса, не мог спокойно видеть его голых ног в коротких

шортах и открытого ворота рубашки, но при встрече с ним наедине растерялся и попал в неловкое положение. Через несколько дней после этого Даржелос заболел и умер, оставшись в памяти Кокто символом агрессивной маскулинности. Свои ранние эротические чувства и переживания Кокто описал в анонимно изданной «Белой книге» (1928), к которой позже написал игривое предисловие — дескать, может быть, эта книга моя, а может быть, и

не моя, и в романе «Ужасные дети» (1929).

Сбежав из лицея, Кокто некоторое время жил в Марселе, среди матросов и проституток, пристрастился к наркотикам, потом погрузился в мир парижской богемы, сотрудничал с Дягилевым, Модильяни, Аполлинером,

Пикассо, Стравинским. Отношения Кокто с Жидом, как личные, так и идейные, были натянутыми и порой враждебными. «Белая книга» была в каком-то смысле написана как антитеза «Коридону». Если в «Коридоне» гомосексуальный рассказчик читает гетеросексуальному собеседнику серьезные лекции, то «Белая книга» — серия забавных приключений и образов, которые не нуждаются в оправдании и привлекательны сами по себе.

Человек разнообразных талантов и огромного личного обаяния, Кокто много лет стоял в самом центре французского художественного авангарда вырастил нескольких талантливых учеников (некоторые из них были его любовниками) и способствовал освобождению из тюрьмы Жана Жене. Он стал первым открытым гомосексуалом, избранным — с первой же попытки

— членом Французской академии.

Подлинным центром европейской гомосексуальной культуры в первой трети

XX в., до прихода к власти Гитлера, была Германия. Гомоэротизм имел глубокие исторические корни в немецкой культуре XVIII—XIX вв.53 Я уже упоминал имя Винкельмана. Сильные гомоэротические тона ощущаются в немецкой поэзии эпохи «бури и натиска», с характерным для нее

восторженным культом юности и дружбы и в произведениях ряда немецких романтиков.

Самым известным (и откровенным) немецким гомоэротическим поэтом эпохи романтизма был граф Август фон Платен (1796—1835). Большую часть жизни фон Платен прожил в Италии и, как видно из его автобиографии,

не уклонялся от телесных радостей. Однако его поэзия исключительно целомудренна и посвящена преимущественно теме неразделенной любви к молодым мужчинам. Сентиментальную гомоэротику фон Платена язвительно высмеивал Генрих Гейне, но его охотно читали гомосексуалы и высоко ценил Томас Манн.

В начале XX в. эта традиция была продолжена. Веймарская республика была периодом относительной терпимости. Хотя гомосексуальность оставалась уголовным преступлением, в Берлине, Гамбурге, Кельне и других немецких городах открыто существовало множество гомосексуальных баров, кафе и дансингов, в которых посетители без труда находили партнеров на любой вкус. Английские и американские гомосексуалы слетались в Берлин, как в Мекку. В разоренной войной Германии для них все было дешево, немецкие мальчики казались менее закомплексованными, а полиция — более снисходительной. Эта среда и ее нравы подробно описаны в воспоминаниях и повестях Ишервуда, Аккерли, Одена и Спендера и в знаменитом фильме Боба Фосса «Кабаре».

Наряду с бытовой гомосексуальной субкультурой, в Германии была и развитая идеология, точнее — идеологии.>| Социал-демократические теоретики добивались декриминализации гомосексуальности, упирая на то,

что гомосексуалы — жертвы ошибки природы. Аристократы-эстеты доказывали возвышенно-духовный характер однополой любви, требуя не снисхождения, а преклонения. Агрессивные милитаристы одинаково отвергали и медикализацию, и интеллектуализацию гомоэроса, считая его воплощением мужской силы и мужества. Соответственно различались и