бронза З. Ю. Сибирь

БРОЗОВЫЙ ВЕК

АЗИЯ

Перемещения древних скотоводов Восточной Европы в густонаселенные районы северо-западного Причерноморья, в Подунавье, на Балканы и в далекие области азиатских степей, разумеется, не были связаны с заранее спланированным направлением движения. Они не знали географии, вернее, познавали ее чисто эмпирически. Там, где территория была занята более высокоразвитой и мощной культурой (юго-запад, юг), пришельцы либо ассимилировались местным населением, либо откатывались назад и выбирали иное, более свободное направление. Одним из таких направлений стало движение на восток по бескрайним заволжским и зауральским степям. Степи были заселены очень редко. Местные племена, в основном, занимали поймы рек в лесостепи и в лесных массивах с их обильной дичью и рыбой. А степнякам-скотоводам нужны были просторы степи, и поэтому не возникало оснований для конфронтации. В то же время создавались все условия для взаимовыгодного обмена. И не только продуктами своего труда, но и людьми, и духовными ценностями.

Урал и Западная Сибирь^[2]

В эпоху бронзы на Урале и в Западной Сибири традиционно были распространены четыре категории изобразительных памятников: художественная бронза, пластика, петроглифы (писаницы) и орнаменты на разных предметах и, прежде всего на глиняной посуде.

Сейминско-Турбинская культура.  «Едва ли в истории народов бронзового века северной половины Евразии удастся отыскать культурный феномен, способный сравниться по яркости, самобытности и характеру своего проявления с сейминско-турбинским» (Черных, Кузьминых, 1987: 84). Первые находки были сделаны в 1891 г. ус. Турбино под Пермью и в 1894 г. на Алтае (В. В. Радлов) задолго до осмысления места этой культуры в древней истории Евразии. Сейминско-турбинский феномен можно считать принадлежащим как Европе, так и Азии. После открытия Сейминского могильника неподалеку от Нижнего Новгорода и Бородинского клада в Молдавии, В. А. Городцовым и А. М. Тальгреном был намечен масштаб проблемы генезиса и распространения сейминско-турбинской культуры. Находки В. И. Матющенко близ Омска (Ростовка) и Ю. Ф. Кирюшина на Алтае, оживили дискуссию, которая длится уже почти сто лет.

Среди сейминско-турбинских бронзовых и каменных изделий встречаются высокохудожественные изобразительные материалы. Отметим бронзовые ножи с фигурными навершиями из Сеймы (рис. 2.63) и Ростовки (рис. 2.64). Фигурка человека на навершии ножа из Ростовки обычно объясняется как лыжник, влекомый лошадью. Этому объяснению противоречит статичное положение лошади. Она либо неподвижна, либо упирается передними ногами. Возможно, здесь запечатлен эпизод из обряда жертвоприношения коня, первой по значимости (не считая человека) жертвы в иерархии жертвенных животных древних индоевропейцев (рис. 2.65). Не исключено, что и сами ножи были предназначены для заклания.

В музее Томского университета хранится еще одна находка из круга сейминско-турбинских памятников – каменный жезл, увенчанный головой коня (рис. 2.66, рис. 2.67). Более короткий жезл с очень похожей головой коня и голова верблюда, возможно, отломанная от такого же жезла, хранится в Омском областном историко-краеведческом музее. Оба предмета – случайные находки у поселка Волчий Омской области (рис. 2.68, по: Мошинская, 1976).

Есть в Прииртышье и другие изображения, сделанные из камня. Антропоморфная статуэтка из темно-коричневого песчаника была случайно найдена на берегу р. Нуры (рис. 2.69). Близкие по облику изображения находил В. И. Матющенко при раскопках поселения Самусь IV близ Омска. Две из них были сделаны точечной техникой из галек (рис. 2.70), третье – вырезано на плоской плитке глинистого сланца (рис. 2.71). Оригинальное небольшое (высота 20 см, вес 4 кг) изваяние сидящего обнаженного мужчины, названное в шутку «звездочетом», было найдено у г. Кустаная, на правом берегу р. Тобол (рис. 2.72). Материал – коричневый гранит, техника точечная с подшлифовкой. Манера очень стилизованная, пропорции нарочито нарушены (рис. 2.73). В то же время очень точно переданы анатомические детали, особенно на спине (рис. 2.74). Близкое по характеру и манере исполнения изваяние из кварцевого песчаника хранится с 1906 г. в Эрмитаже. Оно было найдено на р. Атбасарке в Казахстане. Практически та же, чуть гротескная стилизация, очень близкая поза. В отличие от тобольского изваяния, оно представляет женщину (рис. 2.75). Это заметно по пропорциям фигуры и, главное, – по двум полусферическим выступам, обозначающие женскую грудь. На голове головной убор в форме конической спирали. Смысл и назначение этих изваяний пока остаются загадочными. По мнению всех специалистов, они датируются эпохой бронзы и входят в круг сейминско-турбинских памятников.

Еще одна случайная находка была сделана близ Новоорска: уникальный каменный молот-навершие в виде головы лошади с круглым отверстием для рукояти (рис. 2.76). Навершие выточено из серо-коричневого камня змеевика, разновидности серпентинитов. При всей своей уникальности, этот предмет в целом вписывается в круг памятников сейминско-турбинского типа.

Сейминский могильник находится в Европе, Ростовка – в Азии, а самые восточные находки вещей сейминско-турбинского облика сделаны на Алтае. В последние годы, в результате работ Ю. Ф. Кирюшина с сотрудниками, количество подобных изобразительных материалов на Алтае постоянно прирастает. Каменный жезл с поврежденным нижним краем, увенчанный головой мужчины, найденный в окрестностях с. Саввушки, очень близок нуринской находке (рис. 2.77). Отметим также каменные жезлы с навершиями в виде стилизованных в сейминско-турбинской манере голов лошади и барана, найденные при раскопках могильников эпохи бронзы соответственно Шипуново V и Шипуново I (рис. 2.78, рис. 2.79). Прекрасные образцы сейминско-турбинской художественной бронзы обнаружены при раскопках Елунинского могильника и в Усть-Муте (рис. 2.80). Ножи из Прикамья и найденные на Алтае на памятниках, отстоящих друг от друга почти на три тысячи км по прямой, непросто подобны, а совпадают по целому ряду деталей, не связанных с технической конструкцией ножей. Большинство алтайских находок происходят из раскопок и таким образом их хронологическая привязка становится более обоснованной.

Южная Сибирь

Южная Сибирь

Особый интерес представляет восточное направление миграции древнейших степных скотоводов, которое привело их в Южную Сибирь. Сточки зрения археолога синхронная и синстадиальная древнеямной афанасьевская культура Южной Сибири и Алтая (вероятно сюда же следует включить территорию нынешней Тувы и северо-западной Монголии) это – особая, самостоятельная культура, отличная от древнеямной. Однако уже сорок лет тому назад С. В. Киселев (рис. 2.81) поставил вопрос о причинах сходства между памятниками древнеямной и афанасьевской культур. Сходство проявляется в формах и орнаментации керамики, в особенностях погребального обряда и, что особенно важно, – в антропологическом типе, который изучали Г. Ф. Дебец (рис. 2.82) и В. П. Алексеев (рис. 2.83).

Существенно отличаясь от местных и обитавших восточнее прибайкальских таежных охотников эпохи энеолита, для которых была характерна заметная примесь монголоидности, афанасьевцы представляли собой, как считал М. П. Грязнов (рис. 2.84), крайнюю восточную ветвь европеоидных племен Евразии.

Сопоставимые изображения встречаются в Южной Сибири в памятниках окуневской культуры, известных достаточно давно по работам М. Н. Комаровой и А. Н. Липского. Несмотря на свою давнюю известность, материалы окуневской культуры заняли свое нынешнее место в археологической периодизации Южной Сибири только после очень результативных раскопок Г. А. Максименкова, особенно в долине речки Черновой в Хакасии. Весьма яркая для своей эпохи, окуневская культура, как это нередко случается, была с самого начала раскопок воспринята как некий этноисторический монолит и считается таковой, в основном, и сейчас. В научный оборот вошел определенный стереотип: окуневцы – загадочные таежные охотники Минусинской котловины, культура которых сложилась на местной сибирской основе.

Глубокое впечатление оставляют многочисленные каменные стелы (рис. 2.85) со сложным набором изображений (рис. 2.86). На прорисовке Н. В. Леонтьева и В. Ф. Капелько лучше видны все детали изображений на этой стеле (рис. 2.87). Есть среди стел и невысокие (1-1.5 м). На одной из них, найденной около деревни Ербинское, если смотреть сбоку, в верхней части легко распознается голова лося (рис. 2.88). На стелах доминируют плоские или рельефные изображения антропоморфных существ с бычьими рогами и тремя глазами (рис. 2.89). Встречаются также и небольшие костяные пластинки с гравированными на их поверхности изображениями людей, чаще всего – женщин (рис. 2.90) с подчеркнуто европеоидным удлиненным лицом и ниспадающими на плечи длинными волосами (рис. 2.91).

В могилах окуневских курганов найдено много каменных плит девонского песчаника, служивших стенками могил. На них часто обнаруживаются выбитые или гравированные изображения личин (рис. 2.92), животных (рис. 2.93), птиц (рис. 2.94), колесниц (рис. 2.95, рис. 2.96). Устойчиво повторяется образ фантастического хищника с грозно оскаленной зубастой пастью, из которой выступает длинный раздвоенный язык (рис. 2.97, рис. 2.97а).

В расположении изображений по вертикальной оси у многих стел наблюдается некая зональность, трехчастная структура, при которой главная «быкорогая» личина находится в средней части стелы, а оскаленная пасть хищника – внизу (рис. 2.87). В верхней части стелы, как правило, находится изображение головы копытного животного или человека.

Датировка и этнокультурная принадлежность окуневских каменных стел пересматривалась трижды: сначала они были отнесены к карасукскому времени, затем к андроновскому и уже потом к окуневскому, т.е. доандроновскому. Неоднократно высказывались сомнения в монолитности окуневской культуры и, особенно, – в принадлежности всех минусинских каменных стел с изображениями личин, быкоголовых божеств к единой культуре. Эти сомнения основаны на фактах, вступивших в противоречие с утверждением о местном, сибирском и к тому же таежном субстрате, на котором якобы сложилась окуневская культура.

Стилистическая и иконографическая неоднородность окуневских стел, случаи позднейшего перекрывания одних изображений другими и несомненные факты вторичного использования стел и их обломков в качестве строительного материала для сооружения каменных ящиков-могил в окуневских курганах, свидетельствует скорее о более сложном составе окуневской культуры и о необходимости пересмотра ее соотношения с афанасьевской культурой. В частности достаточно очевидно, что большая часть окуневских изваяний не могла принадлежать таежным охотникам, поскольку несет на себе изображения, более характерные для ритуально-мифологической системы иной, не охотничьей, а скотоводческой культуры.

На некоторых стелах встречаются изображения колесных повозок (рис. 2.98, прорисовка Е. А. Миклашевич), запряженных парами быков. Тот же сюжет можно наблюдать и среди стилистически близких им петроглифов. Если считать окуневскую культуру местной сибирской, таежной, не имевшей западных и южных культурных связей, эти изображения необъяснимы, поскольку нет никаких оснований видеть в приенисейской тайге место независимого изобретения колеса и повозки. Датировка изображений колесных повозок в настоящее время разработана достаточно хорошо и по общепринятым критериям минусинские изображения повозок с быками можно датировать III – началом II тысячелетия до н.э.

Единственной близкой по времени культурой, к которой изображения повозок на стелах и скалах могут быть отнесены вполне логично, является афанасьевская культура. Она не имеет местных корней и, как отмечалось выше, обнаруживает много сходства с древнеямной культурой, для которой и изображения колесных повозок, и весь комплекс скотоводческих персонажей в изобразительной мифологии вполне естественны.

Традиционное представление о соотношении между окуневской и афанасьевской культурами сложилось на основе общей схемы периодизации археологических культур Южной Сибири, в которой они рассматривались как последовательно сменяющие друг друга этапы. Если же исходить не из такой схемы, а допустить возможность синхронного сосуществования отдельных этапов между собой, то все становится на свои места.

Пойма Енисея во все исторические времена была очень удобным местом для охотничье-рыболовческого образа жизни. Здесь и жили в эпоху энеолита охотники и рыболовы с монголоидной примесью в антропологическом типе. Их хоронили на прибрежных террасах. У них в могилах (типа Черемушного Лога, Черновой и др.) мы находим амулеты из костей диких животных и птиц, им принадлежат некоторые петроглифы и рисунки на плитах, свидетельствующие не о скотоводческой мифологии, а о мировоззрении охотников на диких зверей и рыболовов. Это изображения ревущего марала (рис. 2.99), осетровых рыб (рис. 2.100), медведя (рис. 2.101), т.е. тот круг образов, который был жизненно близким и «своим» для аборигенов – таежных охотников и рыболовов.

В это же время степная часть долины среднего Енисея, богатая пастбищными и пахотными (особенно, левобережье) угодьями, заселялась приходящими с запада скотоводами, передвигавшимися на повозках, запряженных быками. Их изображения сохранились на стеле из Знаменки (см. выше) и Красного Камня (рис. 2.102, см. также увеличенный фрагмент рис. 2.103). Свидетельством того, что они жили не только в прибрежной части Енисея, как одно время считалось, могут служить афанасьевские курганы, в значительном количестве обнаруженные в глубинных районах степи.

Большой вклад в изучение афанасьевских курганов и связанного с ними погребального обряда внес М. П. Грязнов (рис. 2.104). У афанасьевцев был свой пантеон божеств и свой репертуар мифологических сюжетов. Во всяком случае, образ «поджарого» быка с петлей на морде (или в ноздрях) с разнообразными знаками на крупе и с «бубенцами» под шеей (рис. 2.105), длинноголовые мужские и женские лица с массивными подбородками в профиль и анфас, трехчастная изобразительная структура каменных стел, изображения повозок или колесниц – все это значительно логичнее вписывается в мифологию степных скотоводов (вероятно, индоевропейцев), чем в искусство таежных охотников. В этой связи представляется не случайным тот факт, что подавляющее большинство стел-менгиров находилось именно на левом берегу с его типично степным ландшафтом, в отличие от правого – значительно более пересеченного и заросшего перелесками и борами, а в древности почти примыкавшего к тайге.

К переходному времени от энеолита к ранней бронзе или к самому началу бронзового века Сибири относится другой комплекс изображений, тоже в определенном смысле уникальный. Впервые подобные рисунки были обнаружены А. В. Адриановым в Туве близ с. Кызыл-Мажалык на скале у подножья горы Бижиктиг-Хая. Здесь их было немного. Спустя много лет целая галерея подобных «масок» была найдена на левом берегу Енисея в урочище Мугур-Саргол (А. Д. Грач, М. А. Дэвлет). Еще спустя несколько лет Б. Н. Пяткин нашел такую же «маску» на большой толстой песчаниковой плите, лежащей на северном склоне горы Оглахты (Хакасия). Хотя твердых оснований к датировке «масок» нет, почти все специалисты, кто ими занимался, пришли к общему мнению о том, что «маски» датируются эпохой бронзы и сопоставимы с окуневскими личинами. Вместе с тем, изображения «масок» неоднородны. Среди них выделяется не менее шести групп по иконографическим признакам (М. А. Дэвлет) и похоже, что этими группами дальнейшие возможности классификации «масок» не исчерпываются.

Выводы о сходстве мугур-саргольских «масок» с минусинскими личинами были навеяны общим впечатлением, при котором, конечно же, в глаза сразу бросаются не локальные частности, а общие черты сходства. Дэвлет привела очень удачный пример сходства «маски» из Мугур-Саргола с ритуальным наголовником одного из африканских племен. Иными словами, по общему впечатлению любые стилизованные изображения человеческих лиц, к какому бы периоду или региону они не относились, всегда будут в чем-то сходными. Например, легко увидеть сходство с окуневскими личинами изображений на скалах из Гваделупы (рис. 2.107). Этноисторическое и стилистическое сходство следует искать не по общим чертам, а особенностям, присущим именно этой культуре, периоду, стилю и т.д. Важно еще, чтобы эти особенности были не единичными, а многократно повторялись, т.е. чтобы они были устойчивыми.

Если же обратиться к техническим и стилистическим деталям, и не одиночным, а повторяющимся, становится ясно, что «маски» из Мугур-Саргола и им подобные это – особый пласт изобразительного фольклора, ни с окуневской, ни с афанасьевской культурами не связанный. В самом деле, многие «маски» сделаны в особой, редко встречающейся в петроглифах технике контррельефа, при которой основные черты изображения создаются не выбивкой поверхности камня, а наоборот, удалением поверхности фона вокруг глаз, носа, рта и т.д. «Маска», найденная под горой Оглахты, тоже выполнена контррельефом, в то время, как ни одна окуневская личина не сделана в такой технике.

Очень устойчивой особенностью личин на минусинских изваяниях являются выбитые полосы, имитирующие ритуальную раскраску лиц поперечными линиями с развилками на концах. Такие же линии с развилками повторяются и на личинах, нарисованных охрой на скалах, и на мордах и корпусах животных (рис. 2.95). Последнее указывает на большую ритуальную значимость именно такой раскраски. Но ни на одной из «масок» нет изображений раскраски поперечными полосами. Ни разу не встречается на тувинских «масках» и столь устойчивый для минусинских изваяний признак как трехглазость. Есть единичные совпадения тувинских и минусинских личин, но это скорее говорит об афанасьевском проникновении в Туву, подтвержденном археологическими раскопками (Вл. А. Семенов, 1992).

Важным открытием последних лет в этой области были находки росписей на каменных плитах – стенках могил на Алтае (рис. 2.108). Они обнаруживают много общих черт с подобными росписями бассейна верхнего и среднего Енисея, где росписи и стелы относятся к художественному наследию окуневской культуры. На Алтае есть росписи (рис. 2.109), но нет стел с изображениями, сопоставимыми с теми, которыми покрыты енисейские стелы. Однако есть другие стелы, оленные камни, с изображением человеческой головы в верхней части (рис. 2.110). Следует ли из этого факта то, что стелы и росписи – явления разных (во времени или пространстве) художественных традиций или нет, – пока не ясно.

Довольно много очень ярких памятников первобытного искусства, несомненно, относящихся ко времени не позднее энеолита (хотя вполне возможно, что и к более раннему), находятся на границе степи и леса и могут быть в равной мере отнесены к «степной» или к «лесной» Евразии. Они расположены в полосе длиной примерно 1000 км между Байкалом и Томью. Можно думать, что в них нашли свое отражение не только территориальная близость, но и некоторые общие исторические судьбы их создателей. В самом деле, если посмотреть на изображения лосей с Ангары и Енисея, то без обращения к подрисуночным подписям вряд ли было бы возможно уверенно отличить одни от других (рис. 2.111). Это поразительное стилистическое сходство не исчерпывается приведенными изображениями. Их намного больше, а сходство настолько велико, что некоторые рисунки с Енисея и Ангары кажутся сделанными одной рукой (рис. 2.112).

Если бы речь шла о сравнении небольших, легко транспортабельных вещей, такое совпадение можно было бы легко объяснить попаданием этих предметов с Ангары на Енисей или в бассейн Томи, например, в результате обмена. Но относительно петроглифов такая интерпретация исключается, так сказать «по определению»: неподвижные скалы не могли перемещаться в пространстве. Следовательно, перемещались люди, носители данного художественного стиля. Этот, как будто вполне достоверный вывод не снимает, однако, некоторых важных вопросов, связанных с датировкой и этнокультурной принадлежностью этих петроглифов. Первый из них – в каком направлении распространялся этот стиль (восток - запад или обратно). С первым вопросом тесно связан и второй, – что раньше (петроглифы Ангары, Томи или Енисея) и какова абсолютная датировка данных изображений?

Однозначного ответа на первый вопрос пока нет. Трудно также сказать, какой из этих пунктов был исходным. Сходство между петроглифами Ангары и Енисея ближе, чем у каждого из этих регионов с петроглифами Томи. Изображения лосей по всем трем рекам устойчиво сочетаются с изображениями больших лодок, в которых сидит по нескольку человек. Эти и другие наблюдения позволили предположить, что движение шло с востока на запад, но не прямо, а по течению рек: сначала вниз по Ангаре, а затем вверх по Енисею. Что же касается датировок, то, предположительно можно говорить о III-II тыс. до н.э.

Если следовать терминологии тотемизма (так Анри Лот называл разные стили первобытной живописи севера Сахары) можно сказать, что на Енисее произошла встреча «детей Лося» с «детьми Быка». Под влиянием не вполне ясных причин, скорее всего в поисках новых угодий для растущих родов и племен, отдельные группы энеолитических охотников двигались на лодках и плотах вниз по Ангаре и вышли в долину Енисея. Далее они могли, конечно, двигаться вниз и вверх, но более благоприятным для выживания оказался путь вверх, прослеживаемый по изображениям лосей в «ангарском стиле» на прибрежных скалах.

Пойма Енисея, как это уже отмечалось выше, была занята местными охотниками и рыболовами, а степную часть в это время начали осваивать приходящие с запада скотоводы-афанасьевцы. Две последние группы племен, как уже говорилось, вполне могли жить в мире и взаимодействии между собой. Относительно пришельцев с Ангары пока трудно сказать, каков был характер их взаимодействия с аборигенами и пришельцами с запада (афанасьевцами), но и здесь изобразительные памятники дают пищу для размышлений.

Самым южным для долины Енисея памятником, в котором заметны следы ангарского стиля, является роспись у Сосновки Джойской, в Саянском Каньоне Енисея (рис. 2.113). Для петроглифов Ангары образ быка не только не характерен, его просто нет. Во всяком случае, в материалах, опубликованных Окладниковым. В репертуаре петроглифов Енисея бык занимает едва ли не центральное место. При этом среди изображений быков можно выделить разные стилистические группы, но одна из них сочетается с образом лося в ангарском стиле (рис. 2.114). При этом такое сочетание повторяется многократно (рис. 2.115), т.е., следовательно, не случайно. Не отразилась ли здесь какая-то диффузия в мифологии местных и пришлых племен, как отражение более широкого взаимодействия?

Не исключено также и то, что подобные изображения это – следы явлений, связанных с оседанием полубродячих охотников, с освоением ими первых навыков производящего, скотоводческого хозяйства. На эту же мысль наталкивает, например, изображение животного, найденное на скале правого берега р. Тубы. Его видовая принадлежность определяется далеко не сразу: то ли лось с длинным, бычьим хвостом, то ли бык с лосиными ногами и головой (рис. 2.116).

В свете такой интерпретации Томская писаница представляется памятником, оставленным потомками (через несколько поколений) тех ангарских «переселенцев», которые миновали по каким-то причинам Енисей, т.е. пересекли его, но не пошли ни вверх, ни вниз, а двинулись дальше на запад и вышли в долину Томи. На Томской писанице ангарский стиль как бы завершает свое существование в «чистом», не тронутом ни чьим влиянием, виде (рис. 2.117).

Разумеется, в такой интерпретации отражено далеко не все и она не исключает иных, альтернативных объяснений, тем более, что ряд деталей здесь был опущен. Например, среди изображений Томской писаницы четко прослеживается не менее двух «слоев». Можно, например, предположить, что исходным местом формирования «ангарского» стиля на самом деле была Минусинская котловина и его последующее распространение шло по двум направлениям: на Томь и на Ангару.

Литература:

ВАДЕЦКАЯ Э. Б., ЛЕОНТЬЕВ Н. В., МАКСИМЕНКОВ Г. А., Памятники окуневской культуры. – Л., «Наука». 1980. – 148 с.

ГРЯЗНОВ М. П. Бык в обрядах и культах древних скотоводов // Проблемы археологии Евразии и Северной Америки. – М. – «Наука». – 1977. – сс. 80-87.

ГРЯЗНОВ М. П., ШНЕЙДЕР Е. Р. Древние изваяния Минусинских степей // Материалы по этнографии, т. 4, вып. 2, Л., 1929. сс. 63-93.

КИРЮШИН Ю. Ф. Энеолит и ранняя бронза юга Западной Сибири. – Барнаул, Изд. Алт. ГУ. – 2002. – 294 с.

КИСЕЛЕВ С. В. Древняя история Южной Сибири. – М., «Наука». – 1951. – 314 с.

ЛЕОНТЬЕВ Н. В. Колесный транспорт эпохи бронзы на Енисее // Вопросы археологии Хакасии. – Абакан, 1980, сс. 65-84.

МАТЮЩЕНКО В. И. Древняя история Сибири. – Омск: изд. ОмГУ. – 1999. – 232 с.

ОБЫДЕННОВ М. Ф., КОРЕПАНОВ К. И. Человек в искусстве Урала, Прикамья и Среднего Поволжья. – Уфа. "Юрика". – 2001. – 236 с.

ПЯТКИН Б. Н. Происхождение окуневской культуры и истоки звериного стиля ранних кочевников // Исторические чтения памяти Михаила Петровича Грязнова. Тезисы докладов научной конференции. II. – Омск, ОмГУ. – 1987. – сс. 79-83

САВИНОВ Д. Г. Древние поселения Хакасии: Торгажак. – СПб, «Петербургское востоковедение». – 1996. – 112 с.

СЕМЕНОВ Вл. А. Неолит и бронзовый век Тувы. – СПб: ЛНИАО. – 1992. –152 с.

ЧЕРНЫХ Е. Н., КУЗЬМИНЫХ С. В. Памятники сейминско-турбинского типа в Евразии // Эпоха бронзы лесной полосы СССР. – М.: «Наука» – 1987. сс. 84-105

ШЕР Я. А., Петроглифы Средней и Центральной Азии. М.: «Наука». – 1980. – 328 с.

Окуневский сборник 1997, 2003 (?)гг.

Капелько В.Ф., Леонтьев Н.В., Есин Ю.Н. Стелы и изваяния окуневской культуры

8