18. Идейно-художественное своеобразие романа и. Друцэ «Белая церковь».

Значительным событием оказалось обращение писателя к эпохе конца XVIII века, отразившей общие эпизоды истории России и Молдавии, связанные с русско-турецкой войной. Работая над романом “Белая церковь”, Друцэ сначала представил материал в виде драмы, первоначально называвшейся “Обретение Бога” (эту пьесу также ожидала трудная сценическая судьба: ее приняли к постановке в Московском театре Советской Армии в конце 1979 года, потом запретили; через пять лет постановку удалось пробить, однако премьера под названием “Обретение” в постановке Иона Унгуряну была сыграна всего несколько раз, а затем спектакль, поставленный, закрыли. И лишь в 1988 году он вышел уже под названием “Имя странного Потемкина”). Пьеса объединяет множество персонажей разных национальностей, много мест действия — от маленького молдавского села Околина до Санкт-Петербурга — и зачастую представляет события в фантасмагорическом ключе. Проблемы войны переплетаются с проблемами мирной жизни, смешиваясь настолько, что трудно отделить одно от другого: канонада, знаменующая боевые действия, — и тут же орудийный салют в честь прекрасной дамы; трагедия стертого с лица земли села Сэлкуца — и подготовка грандиозного бала в Ясском дворце, где в центре залы выстроена солдатская землянка… Вместе с янычарами против своей родины сражаются сыны молдаван, младенцами взятые от родителей и воспитанные в магометанской вере…

Сопоставляя двух Екатерин — стареющую русскую императрицу, меняющую фаворитов и более государственных дел озабоченную потребностями тела, и молодую молдавскую сельчанку, приютившую чужих осиротевших детей и живущую заботами о душе своей и своего народа, — автор преследует ту же цель: он представляет дуализм человеческого бытия. Создавая полнокровные и достовернее образы, он в то же самое время отчетливо обозначает полюса материального и духовного, чем обеспечивает то самое соотношение противоположностей, которое отражает величие, динамизм и драматизм эпохи и придает действию жизненную пульсацию.

В центре пьесы и романа — два исторических образа: старец Нямецкого монастыря Паисий Величковский, религиозный деятель, впоследствии канонизированный Православной Церковью; и светлейший князь фельдмаршал Григорий Потемкин, сановник императрицы Екатерины. В сложной друцевской конструкции они также образуют два полюса, вокруг которых закручиваются вроде бы самостоятельные действия, но в действительности, однако, связанные между собой незримыми нитями судеб — людских, исторических. Постигающий Бога в себе старец — и кающийся и вновь грешащий, но ищущий того же Бога князь, мечтающий то взойти на трон, то уйти в монастырь, смерть и его настигает в пути, на бессарабской земле. Разочарованно покидая север, Петербург, Потемкин отправляется на юг умирать, обретая наконец равновесие своего бытия в мире и с миром.

Не случайно в спектакле театра Советской Армии, завершавшемся фразой Пушкина из его “Заметок по русской истории ХVIII века”: “В длинном списке любимцев Екатерины, обреченных презрению потомства, имя странного Потемкина будет отмечено рукою истории”, — этот многозначный образ достигал чуть ли не библейских масштабов. Владимир Сошальский играл человека, идущего сложным путем поиска и обретения Бога, — человека, который вечно балансирует между “грехопадениями и постоянной готовностью к покаянию” (эта формула взята из другой пьесы Друцэ, где таким образом охарактеризована вся “странная” страна Россия, — но формула эта как нельзя более подходит для определения житейских и мировоззренческих колебаний светлейшего князя), устанавливая все то же “миоритическое” равновесие между мигом и вечностью бытия.

19. Смысл сопоставления Онаке Карабуша и Мирчи Морару в романе И. Друцэ «Бремя нашей доброты». При всем своеобразии его эмоционально-стилевого плана роман И. Друцэ «Бремя нашей доброты» имеет нечто общее с романами Ф. Абрамова и С. Kpутилина. Народ, душа народа, человек, с наибольшей полнотой в наиболее чистом виде воплощающий в себе черты своей нации, народа,— вот, пожалуй, общая основа замысла, духа, жизненного содержания трех названных романов.

Мы не найдем у И. Друцэ того, что составляет конкретные перипетии социально-политической борьбы в молдавской деревне периода двух миримых войн, периода, насыщенного такими драматическими событиями истории. Все это не так остается за пределами романа, как растворяется в его образной ткани. Зато поднята на большую высоту философского обобщения история человеческой жизни, зато духовный мир простого труже­ника земли нашел поистине вдохновенного певца.

Онаке Карабуш, бессарабец, родом из Сорокской степи, недавний солдат, возвращается в родную дерев­ню Чутура. Нет родного очага, сожжена деревня, а уби­тые горем жители совсем повесили головы. Карабуш не унывает, он остался жив, и это главное. Понемногу от­страивается деревня, разрастаются семьи, идут, сменя­ются циклы земледельческого труда, и среди многих других односельчан — Онаке Карабуш, потомственный пахарь, сеятель кукурузы и подсолнуха, человек, любя­щий и поработать, и повеселиться. Однако что-то выде­ляет все-таки Карабуша из остальной массы — веселый ли нрав, независимость во взглядах на вещи, пристра­стие рассказывать молодежи всякие «небылицы». И походка у этого человека особенная: неторопливая, гордая, с некоторой ленцой.

Думается, неспроста И. Друцэ так настойчиво и с таким упоением говорит о разнообразии человеческих характеров даже в пределах небольшой молдавской деревушки. Чутура, сообщает нам автор, поражала бесконечным людским разнообразием. «Почему-то это было первой заботой чутурянки,— поясняет он в своей шутливой манере, — чтобы ее малыш, родившись, совершенно не был похож на других ребятишек, и это им удавалось на славу».

Онаке Карабуш, при всем своенравии его личности, мужик коренной, потомственный, к тому же истый молдаванин. Нужно ли доказывать его привязанность к земле, его особое чувство родины, истоков, преемственности отцовских заветов? — все это неоспоримо. Пусть он и казался со стороны насмешником или гордецом - на самом деле этот человек испытывал благоговейный трепет перед таинствами земли-кормилицы: «Уродившую землю Карабуш любил, как святыню, и боялся, как огня. В своем богатстве она всегда была для него родным и непостижимым чудом».

И жизненная стойкость, и проницательность взгляда на мир, и это пристрастие к шутке, «небылицам», эта типично крестьянская грубоватость в обиходе, за которой кроется щедрая человеческая доброта,— тоже от народа, тоже от «корня» трудовой массы.

Хотя бури эпохи бушуют как бы вдали от Онаке Карабуша и его односельчан, они прорываются сюда и чув­ствуются во всем. Надо было пройти Карабушу через испытания первой мировой войны, изведать на собствен­ной шкуре сладость буржуазно-помещичьего режима Румынии, вместе со всеми приветствовать приход Советской власти в обделенную счастьем Сорокскую степь, потом познать кровавую пяту фашизма, пережить поте­рю двух сыновей, наконец, увидеть на склоне лет час возмездия, победу новой жизни, чтобы обрести истин­ную мудрость видения окружающего мира.

Через роман «Бремя нашей доброты» проходит полу­символический образ Булгаре, вечного странника, веч­ного искателя правды. Что-то от беспокойства этого ста­рика-правдоискателя есть и у Онаке Карабуша. Но есть у него также и нечто от наивного любопытства и горя­чей мечты парнишек-пастушков, которые целыми днями торчали у телеграфных столбов, ожидая чуда приобще­ния к далеким таинственным мирам. Сама шестирядная проволока, протянутая от столба к столбу, становится как бы символом необъятного мира с его непостижимы­ми законами.

В тот очень тяжелый для Карабуша момент, когда сыновья пошли не по тому пути, стали носить береты фашистской молодежи и между ними и отцом разверз­лась непроходимая пропасть, Онаке бьется над разгад­кой этого странного, дикого, чудовищно непонятного явления жизни: «И так ему хотелось распилить надвое хоть один телеграфный столб и, ощупывая его пальца­ми, угадать, что же они собираются с ним сделать еще».

Таких загадок в жизни Онаке Карабуша было много. Еще раньше началась его бесконечная тяжба за землю, которая испокон веков принадлежала ему, но суд поче­му-то сомневается в этом. И вот мы видим Онаке в глубокой задумчивости, видим, как перелистывает он ворох бумаг, полученных в суде, стараясь «выискать среди букв, напечатанных на машинке, какую-то истину, непостижимую для него».

Разлитая в романе раздумчивость, элегичность, сосредоточенная тихая грусть — это та мудрая просветлённость, которая дается годами мук, страданий, нескончаемо долгими ночами раздумий и хотя не является отрешенностью от дел мирских, служит все же за­щитой, убежищем от мелких уколов судьбы. Так именно глядит на мир Онаке Карабуш, а вместе с ним порою и сам писатель.

Разве не лучше, не разумнее, не надежнее, чем беспросветное отчаяние или даже слепое, дикое бешенство, этот лукавый карабушевский скепсис, это его пристрастие говорить иносказательно, фигурально, своеобразными парадоксами, в которые вкладывается прямо-таки взрывной заряд.

Все виденное, испытанное, пережитое легло на душу Онаке Карабуша благодатным семенем любви, верно­сти, радости бытия и в то же время тяжелым камнем обиды, горечи, непримиримости ко злу и неправде. Вот здесь источник мудрой прозорливости этого обыкновен­ного крестьянина, его такого хозяйского отношения к жизни, к людям, где сострадательного, участливого, а где непримиримо-сурового, беспощадного. Весь опыт предков в главном передался, перешел к Онаке Карабушу. К этому опыту-наследию прибавился и его собственный, Карабуша, жизненный опыт, и, таким образом, народная традиция по-новому ожила в нем самом. Думается, достаточно очевидно, что «истоки», «заветы отцов» сами по себе не решают дела и не поясняют вопроса — все зависит от реального соотно­шения самого содержания традиций (весьма противоречивого) и конкретных задач современной жизни. Под­линно народным началом будет то, что обнаруживает в себе не только здоровый корень, глубоко уходящий в почву, по также и живые связи с настоящим, с самым молодым и плодоносным в этом настоящем. Такова сердцевина Онаке Карабуша, она отмечена подлинностью самой высокой пробы, отсюда и необыкновенное обаяние героя.

Пусть в романе и не показано непосредственно, как постепенно врастал в новую жизнь старый молдавский крестьянин Карабуш, но понимаешь, чувствуешь, веришь, что врастал надежно, органично через посредство всего нелегкого жизненного опыта -и собственного, личного, и общего, народного. Стоя на кургане, Онаке Карабуш обозревает родную степь, а заодно свою боль­шую прожитую жизнь и приходит не к какому-нибудь печальному итогу прощания, а к утверждению все той же философии действия, бодрствования, оптимистического напутствия будущим поколениям: «И все-таки этот кло­чок земли был его родиной. Ему принадлежала сама земля, комок за комочком, и небо, и все теплые, весен­ние дожди, и грохот тракторов, и песни девушек, и все то, о чем те девушки мечтали, пока трудились на куку­рузном поле. И даже то, что веками вызревало на этих полях, и даже то, что в будущих веках созреет,— все это его достояние, и потому-то он так мечется и места себе не находит».

Беспокойство, метание с места на место у Онаке Ка­рабуша скорее внутреннее, невидимое со стороны,— это состояние души. Но ведь состояние души отражает чело­веческую сущность. Если исключить импульсивность не­которых действий, совершаемых в определенных усло­виях, то все остальное, т. е. 90% челове­ческих поступков, имеет за собой если не вполне продуманные решения, то по крайней мере готовность поступать так, а не иначе. Как известно, даже интуитивные действия совершаются не просто так, по воле случая, а по сложным каналам психики, подключенным к тому же сознанию.