Almanakh_ChDB_2

в этом завершенном и совершенном мире? Кому нужна теперь чистая душа и ясный взгляд, еще не разучившийся видеть мир, каков он есть? Проблему детства вы тоже решаете деловито и по-научному, стараясь его заразить злокачественным вирусом тупого существования. Недаром ведь теперь детишек уже с трех лет учитечтениюиписьму,заставляякопироватьобщиеместа.Такпрививаетекэтим еще неокрепшим душам взрослое тупоумие. Но это старинная уловка, издавна внушенная полуправдивым демоном. Теперь, когда наука всесильна, вы получили прямую возможность избавить мир дивных прозрений и богоданного таланта. О чемя?Самизнаете,хотянелюбитеобэтомвспоминать,гуманисты.Любойнеформат вы губите прямо в зародыше: силком вытравляете плод с дефектными, повашему, генами. Чем тогда вы лучше царя Ирода? Гуманизму вашему грош цена. Говорите, что так боретесь с деградацией человечества. Да к тому ж избавляете всемирное сообщество от потенциальных преступников, уродов, оскорбляющих глаз и пробуждающих совесть, от идиотов и дебилов, которые обуза для родителей, да и самим жить в тягость. Уверяете, что благодаря этой разумной мере удалось целиком искоренить преступность. Но сколько истинных талантов сгинуло под вашим лазерным скальпелем — или, не знаю, какие вы там применяете самоновейшие средства уничтожения. Кто ж подхлестнет ваш уже полузадохшийся прогресс? Опомнитесь, да уже поздно будет, окажется, что искоренен возможный спаситель вашей проклятой цивилизации. Уж не говорю про чистейшие слезы матерей, скорбь которых — великая истина и обещанье высшей реальности.

Мое детство прошло — так случилось — в доме, возведенном на кладбище некрещеных младенцев, разумеется, бывшем: от него не осталось ни могил, ни крестов, лишьокругахраниласладко-романтическоевеяньераннейсмерти.Своимчутким ухом я слышал в ночи бессильные младенческие жалобы. А теперь весь мир — такое кладбище, коль по статистике только в Европе за год 10132 раза была прервана неформатная, с вашей точки зрения, беременность. Куда там Ироду.

Войдя в мир, я уже застал его извращенным и перевранным. Но ложь тогда была наивна. Не нынешняя злокозненная полуправда, а, скорей, множество самых различных заблуждений, как сугубо частных, так и в отношении проблем необъятного масштаба, вроде пространства, времени и устройства вселенной. Теперь, издали, тот мир кажется привлекательно простоватым, и его соблазны — простодушными. Что вы хотите? То была узенькая реальность малообразованного и дурно воспитанного общества — подлинному злу и негде было развернуться в тех зауженных, плосковатых душах. Оно только-только с себя отряхнуло адский морок и, может быть, как раз оттого чуралось глубин. Я, кажется, уже признался, что так скрупулезно вытравлял время из собственной памяти, что истер его в труху, в песок, и его упустил сквозь пальцы, потому стал человеком не историческим: кажется, живу спокон века и в любые времена, которые для меня не даты, не вехи исторических событий, а страсти и веянья или, бывает, эмблемы усопших царств. В моей по-особому цепкой памяти растворились события, зато остались цвет, вкус и запах любой мною прожитой эпохи. Это я к тому, что не припомню, каков был ад, предшествовавший моему рождению: предпоследняя ли атомная война или какая-нибудь извращенная тирания. Только мое ретроспективное чутье, если позволите так выразиться, мне подсказывает, что общество в ту пору пугливо отползало от бездны. Души тогда были еще живые, хотя и простенькие: мое детство совпало с его детством. А у ребенка какие преступления? Только мелкие шалости. Тогдашние политики,

11

понятное дело, врали напропалую, но, как детишки-фантазеры, кажется, сами веря собственной лжи и наведенным иллюзиям. Государственных мужей я и вовсе никогда не упрекну во лжи — пусть это делают оппозиционные партии. Она им подобает. Только последний придурок и конформист верит какой-либо державной риторике. Но надо ж такому случиться, что почти ведь осуществились инфантильные утопии простецов и политиков моего детства, пускай вовсе иными средствами и путями, чем ждали. И, обратите внимание, опять-таки зло пробралось в мир в обличье добра, теперь сделавшись полновластным.

Поганенькое, вообще-то, было царство, хотя уютное. По сути, ветхое жилище, в щелях которого, однако, настойчиво сквозили вечные звезды. Бывали эпохи куда более цветистые, красиво орнаментированные, изощренные в своих красивостях, непротиворечивые внутренне, четкие, как силлогизм, и вдохновенные, как молитва. По крайней мере, так смотрятся во временном отдалении. Но ведь то и бывал апофеоз демона полуправды, коварная ловушка для непредвзятого ума и простодушного зрения. А ложь моего времени была наивна, как мелкое жульничество. В том царстве я был неуместен, конечно, но все же терпим, как невеликая досада. Родись я лет на сто позже, меня б уж, конечно, изъяли из материнского чрева как носителя ублюдочного гена. Чрезмерное и тем более беспощадное тяготенье к истине, разумеется, еще какой перекос. К счастью, тогда наука не достигла нынешнего расцвета, не существовало столь совершенных методов генетического анализа. Потому еще в нескольких поколениях рождались серийные убийцы, безумцы, гении. Или же личности подобные мне, с гипертрофией какого-либо чувства или с обостренным к чему-либо вниманием. С тем, то есть, дефектом, который дар Божий. Да, возможно, и впрямь дефект, но провиденциальный: не исключено, что я от природы туповат — хуже других усваиваю общие места. Любое своеобразие — ущерб с точки зрения стандартизированного мира.

Что притихли, господа, или наконец прислушались к моему слову, звучащему в многоглаголящей немоте? Или, может, попросту уснули еще более глубоким сном, чем это было прежде? Слушайте, слушайте мое непредвзятое слово, насколько речь может быть непредвзятой. Вы не думайте, что с самого малолетства я был безнадежным ботаном (или уж не знаю, как теперь называют юного занудукнижника), этаким тихим интеллектуалом-мерзавцем, лелеющим злобный замысел. Напротив: до поры это профаническое царство мне казалось каким-то, что ли, парком развлечений. (Коль кругом все неистинное, то что еще делать, как не развлекаться помаленьку, отвлекаясь от подступающей к губам вселен- скойскуки,—так,наверно,думал,еслидумалвообще.)Можносказать,чтопору- шенным райским садом, где не выметена прелая листва и разломаны скамейки. Чьей волей он существует? Зачем раскинулся во всю ширь мироздания? — такими вопросами я в раннюю пору даже и не задавался. И уж его хозяина, если он и предполагался, я вовсе не считал воплощением вселенской истины. В ту эпоху, стыдливую к горнему, я счел бы недостойной уловкой обратиться к Всевышнему. Да и образ его был нечеткий, выраставший из каких-то пересудов дряхлых соседок во дворе. Но даже если б я поверил в Его существование, то воззвать к нему мне помешала бы застенчивость: зачем отвлекать, подумал бы, от беспредельных пространства-времени и с ними связанных великих забот на свои мелкие нужды. Истина мне виделась не победной, а какой-то отброшенной мелочью, никому давно уж не насущной, кроме одного меня.

12

Так я развлекался в Скучном саду, и лишь постепенно понял, что этот сад есть таинственное Нечто, не профанация, а изгаженная истина. Развлечения-то, признаться, были незамысловатые. Да вы сами можете представить, какие. Почерпнутые из стыдливых шепотков и недомолвок, а также из откровенных похабств раньше меня созревших приятелей. Надо сказать, что довольно быстро я оборвал в этом саду все цветы удовольствия и мелкотравчатого зла. Либо их было не так много, как поначалу казалось, либо же моя натура — то есть душа с телом совокупно — оказалась не так уж ненасытна. Все эти радости, поначалу свежие, как-то быстро увяли, превратились в занудство, в бесцельную растраву душе. Нет, вовсе не явился бдительный и благодетельный сторож, чтоб меня за ухо вывести из того сада. Я сам его покинул, исчерпав до конца, да еще подхватив какой-то душевный понос от там произраставших незрелых плодов познания. И мне вслед голосили брошенные Евы, которые для меня не стали ни величавымсоблазномдуха,нидиалектическимпротиворечием,чтоосновавселенской гармонии, — исключительно по моей, разумеется, вине. Как сможете заметить, господа любопытствующие, мне вовсе не свойственно на кого-либо спихивать вину, наоборот, готов принять и чужую. Давайте, валите на меня всë — сдюжу, как ведь взвалил на свои плечи звездное небо и сколько уж столетий ему не даю пасть.

Уточню, что даже и в раннем возрасте я не просто упивался усладами жизни и холил свою биологию, что простительно юности. Во мне довольно рано проснулся испытатель жизни, научившийся ее озадачивать коварными, с моей точки зрения, вопросами. Я себя воображал провокатором жизни, но задачки, которые ей задавал, были вовсе не глубоки. Что, разве жизнь в том была виновата? Вовсе нет, мои душа и разум еще были в зачатке, оттого способны вместить лишь недолговечное и небезграничное. Но притом крупица мудрости, видно, заложенная от рожденья, мне позволяла если не понимать, то чувствовать ограниченность мне открывавшейся правды. Да и здравый смысл подсказывал, что не может быть конечная истина столь безысходна, безотрадна, бездарна и бессмысленна. Об этом свидетельствовали мои — пусть редкие — озарения, когда безбрежный мир нисходил ко мне во всем объеме, разрывая мою незрелую душу в клочки. Сперва охватывал ужас, который куда, разумеется, грандиозней повседневных страхов и опасений. Словно б черный колокол спускался с небес и мрак делался безысходен. Потом будто кол пронзал мою тогда вампирическую душу — от высочайших небесных сфер до самой преисподни, — и он ощущался явленьем истины. Она мерцала мне, вечно мерцала с самых ранних лет неухватываемая, неприменимая, неприметная истина, которая все и ничто. Без которой даже и всë — ничто.

В окрестной жизни ее не удавалось отыскать, если и являлся изредка ее образ, то он былсмутен.Яобратилсяккнигам,ибовтупорубылвеликпрестижлитературы и книжного знания. Писателей тогда уважали, как теперь политиков, футболистов, системных администраторов и мистиков-шарлатанов. Некоторые книги и теперь уважают, хотя и не как прежде — серьезные, без малейшего вымысла. Вон, вижу перед нашим полупочтенным судьей лежат стопкой все 23 тома Международного кодекса, который он считает хранителем истины. Или вот еще я знаю уважаемые книги, по-моему, они так называются: «Как добиться успеха на любом поприще и манипулировать людьми в своих интересах», «Как влиять на свою и чужую судьбу», «Как стать желанной», «Как дать пинка ближнему,

13

притом избежав наказания», «Заклинания и заговоры» и тому подобное. То есть как бы практические руководства — просто обман, а не вымысел. Кстати, и мне приписали авторство ничтожной книжонки с тупоумным названием «Как уничтожить мир». Ясное дело, что это афера. Мое имя бесстыдно использовали как популярный бренд, пускай с негативным окрасом. Будьте спокойны, издатель и автор этого подложного, меня компрометирующего сочинения примерно наказаны безо всякого суда и следствия. В мою тяжбу с Провидением никому б не советовал вмешиваться. Помните, господа.

Но в годы моего детства к книгам испытывали куда более глубокое почтение. «Книги», — торжественно, значительно возглашали мои простодушные родители, медленным жестом обводя запыленные полки. Так что, еще и не умея читать, я уже уповал на эти скучные с виду параллелепипеды спрессованного знания. Так выходило, что именно там подлинная жизнь, человеческая душа в ее прошлом, настоящем и будущем. Там вечное, а тут, вне книжных листов, лишь его эфемерный отблеск; суета, по сути, не имеющая никакой реальной санкции. Исчерпав жизнь как парк удовольствий, я увлекся чтением, читал, как безумный, все подряд. И впрямь — существование не в своей дикости, а уже освоенное чьими-то, бывает, могучими мыслью и чувством казалось куда приглядней, чем меня окружавшие будни. Пред этим вечным живое бытование казалось какимтомизернонелепым.Нодовольноскорояпонялподвох:вкнигахлишьиллюзия жизни, а, по сути, там она заперта сразу на два замка. Не прошлое, не будущее, а омертвевший след когда-то, может, и величайший прозрений. Это быль, превратившаяся в безвольную небыль. Уж не говорю о современных сочинителях, которые будто насмех творят в каком-то ничтожном пространстве и времени. Зачем, спрашиваю, и мараться, коль хитроумный Интернет уже давно сделал писательство вовсе не прибыльным? Какая-то, видимо, дурная привычка — умственный онанизм и растравление чувства. И без того опустошенному, но все ж прагматичному, пригодному для употребления слову они дают совсем уж бесцельное применение. Их слова напрочь теряют связь со всеобщим и вселенским, ползают по земле будто черви. Недаром теперь это занятие презираемое.

Признаюсь, что я и сам чуть не стал сочинителем. Но особого рода: свою руку я разгонял до почти космической скорости. Она вертко сновала по бумажному листу (тогда еще письмо было примитивным), стараясь ухватить за хвост вечно ускользающую истину, а с другой стороны — стремясь обогнать обыденное мышление и банальное чувство, то есть чтоб не быть захваченным тем самым демоном полуправды, образ которого для меня становился с годами все ясней и навязчивей. И что ж? Живой след письма тотчас вслед за моей рукой делался мертвым и бессильным, как прожитый день, как исчерпанное чувство. То ль демон полуправды меня настигал, то ль попросту мертвечина существования, коей мы полнимся.

14

Александр Фральцов

***

Братециванушкапьётизлужи, покабогатырьотрубаетзмиюглавуседьмую,

покакурочканесётто,чтоникомуненужно, поканаодноземноводноетрицаревичапретендуют. Новсёизменилось:онвыпилвсюлужупепси, выросбогатырём,носкозлиноймордой.

Онзакрываетглаза,чтобыслышатьэльфийскиепесни. Оноткрываетглаза,чтобыглядетьнамордор. Богатыритридцатьлетборютсяспохмельем. Царевичивымерлииз-занесоответствияхромосом. Щукапо-прежнемуслушает,чтоговоритЕмеля, новответтолькохлопаетлживымртом.

Сновазмиймиллионоглавиоднопартиен, курочкаслужитему—плачутдедибабка.

—Ох,Алёнушка,сталбелыйсветпротивен! Выплыньнабережок,хватитплаватьвбаксах.

—Необернёшься,Иванушка,скольконепрыгай: этихголовнекомуотрубить—всектомогут—сыты, иниединыйневодсзаокеанскойрыбой

УЯрокобнимукартографиитебя — прикосновенья хватитне, справитсясмеднымтазомтак,какскорытом. чтоб горечь расставания с тобой взметнулась голубем над пауком объятий и растворилась в выси голубой.

Поскрипывают окна, вентилятор гоняет воздух — бесполезный и пустой — Ты здесь была. Была и вот — изъята из-под ребра, как короб с наркотой.

Но завтра поезд, самолёт или автобус — как по решению международного суда — перекроит несправедливый глобус и совместит, как две ладони, города.

15

щенкискошачьимикогтямииушами, чтобиххозяинпослесмертисмог взобратьсяврай,анеостатьсявяме—

любойщенокпожертвуеткогтями—любойщенок. Ижальнемногоостальныхсобаководов, абольшежальсобакихпреданных, чтодлясвоиххозяевжертвуютсвободой,

нопослесмерти—ничегонесделаютдляних— непотому,чтовсялюбовьиссякла, недлясебя,незлобузатая, апотомучтобескогтистаякультяпка лапаобычнаясобачая.

16

17

***

Ты преследуешь каждый мой крохотный шаг, Каждое дрожание нервов.

Ты теперь — мой персональный маньяк, Неотступный, любимый и верный.

Ты прячешься в телефонном звонке, В завитом в пружину проводе.

Мне кажется, ты в дверном глазке Или даже в подъездном топоте. Ты знаешь каждое движение рук Моих, растерянных и неловких. Ты — сочетанье знакомых букв По радио и электрической коробке,

В афишах улиц, разорванных корешках Со страницами пыльными, В электронных и живых голосах – Ни дня без твоего имени.

Ты в ударе тугой капли о раковину, В скрипе потустороннем половиц. Ты нарисован японскими знаками На решётке лекционных страниц. Ты в любом металлическом звуке – Как удар ножом по венам.

Ты в настойчивом ритмичном стуке В мою любимую зелёную стену.

Ты знаешь каждый мой поворот головы, Знаешь, с какой частотой сердце бьётся, Каждую бурю, каждый взрыв Моих растрёпанных эмоций.

Ты будто связал наши с тобой судьбы Тесно одной не рвущейся нитью, И всё шепчут и шепчут упрямо губы:

«Ты — мой любимый телохранитель...»

18

Артём­ Варт

19

20