Almanakh_ChDB_2

Алексей Сыромятников

Шериф

Снежная пыль катилась с серебряным шелестом по узким улочкам захолустного города. Метла ветра гнала её прочь, поднимая с дырявых дорог, выметая из укромных углов и закручивая в небольшие воронки. Настоящий снег должен был выпасть со дня на день, но пока только эта жалкая труха прикрывала обнажённые мостовые.

Чуть склонив голову, так, чтобы широкие поля шляпы защищали глаза от ветра, Шериф брёл в направлении виднеющегося вдали перекрёстка, где останавливался дилижанс. Несколько размытых силуэтов обозначали присутствие там людей, но с такого расстоянияШерифнеразличалниодежд,нилиц.Слабоезрение,слишкомслабоедля такой должности, не смущало его, ибо никто, кроме него, в этом пропащем городе не решился бы нацепить на грудь звезду шерифа, на ноги − сапоги со звенящими шпорамиишляпунаголову.Помняотом,чтоместныежителиегонедолюбливают,каки всех, не похожих на них, Шериф вполголоса напевал:

Сисэл Браун зовут меня, Я с маленького городка, Где всем ненавистен я…

Людей на улицах было немного. Они с неприязнью поглядывали в сторону Шерифа и хмурились. Некоторые отворачивались и нарочито громко сплёвывали. Всей душой Шериф чувствовал, как они отвергают его, но оставался невозмутим. Поэтому, когда проходившая мимо женщина окинула его особенно сердитым и презрительным взглядом, он учтиво коснулся пальцами шляпы и прервал песню, чтобы произнести:

− Моё почтенье, мэм.

Женщина прибавила шагу, и уже за спиной он услышал подхваченный ветром злой шепот:

− Придурок.

Шериф усмехнулся и подхватил прерванную песню: Никогда не понимал, Почему для всех столь плох я стал, Но так обстоят дела.

Дорога,вьющаясякперекрёстку,таилаопасности.Вчерананейвиделикоманчей,авозле салуна«СтаринаДжо»каждыйБожийденьтёрлисьнебритые,угрюмыепроходимцы, пьяницы и буяны.

Шерифу очень не нравилось ходить этой дорогой. Можно было сделать крюк и прийти к перекрёстку чуть позже, но без неприятностей. Так почему же Шериф неизменно выбирал её?

Просто знал: стоит хоть раз свернуть, поддаться слабости и трусливым уговорам благоразумного обывателя, скребущегося даже в самых смелых сердцах, и потом станет многократно тяжелее выбирать прямые пути. Главное сражение человека − всегда с самим собой.

Шериф как раз проходил мимо салуна, когда его настиг чей-то хриплый окрик, сопровождающийся пьяным гоготом в несколько лужёных глоток.

−Слышь,стой,яжстобойразговариваю,−раздалосьужезаспинойШерифа,ионвынужден был остановиться.

81

Повернувшись, он увидел злое красное лицо дюжего оборванца. Хмельная улыбка топорщила губы детины и невыносимо часто обнажала нестройные ряды прокуреножёлтых и стальных зубов.

− Ты откуда такой нарядный? − спросил детина, озорно глянув в сторону двух своих приятелей, хохочущих возле дверей салуна. − Слышь, а это что вообще значит? − и он брезгливо пощупал пальцами звезду. − Ты это, типа ковбой что ли? Или что похуже? − тут он перевёл взгляд на шляпу и воскликнул: − Ух ты! Красота! Слышь, а дай-ка погонять! − и он сорвал шляпу с головы Шерифа, тут же водрузил себе на голову и, дико выпучив глаза, повернулся к своим дружкам; те согнулись от новых приступов хохота.

−Здесьпоблизостиотрядкоманчей,−спокойнопроговорилШериф,аледянойветерразметал волосы на его голове. − Я бы на вашем месте поискал более безопасное место.

ДетинаотизумленияоткрылротинесколькомгновениймолчасмотрелнаШерифа.Двое возле салуна перестали смеяться.

− Какие ещё каланчи? − наконец медленно выдохнул оборванец, обдав Шерифа смрадом. − Друганы твои что ли? Ты что, совсем непуганый или больной на всю голову?

− «Я не боюсь твоего смеха и не боюсь твоих кулаков, подходи ближе, брат, с твоим поцелуем предательства», − громко продекламировал Шериф прямо в лицо оборванцу и засмеялся…

…Когда Шериф доковылял, хромая, до перекрёстка, звезды уже не было у него на груди, а на её месте торчали культи оборванных ниток и след от большого башмака. Порванную шляпу он сжимал в руках.

Вскоре с севера, оглашая округу грохотом и стуком, подкатил дилижанс. Рисунок, намалёванный на боку непомерно длинной кареты, изображал странные продолговатые коробы и чёрные прямоугольные доски на подставках с широкими ножками. Над рисунком огромными жёлтыми буквами было выведено: «КОМПЬЮТЕРЫ И НОУТБУКИ «WEST». ТЕХНИКА С ЗАПАДА. ТЕХНИКА БУДУЩЕГО».

Шериф не стал рассматривать рисунок, но, прежде чем забраться в дилижанс, бросил взгляд в ту сторону, где располагался салун.

Плохое зрение помешало Шерифу рассмотреть толком, что там происходит, но ему показалось, что он видит столп чёрного дыма, всадников на лошадях, появляющихся и исчезающих в дыму, и ещё ему показалось, что он слышит истошные вопли своих мучителей, полные ужаса и боли.

− Я же предупреждал... − прошептал Шериф разбитыми губами. − Команчи рядом.

82

Евгения Суслова

Пылающая мера

ГдемысльоднаплыветвнебеснойА.Счистоте. Пушкин...

За то, что эти мысли обретают все более отчетливую форму, я хочу сказать спасибо участникам семинара «Мастерская чтения» (Нижний Новгород), с которыми мы на-

Поэзияметили— символн гиевыявлениятемы, а такжезон немыслимогомоим собеседникам. Ален БадьюВ.Н. :Чувильдееву«Было ли что, В-.Вто. Головнякуосмысленои С. Огурцову.

из того, что раньше считали немыслимым?» («Век») Поэзия не мыслит, но ею как целым мыслится граница мыслимого. Эта граница не есть линия или расщелина. Она узор, вертящийся в мерном пространстве, с такой скоростью, что происходит мгновенное совмещение всех возможных масштабов мысли. «Эскиз мгновения мы воспринимаемнафонепротивоположности»(Р.М. Рильке).Прощеговоря,поэзияиесть мера символического.

Символ строит себя из констелляции концептов. Концепт «принципиально не совпадает с тем состоянием вещей, в котором осуществляется», «имеет лишь интенсивные координаты»(ЖильДелез).Зонаэкстенсивностирастет—иейпротивостоитпоэти- ческое как удерживающее «местность» интенсивности. Группа концептов образует сверхфигурацию.

«Когда он приотворил распухшие свои глаза, он глаза свои приоткрыл. Он припомнил всё как есть наизусть. Я забыл попрощаться с прочим, т. е. он забыл попрощаться с прочим. Тут он вспомнил, он припомнил весь миг своей смерти. Все эти шестерки, пятерки. Всю ту — суету. Всю рифму. Которая была ему верная подруга, как сказал до него Пушкин. Ах Пушкин, Пушкин, тот самый Пушкин, который жил до него. Тут тень всеобщего отвращения лежала на всем. Тут тень всеобщего лежала на всем. Тут тень лежала на всем. Он ничего не понял, но он воздержался. И дикари, а может и не дикари,сплачемпохожимнашелестдубов,нажужжаньепчел,наплескволн,намолчанье камней и на вид пустыни, держа тарелки над головами, вышли и неторопливо спустились с вершин на немногочисленную землю. Ах Пушкин. Пушкин.» (А. Введенский «Где. Когда»)

Группы сверхфигураций, находящиеся в непрестанном самоопределении частей друг по отношению к другу, рождают деятельностную символическую структуру, которая и становится мерой, к которой направляются все линии переживания. Сам человек проявляется как координатная сетка и становится некоторым качеством мира — через кристаллизацию этой меры. Так оберегаются границы потенциальности.

Ивнялянебасодроганье,

Игорнийангеловполет,

ИгадморскихподводныйПророкх д,

Идольней(А.С. лозыПушкинпрозябанье, « ... »)

83

Литература занимает место, которое можно занять — чтобы высвободить место для того, что не может быть помыслено, то есть для поэзии. Литература — это описание того, что есть; поэзия — это путь, по которому нужно мгновенно пройти, чтобы увидеть, как есть. «Какой страх во мне самом, какой запрет не может быть преодолен символическим восхождением?» (Ив Бонфуа).

Тело — регулярная пустота. При случайно пойманном усилии мы вдруг можем почувствовать, например, в спине или руке мышцу, о существовании которой никогда не догадывались, потому что — оказывается — никогда не совершали именно этого движения. Тогда мы ощущаем, что в нас что-то за что-то держится, переживаем в себе связанность. Сходным образом устроено смысловое тело стихотворения. Эту «мышцу» дадим так: «Сквозь нас идут матери и отцы, за руки взявшись».

Природу стихотворения можно было бы назвать квазитекстовой, потому что за поэтическим текстом восстанавливается некоторая деятельностная структура символа, некий скоростной объем. Текст же проявляется как поверхность. Текст — это пробел, который располагается «между символом и его действием» (Никита Сафонов).

Возможно, поэт осуществляет работу «перевода» натуральных содержаний в структуры, через которые могут быть преобразованы новые натуральные содержания. Между натуральным содержанием и структурой располагается непреодолимый онтологический разрыв, которые может заполняться только, если прибегнуть к словам Уильяма Блейка, «органами, которые так же быстро уходят, как и неожиданно приходят», местом, в котором актуализуется символическая структура стихотворения.

Если стихотворение разворачивается в поле натуральных содержаний и «перевода» в структуры не происходит, то тогда возникает то, что можно было бы назвать дескриптивной поэзией (или литературой), которая работает с прямым описанием опыта. Что, как нам кажется, здесь происходит? Происходит заполнение предзаданного места метафизики. Выходит, что вещи в отдельно взятом акте наделяются предикатом сакрального. Именно в этот момент отделения акта на эту внутреннюю процедуру и возникает литература средствами поэзии. Смысловое место будто бы заранее держится субъектом свободным (как это возможно?) Происходит его «картирование», и на эту «карту» наносятся слова, приобретая вид поэзии.

Поэзия — «спхота» культуры, методоструктуры культуры, свертки культурных содержаний в символическую деятельностную структуру. Именно поэтому поэзия не может быть частным делом. Ее не должно быть «интересно» читать — в ней должна быть психическая точность, соответствование целой культуре.

По этой причине политическое не может, на наш взгляд, быть в тексте на уровне темы, так как тематизация намекает на требование «естественной установки». Политическое, будучи само по себе противопоставлено власти, возникает на пересечении автономного и гетерономного опытов культуры, поэтому нам кажется невозможным говорить о политическом на уровне вероятностного содержания стихотворения, иначе политическое будет выговорено — и, к тому же, не средствами поэзии. Поэтическое устроено так, что нас само к себе (то есть поэтическому) возвращает, вне зависимости от данностей отдельных значений в точностном составе стихотворения.

84

Зимаспрощанием

Равновесие*** жил разнимает остро-золотящийся тополь этой зимой. Распределяются суставы сознанья.

Ты — яростно-мудр, душекостник,

за малое заступающий памятью-развороткой. Гость кровный — в разделе переноса

ось теплоты твоей транжирит в найм для каждого тельца в момент попускновения ребра на сетчатое пение. Терпи! Терпи весь замысел, что вьется в первоноске.

Летал и вламывался пешеход зазренья. Проточностью летал элементарный навык.

Терпи, изгой дыхательных наместничьих корней в надкостнице, страдательнице роста.

При теле ситуацией рождаюсь на вывертке, но туго и продольно,

и слово проходное, вскинься в строй вниманья! Ты просто в тканях протяни его — и сгусток интенсивности несет из кожи вон на пятом из размеченных часов.

И процедура двух ложится на гребенку дела, раскрученного знаком на лету.

И ты стоишь у двери верть вращая — как полчела у мысли на боку.

И ум сдается в грань молниеносно — воспоминанье крутит и выкручивает ветвь в раю.

Весь день разбился в дерево — на верхоглядье мышц возносит бегло привязанность опорного чела — нам это все усердно.

Кровинки врассыпную в грудине оголтелого тебя — и рубь меня.

Опора нашего мезжизненного сростка сгорает — будто кровь перецвела.

85

2.

Что мне делать, мой друг?

С однородных сторон — не мякоть земли, а легкий костей укрылок.

Каждый орган теперь — краткослов. Час из груди соседа выбит.

И сухожилий парное окно соизмеряет.

И перечень невидимых утроб ума дает границу в позвоночнике простом, не разложимом на направленность и память.

Тмение. Наводы.

Тмение. Затворец вод, огонь. Наводы.

Пространства падчерик умообразный, раскачивает площади фигур. Тмение. Наводы.

Тмение.

Вся тонкость эта.

Не словами, но связанностью вбирающей выбор пишешь.

Одно нашло тебя — мгновенный рост, намеренья отшиб. На крови впечатление обзора: в маяк участия смотри!

Двинулся — заливай связь глаза и года, выворачивай наотмашь тепло.

«Горит природа» — это хрусталик от мгновенья до силового свода.

В материнском квадрате внимания венное тащит волоком. Льется-бьется, возделывая себя, куст. В корне его

отражение и твое лицо. Острота обоих держит на едва ощутимом разлете. Тот каштан, что, дотягиваясь до третьего этажа, становился исчадьем руки и ключицы, тогда не носил имен.

Он стражник, именнящий голод, сложный детства сход. Твой каштан был истрачен на месте.

Он горел слиянием дальним.

86

Пока движенье выносит, вестью слоится.

Страх был переулком, песней — беспамятство, легким в груди — развод. И вещи для того скреплены человеком, чтобы формой своею внутренней его отвергать.

3.

Действие рвет человека, как перспектива двоих, другу другу на память стоящих.

Я вижу тебя не внешним, не внутренним, но каким-то телесным зрением — перемычками памяти, не со мной согласованными, просто меня проводящими,

когда момент близко к верхнему сердцу прошлым мира наливается — через него наше дело с тобой делается.

Есть непременность, исхода которой не знаю, непременность вплотную себя держащих внутренних наших фигур, непременность самосложения всех сразу поступков.

Не могу вместить, будто нет ничего — и нет нас.

Только тупая замкнутость тел, даже не пересекающихся, на границе мысли.

Ходишь в одежде хрупко, тронь — забудешь вместо взятое. Перебираю хрупкость эту словом, не становящимся родным хоть кому-нибудь,

пустотой перебираю, движенья основой. Выношу вгибанье обрыва.

А потом — песня возделывается, её последовательности выложены значком:

одновременность закрыта.

Здесь сядь и тихо помни со всей предстоящей силой, помни до увязанности внутри простого, до золотящейся нити, протянутой через воздух большой.

87

Себя в нее втяни и вытяни. Тихо сиди, пока область в тебе ворочается молниеносно, помехами человека

через органы переправляя и переплавляя. В это время разбейся с именем насмерть, уводи его от другого имени, прими перемену как смерть.

Не шевелись, раздаток пространства, искрививший минуту. Смотрение перебивается органом и само им становится. Прекрати вдруг сидеть.

Голос сходится в точку, куда мы теплом приносимы. Твоя и моя кровь вертится так, что увидеть её оттуда, где мы, теперь невозможно.

4.

Слышишь ли?

Я тебя оставляю, как от макушки — мысль на расстоянии крови.

Тело — это там за окном грузовик проезжает и перевозит, проносит мимо самый тяжелый скарб:

шкафы, чугунную мебель, клетки, зеркала, ковры, книжные полки. Снег идет, его живу затылком — у памяти его скорость перенимаю.

Ребенок мыслью знает несколько слов, среди которых и мы, коконы интенсивности в темноте,

разносящиеся в чреслах ранних зверей. Голос, огибая меня, голову мою поет и золотом тусклым моет —

это ты сидишь на стуле в заложенном доме чужом, места развернутый вглубь зрачок.

Может, это не дом, а слово?

88

Это слово настигает меня в 14 снах цепных — как псы беспрерывно вылаивает историю лиц: ошибка соединить нас здешних. Сквозь тебя время несет земноводное,

мне оттуда тебя не выдернуть и туда не приникнуть. Много разрушенных городов в кровности стоит земнородных, языков много сухих и мертвых в животе твоем.

Их вне себя помню.

Мало жил мой внутренний сгусток произведений глухого года.

Позвоночник тает и сам растет — межкостный звон. С той стороны светофора песня горит, ограничения делая светам.

Эту песню пропускаем через хилое тело свое, никакое движение не станет ему помехой. Смех людской возносит площадь наверх.

На ней остается танец в разрез любой данной ему руки и ступни. Поворот шеи. Разлет головы.

Душа расщепляется в точке сердечной опоры, когда другая участь переносится в темя, в сторону раненого вещества несоставного мига — нас с тобой около.

Обрыв прямо здесь называет себя существом. Выноска кровная вмещает верхний покой, сама невместима.

Тело и направление собраны вместе, сольются — их только тронь.

89

Андрей Тавров

Поэзия — миссия в спящем социуме

Письмо в Самару Елене Богатыревой

Мир устроен значительно сложнее и неожиданнее, чем тот его обжитой сектор, который при помощи усвоенных с детства коллективных парадигм и концепций — начиная с бытовых: «выпей рюмку, сними усталость», и, кончая высоко духовными — «молись,ивсебудетхорошо»,кажетсянамзнакомымиобжитым.То,чтосамо«вещество мира» — вещество сновидческое, об этом говорили те просветленные люди, которым, в отличие от нас, удалось проснуться и увидеть мир не из подвала, а с высоты птичьегополета.Несколькоразвжизни этоудается сделатьпочтичтолюбомучеловеку, но проходит время, и момент «озарения» под давлением господствующих парадигм (и светских, и церковных) отодвигается в сторону, как «нерабочий», лишенный практического смысла. И все же, принимая к сведению историю духа, а так же выводы современной физики, мы признаём, что имеем дело со сновидческим веществом мира,источникформкоторогорасположеннестолькоснаружиотглядящегонанего человека, сколько в его мыслях и глазах. Вещество это напоминает пластичный гипс, способный принимать застывшие формы, но прежде своего «застывания» он весьма благоприятен для того, чтобы придать ему любую убедительную форму. Косвенным тому доказательством служат научные модели мира. Прав ли Ньютон? — Прав. Прав ли Эйнштейн? Прав. Права ли теория струн? Права. На определенном этапе. На

90