24. Тематическое и художественное своеобразие повести ч. Айтматова «Джамиля».

Чингиз Айтматов очень долго определялся в литературе, искал героев, темы, сюжеты. Его герои — рядовые советские труженики, твердо верящие в светлые, добрые начала создаваемой при самом активном их участии жизни. Это люди чистые и честные, открытые всему хорошему в мире, в деле безотказные, в стремлениях возвышенные, во взаимоотношениях с людьми прямые и откровенные. Так, в повестях “Джамиля” (1958), “Тополек мой в красной косынке” (1961), “Первый учитель” (1962) стройность, чистоту и красоту душ и помыслов героев символизируют певучие тополя весенние белые лебеди на озере Иссык-Куль и само это синее озеро в желтом воротнике песчаных берегов и сизо-белом ожерелье горных вершин. Своей искренностью и прямотой найденные писателем герои как бы сами подсказали ему манеру повествования — взволнованную, чуть приподнятую, напряженно-доверительную и, часто, исповедальную.

В рассказах “Джамиля” и “Первый учитель” Айтматов запечатляет яркие куски жизни, светящиеся радостью и красотой, несмотря на пронизывающий их внутренний драматизм. Но то были именно куски, эпизоды жизни, о которых он рассказывал возвышенно. По этой причине критики называли

их романтическими.

Всесоюзную, а вслед за тем и европейскую известность принесла Айтматову повесть «Джамиля», опубликованная в журнале «Новый мир» в 1958 году и названная Луи Арагоном самой трогательной современной повестью о любви.

В «Джамиле» и «Первом учителе» писателю удалось схватить и запечатлеть яркие куски жизни, светящиеся радостью и красотой, несмотря на пронизывающий их внутренний драматизм. Но то были именно куски, эпизоды жизни, о которых он рассказывал возвышенно, если употребить знаменитое ленинское слово, духоподъемно, сам, полнясь радостью и счастьем, как полнится ими художник, задающий тон в «Джа­миле» и «Первом учителе». (Так когда-то рассказывал о жизни М. Горький в «Сказках об Италии».) За это критики называли их романтическими, несмотря на добротную реалистическую основу, по мере разви­тия таланта писателя, углубления его в жизнь, подчинявшую себе все романтические элементы.

В этой небольшой повести преобладает одно очень ценное для писателя ощущение: внутренняя готовность принять всю полноту и удивительное мно­гообразие жизни, естественность каждого душевного движения, идущая от органической уверенности в сво­ем достоинстве, в своей человечности. Свободное, легкое дыхание чувствуется в этой чуть наивной, доверчивой прозе. Она беззащитна перед дог­мами нормативной критики; это открытая проза - от­крытая для хулы и восторга; она нерасчетливо распах­нута для людских пересудов, суждений и мнений. Она органична и безусловна, как сама жизнь: ее можно при­нимать или не принимать, но она существует как не­преложный факт литературного развития.

Это повесть об извечном и неутолимом стремлении человека к свободе. Она и стала гимном свободе, ма­ленькая, хотя бесконечная в своей многозначности по­весть «Джамиля». Молодой ещё писатель прикоснулся в этой немудреной истории к сложному узлу извечных человеческих страстей, которые на каждом этапе со­циально-политического развития принимают неповто­римо конкретные черты.

В «Джамиле» позиция писателя заявлена твердо и решительно; он внимателен к проявлениям истинной жизни, и в то же время ему чуждо все кос­ное, обывательское, запрограммированное в человече­ской натуре. Принципиально важным для молодого писателя, определяющего свой путь в литературе, стала тема ис­кусства, раскрывающаяся в песнях Данияра. Эти песни преображают человеческую душу, открывают людям глубинные родники смысла их жизни и в то же время дают человеку чувство свободы в этом мире, полном старых обычаев, условностей и предрассудков, родовых, сословных, национальных. Мелодии и песни Данаяра так возвышают и преображают Сеита и Джамилю И даже сам этот оди­нокий и нескладный Данияр, над которыми посмеива­ются аильские мальчишки, вдруг на глазах его спутни­ков преображается :в волшебника, творящего чудеса.

Джамиля с первых же страниц повести предстаёт на первый взгляд обычной невесткой, трудолю­бивой, сноровистой, не нарушающей родовые и семей­ные обычаи. Может быть, в ней можно найти чуть побольше, чем в других, самостоятельности, независимо­сти, но объясняется это тем, что она, дочь табунщика из аила Бакаир, привыкла вместе с отцом гонять табу­ны, седлать и объезжать коней, участвовать в нацио­нальных киргизских скачках на лошадях. Конечно, рассказчик Се­ит вспоминает об истории Джамили и Данияра спустя несколько лет, зная финал их любви, и поэтому выделяет в характере героини определенные черты, кото­рые, как ему кажется, определили поведение и смелый выбор Джамили, но тогда, жарким летом сорок треть­его года, она не очень-то выделялась среди своих свер­стниц, если иметь в виду ее эмоциональный и духон­ный облик.

Красива, стройна, резва, молода, остра на язык. Это сближает Джамилю с ее сверстницами. «Когда Джамиля смеялась, -вспомина­ет рассказчик, - ее иссиня-черные миндалевидные гла­за вспыхивали молодым задором, а когда она вдруг на­чинала петь соленые аильные песенки, в ее красивых глазах появлялся недевичий блеск».

Сеит отмечает в характере Джамили даже малосим­патичные, «какие-то мужские черты, что-то резкое, а порой даже грубоватое». Она была у отца-табунщика единственной дочерью - «и за дочь, и за сына». Если соседки ее понапрасну задевали, она не уступала им в ругани, и «бывали случаи, что и за волосы кое-кого таскала».Так что в обрисовке характера Джамили писатель даже не стремится выделить какие-то особые романтические черты. Рассказчик отмечает, что с первых же дней, как пришла Джамиля невесткой в семью Садьвка, она «оказалась не такой, какой положено быть невестке»: не оклоняла голову перед старшими, хотя и уважала, слушала их; прямо говорила то, что думала, не боялась высказывать свое мнение. Смущало свекровь и другое в Джамиле: «Уж слишком откровенно была она весела, точно дитя малое. Порой, казалось бы, совсем беспричинно начинала смеяться, да еще так громко, радостно».

Сеит с почтением относится к старым обычаям родового адата, со­гласно которым все одноплеменники считались родст­венниками. Без тени иронии он описывает совместную жизнь двух семей, Большого и Малого дома, свои отношения с родной матерью и младшей матерью; он чувствует себя после ухода на фрронт четырех братьев (из них только два родных брата) кормильцем и защитником двух семей. Он горячо любил Джамилю, и она любила его. Но вот занятная деталь: они «не смели называть друг друга по имени», так как это не полагалось делать людям из одной семьи. Джамиля для Сеита была «дже­не» - жена старшего брата, а Сеит для Джамили -младший брат мужа, «кайни».

Совершенно серьезно Сеит старается оградить Джа­милю от назойливых ухаживаний взрослых парней в аиле, бывших франтовиков,- в этом он ` тоже видит свой долг, предписанный родовыми обычаями. И, наверно, оттого, что повествование ведется уста­ми человека, ревностно оберегавшего обычаи адата, смелый поступок Джамили выглядит еще более безоглядным, а воздействие искусства Данияра еще более неотразимым,

Для понимания глубокого смысла происшедшего нужно иметь в виду и внешнюю обыкновенность, далее заурядность Данияра. Высокий, сутуловатый солдат, прихрамывающий на левую ногу, он был замкнут и молчалив. После сенокоса, в ожидании ужина, все со­бирались у шалаша, а Данияр уходил на караульную сопку и просиживал там дотемна, «понуро и вяло» от­дыхая. Он не участвовал в общих разговорах, был сво­боден от обычного для молодого джигита самолюбивого желания первенствовать на скачках, в состязаниях пев­цов, в веселых играх киргизов.

А на караульной сопке, где любил Данияр вечерами долго сидеть, обхватив колено, он «смотрел куда-то пе­ред собой задумчивым, но светлым взглядом. И опять мне показалось,- говорит Сеит,- что он напряженно вслушивается в какие-то не доходящие до моего слуха звуки. Порой он настораживался и замирал с широко раскрытиями глазами. Его что-то томило, и мне думалось, что вот сейчас он встанет и распахнет свою душу, только не передо мной - меня он не замечал, -а перед чем-то огромным, необъятным, неведомым мне».

Таковы основные герои, предстающие в начале по­вести перед читателем. Отношения между двумя из них - Сеитом и Джамилей - ясны с первых страниц. Они любят друг друга как родственники, как брат и сестра, хотя Сеит испытывает к своей «джене» нечто большее: в нем живет отроческая любовь к молодой красивой женщине. Он настороженно следит за «стран­ными, упорными взглядами» Данияра, когда тот смот­рел на его «джене». Сеит замечает в этих взглядах «угрюмое восхищение»: «И было что-то доброе, все­прощающее в его взгляде, но еще я угадывал в нем упрямую, затаенную тоску».

Отношения между Джамилей и Данияром более сложные. Мы не знаем, замечал ли он раньше эту единственную невестку из Малого дома, до встречи на току, до того, как бригадир Орозмат поручил троим на­шим героям - Сеиту, Джамиле и Данияру -возить зерно на железнодорожную станцию. Судя по всему, Джамиля была почти незнакама с Данияром, потому что, отправляясь в первый рейс на станцию, она с лу­кавой усмешкой говорит ему: «Эй ты, как тебя, Да­нияр, что ли? Ты же мужчина с виду, давай первым открывай путь!»

В то первое утро на току Данияр был поражен «ре­шительностью и даже вызывающей самоуверенностью» Джамили. Он был заметно смущен, когда она без вся­ких колебаний предложила ему вместе носить мешки с зерном на сомкнутых руках. «И потом каждый раз, когда они подносили мешки, крепко сжимая друг дру­гу руки, а головы их почти соприкасались, я видел,- вспоминает Сеит,- как мучительно неловко Данияру, как напряженно он кусает губы, как старается не гля­деть в лицо Джамиле». Таково первое знакомство наших героев. Дальше начинается история их любви. Чинвиз Айтматов, вознамерившись показать в небольшой повести это самое интимное и в то же время самое обычное человеческое чувство, понимал, конечно, сколь сложная творческая задача стояла перед ним, художником. Почти три ты­сячи лет литература и другие виды искусства - живо­пись, скульптура, театр, музыка исследовали и вос­певали любовь. Писатель избрал редкий, необычный сюжет, но последней каплей, приведшей к мгновенной кристаллизации творческого замысла, явилась счастливая мысль сделать рассказчиком-повествователем молодого, начинающего художника Сеита родом из того же аила Куркуреу. Этот содержательный прием, во-первых, освобож­дал писателя от необходимости вводить подробные, обязательные в объективном изложении детали и сцены любви, а во вторых, помогал выразить сложный худо­жнический замысел повести, который отнюдь не сводится к прекрасной истории о любви. И, рассказывая о нравах и обычаях рода, Сеит время от времени переходит к прямому изображению отдельных сцен. Но все время точка зре­ния взрослого Сеита присутствует в повествовании. Ко­гда мальчишка Сеит однажды под вечер у костра по­просил Данияра рассказать что-нибудь о войне, а тот отказался, писатель дает одновременно две эмоцио­нальные оценки. Мальчишки тогда, у костра, после слав Данияра: «Нет, лучше вам не знать о войне!» - поняли только, что «нельзя вот так просто говорить о войне, что из этого не получится сказка на сон гряду­щий». Сеиту было тогда просто « стыдно перед самим собой». Следующая фраза относится уже к взрослому рассказчику, вспоминающему то время: «Война кро-вью запеклась в глубине человеческого сердца, и рассказы­вать о ней нелегко».

Мы не видим зарождения чувства в сердце Джами­ли. Точно так же мы не знаем, как полюбил Данияр, ч т о его покорило в Джамиле. На последних страницах повести мы слышим всего лишь несколько ласковых слов, сказанных влюбленными друг другу в ту грозо­вую ночь. Перед тем, как показать душевное потрясение, испытанное Джамилей и Сеитом от песен Данияра, пи­сателю важно раскрыть нравственное начало таланта певца, почувствовать характер одинокого, до поры до времени замкнутого в себе художника. Для этого автор вводит памятный эпизод с семипудовым мешком зерна, который незаметно, ради шутки, подсу­нули Данияру Сеит и Джамиля. Они не знали, что Да­нияр отнесется к их шутке вполне серьезно. «Он стоял на бричке, озабоченно рассматривая мешшок, и, видно, обдумывал, как с ним быть. Потом огля­делся по сторонам и, заметив, как Джамиля подави­лась смешком, густо покраснел: он понял, в чем дело». Данияр не запросил помощи, как ожидали Сеит и Джамиля, а взвалил на спину мешок и понес его к тра­пу. Он только сильнее стал припадать на раненую но­гу. Шутка Джамили обернулась безнравственным поступком. Она попыталась исправить положение, до­гнала Данияра и крикнула: «Брось мешок, я асе пошу­тила!» - но Данияр не послушался. «Он шел медленно, осторожно занося раненую ногу. Каждый новый шаг, видно, причинял ему такую боль, что он дергал головой и на секунду замирал».

Посланный растерянной Джамилей, Сеит взбегает по трапу, чтобы помочь Да­нияру, но тот из-под локтя грозно прохрипел «уйди!» ‑ двинулся дальше. Здесь-то Сеит и увидел его лицо: «На потемневшем мокром лбу его вздулись жилы, на­литые кровью глаза обожгли меня гневом».

Через минуту Данияр, сбросив мешок и прихрамы­вая, стал опять прежним, хотя «руки у него висели, как плети». Но совершенно изменилось отношение лю­дей, и прежде всего Джамили и Сеита, к Данияру. Эпи­зод на станции помог им увидеть другого Данияра, который скрывался в этом нелюдимом, неразговорчивом парне. Данияр вызвал у них теперь не снисходительно‑жалостливое чувство, а искреннее восхищение своим сильным характерам. И замкнутость его шла, оказы­вается, не от слабости, а от железной воли, от громадной духовной сосредоточенности.

«Когда Данияр пел, я видел и его самого, маленького мальчика, скитающегося по степным дорогам. Может, тогда и родились у него в душе песни о родине? А мо­жет, тогда, когда он шагал по огненным верстам войны?» - так подробно рассказывает Сеит о воздействии ис­кусства Данияра на его слушателей, в основном, прав­да, на него самого. О восприятии Джамили можно су­дить только по переживаниям Сеита. В ту первую ночь Джамиля слушала его, сидя в бричке. Девушка не устремилась за Даниярам, когда тот, закончив неожиданно петь, погнал лашадей вскачь. «Как сидела, склонив голову на плече, так и осталась сидеть, будто все еще прислушивалась к витающим где-то в воздухе неостыIвшим звукам. Данияр уехал, а мы,- вспоминал Сеит,- до самого аила не пророни­ли ни слова. Да и надо ли было творить?»

Но через несколько дней Сеит отмечает уже совсем недвусмысленные изменения в своей «джеме». «А как изменилась вдруг Джамиля! - говорит он.- Словно и не было той бойкой, языкастой хохотушки. Весенняя светлая грусть застилала ее притушенные глаза. В дороге она постоянно о чем-то упорно думала. Смутная, мечтательная улыбка блуждала на ее губах, она тихо радовалась чему-то хорошему, о чем знала только она одна... Данияра она сторонилась, не смотре­ла ему в глаза».

Однажды на току Джа­миля предложила выстирать гимнастерку Данияра: «Снял 6ы ты, что ли, свою гимнастерку. Давай пости­раю!» Она сказала это «с бессильной, вымученной доса­дой». Автор лаконичен, но эти три слова приоткрывают внутреннее состояние героики. Зато вслед за этим Чин­гиз Айтматов, верный своему кинематографическому принципу видения, дает целую характерную сцену, в которой крупным планам мы очень близко можем на­блюдать Джамилю: «И потом, выстирав на реке гимнастерку, она разло­жила ее сушить, а сама села подле и долго, старательно разглаживала ее ладонями, рассматривала на солнце потертые плечи, покачивала головой и снова принима­лась разглаживать, тихо и грустно».

Джамиля томится нарастающим в ее душе чувст­вам.

И однажды вечером, когда в напеве Данияра «была столько нежной, проникновенной тоски и одиночества, что слезы к горлу подкатывались от сочувствия и со­страдания к нему», -однажды вечером Джамиля, идя, как обычно, по степи за Данияром, «вскинула голову, прыгнула на ходу в бричку и села рядом с ним... Да­нияр пел, казалось, не замечая возле себя Джамили... Ее руки расслабленно опустились, и она, прильнув н Данияру, легонько прислонила голову к его плечу. Лишь на мгновение, как перебой подстегнутого иноход­ца, дрогнул его голос - и зазвучал с новой силой. Он пел о любви».

Такова кульминация мелодии Данияра. В этот мо­мент Сеит увидел в широкой степи, под звездным не­бам, двух влюбленных. Это были действительно «но­вые, невиданно счастливые люди»: глаза Данияра, казалось, горели в темноте; к нему прильнула «такая тихая и робкая, с поблескивающими на ресницах слеза­ми» Джамиля. В тот вечер потрясенный Сект впервые наконец понял, что его томило,- он понял свое призва­ние художника.

Писатель понимал, что на этой пронзительной ли­рической ноте нельзя долго держать повествование, иначе ему угрожали и слащавость и выспренность. И он резко обрывает песню Данияра -, в то мгновение, когда Джамиля, словно в наваждении, вдруг «порывисто об­няла его, но тут же отпрянула, замерла на мгновение, рванулась в сторону и спрыгнула с брички».

Музыка кончается, и писатель снова возвращает своих героев на землю, в реальные житейские условия. Джамиля сурово, едва сдерживая слезы, отчитывает остановившегося в молчании Данияра и уставившегося на нее Сеита, который удивился резкой перемене в на­строении своей «джене». Позже, через несколько лет, он понимающе добавит: «А догадаться-то ничем не стоило: нелегко ей было, ведь у нее законный муж, жи­вой, где-то в саратовском госпитале».

Джамиле предстоял нелегкий выбор между аиль­скими косными обычаями и новым, свободным чувст­вом, между Кадыком и Данияром.

Познав любовь к Данияру, Джамиля поняла, что раньше она даже не догадывалась об этом чувстве. Она горячо шепчет Данияру в их первую брачную ночь: «Я давно любила тебя. И тогда не знала — любила и ждала тебя, и ты пришел , как будто знал, что я тебя жду! »

Она поняла ущербность и мелковатость отношения к ней мужа Кадыка, который в каждом письме из армии после поклонов всем родственникам и аксакалам аила, прибавляя единственную адресованную жене фразу: «А также шлю привет моей жене Джамиле...» И она права, когда говорит Данияру о своем муже: «Он нико­гда не любил меня. Даже поклон, и то в самом конце письма приписывал. Не нужен мне он со своей запоз­далой любовью, пусть говорит что угодно!». Так, что выбор предстояло делать между любовью и холодным, привычным браком. Правда, на стороне Ка­дыка выступали вековые традиции родовых отноше­ний, суровые предписания мусульманского адата, громадная сила привычки и так называемого общест­венного мнения жителей аила.

Еще на первых страницах повести Сеит рассказы­вал, как старшая мать втайне мечтала когда-нибудь поставить Джамилю на место главы Большого дома, сделать ее такой же, как она сама, «властной хозяйкой, такой же бай6иче, хранительницей семейного очага». «Благодари аллаха, дочь моя, -поучала мать Джами­лю,- ты пришла в крепкий, в благословенный дом. Это - твое счастье. Женское счастье -детей рожать да чтобы в доме достаток был. А у тебя, слава богу, оста­нется все, что нажили мы, старики, в могилу ведь с со­бой не возьмем». И после ухода Джамили из аила Куркуреу односель­чанки хором осудили ее поступок: «Дура она! Ушла из такой семьи, растоптала счастье свое!.. На что позари­лась, спрашивается? Ведь у него добра только шинелишка да дырявые сапоги!.. Ннчего, опомнится красот­ка, да поздно будет».

Но сникла, внутренне потускнела после ухода Джамили старая 6ай6иче, глава Большого и Ма­лого домов. Не менее важно и то, что нелегкий процесс наступления новой нравственности, новых человече­ских отношений продолжается и после ухода Джамили. Удар, нанесенный Джамилей и Данияром по старой, косной морали, не остался без последствий. Уходит и третийо житель-молодой, начинающий худож­ник Сеит. Когда в семье обнаружилось, что Сеит все гнал о Джамиле и Данияре, Кадык, бывший муж Джамили, вернувшийся из госпиталя, назвал Сеита изменником.

Познав высочайший духовный и эмоциональный взлет, прикоснувшись к тайне подлинного искусства и жару настоящей любви, Сеит не мог дальше терпеть бескрылые, приземленные отношения в семье, не мог слышать плоских, пошлых высказываний Осмона и Кадыка, ограниченных, недалеких людей. Он часто вспоминал свою «джеме» и Данияра, они остались для Сеита примером нравственной высоты и поэзии. «И мне нестерпима захотелось, -признается Сеит,-выйти на дорогу, выйти, как они, смело и решительно в трудный путь за счастьем».

Повествовательная тональность «Джамили» от­нюдь не однозначна: повесть о торжествующей любви и торжествующем искусстве пронизана драматически­ми, трагедийными тонами. Это ощущение создается, на­верно, тем, что картиы благополучного Большого дома сменяются в конце повести острыми драматическими схватками. На войне убиты сыновья старой киргиз­ской матери—байбиче уходят из аила Джамиля и Да­нияр. С вещевым мешком за плечами, Данияр шагал порывисто, полы распахнутой шинели хлестали по кирзовым голенищам его стоптан­ных сапог». Джамиля в белом платке и стеганом вель­ветовом жакете шла рядом, держась за лямку дания­ровского мешка.

В «Джамиле» писатель предпочел смотреть на мир открытыми глазами, не отвергая прихотливых неожи­данных жизненных поворотов. Повесть-вопрос, повесть-раздумье, повесть, нaпоминающая лирическую песню широкого драматического диапазона,– такой явилась «Джамиля».

«Джамиля» была счастливым открытием писателя.