из электронной библиотеки / 810576617019251.pdf

одной и той же вещи. Мало того, вместо привычной «картинки» внешнего мира мы ощущали бы лишь раздражение собственных рецепторов1.

В знаменитой «задаче Молинё», о которой спорили многие философы, спрашивается: если слепой от рождения человек вдруг прозреет, узнáет ли он хорошо известные ему благодаря осязанию предметы? Выяснилось, что такой человек (например, после снятия катаракты) на первых порах вообще не умеет видеть, несмотря на то, что глаза его теперь вполне нормальны.

Глаз как таковой только смотрит; это воображение – видит. Крохотные, перевернутые вверх ногами световые пятна на сетчатке глаза воображение превращает в объемные образы реальных вещей в пространстве вне нашего тела; вибрации перепонок в глубине уха – в звуки речи, мелодию или шум морского прибоя, и т.д. Воображение как бы проецирует состояния органов чувств во внешний мир, иной раз и ошибочно (в сновидениях

ииллюзиях чувственного восприятия).

Всоставе чувственного образа внешние воздействия смешаны с формой деятельности человеческого тела. Далеко не всегда эти две формы действительно совпадают, а в точности не совпадают никогда. Даже самые острые чувства схватывает лишь часть внешнего облика вещи. Область их действия ограничена так называемыми порогами восприятия. Кроме того, адекватность образа может нарушаться органическими расстройствами, аф-

фектами и бессознательными установками, аккумулирующими жизненный опыт прошлого2.

Особенность человеческого чувственного восприятия состоит в том, что между органом чувств и предметом тут вклиниваются культурные структуры, формируемые в течение всей человеческой истории. Культура (нормы поведения и мышления, вкусы, язык) – это своеобразная «линза», сквозь которую человек воспринимает окружающий мир. Чем лучше отшлифована эта «линза», т.е. чем выше культура человеческих чувств, тем больше открывается нашему взору.

Краски и контуры предметов культурный человек видит глазами Рафаэля или Ван Гога, на звездное небо глядит глазами Птолемея или Коперника, а на людей и себя самого – глазами Сократа или Христа, Маркса или же Фрейда. Мы постоянно, ежесекундно пользуемся органами чувств всего человечества, не замечая этого. Как не замечает очков тот, кто их носит.

Такое коллективное чувственное восприятие, свойственное только человеку, философы зовут «представлением».

Взять, к примеру, обычные вкусовые ощущения. Казалось бы, вкусовые рецепторы в полости рта у всех людей примерно одинаковы. Кто, однако, не знает, как сильно разнится представление о «вкусном» в различных культурах? Пища, которую сочтет за деликатес француз или китаец, у людей иных культур вызывает физиологическое чувство отвращения.

В идеальном плане представления человек получает возможность созерцать события давно минувшие или вообще никогда не происходившие, сопереживать богам и героям, воображая себя на месте любого из них, а также смотреть на себя самого глазами других людей (так работают нравственные чувства – совесть, долг и др.). Представления имеют не органическую, а культурную, общественно-историческую природу.

Ключевое значение для формирования представлений имеет язык. Выражая свои индивидуальные ощущения в словах, в речи, человек тем самым уже образует некое представление. За каждым словом и фразой стоит тысячелетняя история человеческой чувст-

1Рецепторы (лат. receptor – принимающий), нервные окончания или специализированные клетки, преобразующие раздражения в нервные импульсы.

2«Установкой» психологи называют склонность, готовность человека к тому или иному восприятию или поступку. Это своего рода рефлекторная программа психической деятельности, записанная в структурах тела.

81

венности, в каждом отпечатались мириады прошлых образов и представлений. Отсюда и проистекает огромная, магическая власть слов над чувствами людей.

Высшей формой чувственного восприятия вещей является интуиция. Ее часто представляют себе как некое мистическое «шестое чувство». На самом деле интуиция – это особая культурная форма работы пяти обычных органов чувств.

Интуиция формирует образ, схватывающий сущность вещей и событий. Это восприятие того, что недоступно природным, «невооруженным» чувствам и еще не выражено в логической форме. Интуиция позволяет человеку с одного взгляда, по одной детали уяснить суть дела. Благодаря интуиции можно моментально увидеть оптимальное решение проблемы среди множества возможных альтернатив.

Когда мы сталкиваемся с каким-нибудь новым предметом, интуиция всегда вступает в дело первой. Только потом включается логическое мышление, рассудок. Интуиция подсказывает ему, в каком направлении следует двигаться, чтобы понять тот или иной предмет. Это нечто вроде идеального «компаса», позволяющего нам мгновенно ориентироваться в окружающем мире. Без помощи интуиции рассудку пришлось бы действовать вслепую, наугад, поочередно перебирая все возможные варианты действий.

Интуиция, подобно всем прочим формам мышления, не врожденная, а благоприобретенная способность человеческого духа. Формируется и оттачивается интуиция в области

художественной деятельности, в особенности искусством.

Альберт Эйнштейн как-то сказал, что Достоевский дал ему больше, чем Гаусс. Чему же именно научил ученого-физика русский писатель? Эйнштейн, как никто другой, умел облекать теоретические задачи в форму ясного и красивого чувственного образа. Достаточно вспомнить его знаменитые мысленные эксперименты с движущимся относительно двух источников света поездом и свободно падающим лифтом, которые объяснила его теория относительности.

Маркс признавался, что «Человеческая комедия» Бальзака дала ему для понимания анатомии «гражданского общества» больше, чем все экономисты вместе взятые. Исследуя природу денег, он обращается вначале к поэмам Шекспира и Гете. Это позволяет ему интуитивно ухватить суть «денежной форму стоимости».

Интуитивному пониманию вещей, и вообще мышлению в образах, лучше всего учиться у классиков художественной литературы и искусства. Без развитого воображения в науке делать нечего, да и в обычной жизни оно требуется на каждом шагу.

Рассудок

Рассуждение, доказательство, логический анализ – всё это различные формы действия рассудка. Чувственность поставляет материал для его работы: образы и представления. Первым делом рассудок подвергает их анализу (греч. analysis – «разложение на части, расчленение»).

«Деятельность разложения есть сила и работа рассудка, изумительнейшей и величайшей или, лучше сказать, абсолютной мощи... Смерть есть самое ужасное, и для того, чтобы удержать мертвое, требуется величайшая сила» [Гегель: Феноменология духа, 1806].

Анализ убивает живой чувственный образ предмета. Другое значение слова analysis в греческом языке – кончина, уход из жизни. В чем смысл и цель этого убийственного расчленения чувственного изображения предмета?

Во всяком предмете рассудок доискивается прочного и неизменного, а чувственный образ все время меняется, ни на миг не оставаясь прежним, одним и тем же.

В мире чувств «все вещи движутся словно потоки [воды в реке]». Там «всё течет как глиняные сосуды, и... все вещи находятся в точно таком состоянии, как люди, больные насморком», – с неодобрением отмечал Платон в диалогах «Теэтет» и «Кратил».

Рассудок предлагает лекарство, останавливающее сей «насморк» бытия. Зовется это лекарство латинским словом абстракция. Рассудок вообще есть абстрактное мышление.

82

Мыслить абстрактно значит удерживать в уме какое-либо одно определение вещи, жертвуя его связью со всеми прочими. Актом абстракции из состава чувственного образа удаляется все переменчивое, индивидуальное, «текучее»; остается лишь одинаковое, тождественное, константное. Причем эти устойчивые свойства вещи рассматриваются по отдельности, независимо друг от друга.

«Если, например, перед нами цветок, то рассудок замечает его отдельные, разрозненные качества... Мы различаем, таким образом, цвет, форму листьев, лимонную кислоту, эфирное масло, углерод, водород и т.д., а затем мы говорим, что цветок состоит из всех этих частей» [Гегель: Энциклопедия философских наук, 1817].

Абстракция умерщвляет чувственный образ цветка; в нем не осталось ничего живого или красивого – лишь бессвязная груда мертвых частей, «элементов». Вычерчиваемая рассудком абстрактная схема природы утеряла всякую схожесть с картиной, которую прежде рисовали нам чувства.

«Благодаря вторжению мысли скудеет богатство бесконечно многообразной природы; замирает ее весна и игра ее красок тускнеет. Все, что шумело в ней жизнью, немеет и смолкает в тишине мысли; согревающая нас полнота ее, явленная в тысячах притягательных и чудесных образов, превращается в сухие формы и безóбразные всеобщности, подобные тусклому северному туману» [там же].

По окончании анализа, когда чувственные образы вещей лишились своей индивидуальности и превратились в чистые абстракции, рассудок приступает к синтезу (греч. synthesis – «соединение, связывание»).

Этот синтез – формальный, назначение его в том, чтобы упорядочить добытые рассудком абстракции. Те разделяются на классы (называемые в логике «родами» и «видами»), затем эти классы выстраиваются в иерархический ряд на основании большей или меньшей

общности.

Например, в суждении рассудка «эта роза – красная» наиболее общим является термин «красная», так как красной бывает не только эта роза, но и другие тоже, да и не только розы. Наименее общим здесь является термин «эта», указывающий на одну определенную розу. Однако и он не выражает, конечно, ее индивидуальности и может с равным правом применяться к чему угодно.

Если присмотреться к нашим суждениям1, несложно заметить, что в составе каждого из них наличествует как минимум два абстрактных «термина»: один (в логике именуемый «субъектом» – в нашем примере «роза») является более частным, а другой (предикат «красная») – более общим. В суждении субъект охватывается предикатом2, частное подводится под общее.

Формальная классификация «терминов» и формирование на ее основе суждений есть дело рассудка. Такова его сверхзадача.

Все действия рассудка – как аналитические, так и синтетические, – подчиняются законам формальной логики, описанным еще Аристотелем. Главным из них является закон противоречия, гласящий, что противоположные утверждения относительно одного и того же предмета не могут вместе быть истинными.

«Эта» роза не может быть в одно время и белой и красной, утверждает рассудок. Всякое противоречивое суждение подлежит запрету, объявляется ложной мыслью.

1Суждение, в логическом смысле слова, не следует смешивать с предложением, этой грамматической формой выражения суждений в языке. Далеко не всякое предложение речи содержит в себе суждение.

2В формальной логике предикатом именуется какое-либо свойство, признак, приписываемый субъекту. В грамматике subjectus (лат. лежащий внизу) и praedicatum (позднелат. сказанное) были переведены на русский язык как «подлежащее» и «сказуемое».

83

Девизом рассудка является абстрактное или – или. Формальная логика предлагает выбрать что-то одно – А либо не-А, – и в дальнейшем твердо держаться один раз принятого определения.

Положительным выражением запрета противоречия в логике является закон тождества: A = A. Каждая вещь есть то, чтó она есть, и ничто иное, – данная вещь тождественна себе самой.

Роза есть роза, – гласит сей нехитрый логический принцип, «закон тождества». Роза не есть кактус, – вторит ему «закон противоречия». Роза и кактус – растения, обладающие шипами, – прибавляет рассудок, совершая акт абстракции.

Пока рассудок вращается в созданном им самим мире абстракций, ему без особого труда удается избегать противоречий и ликвидировать их там, где они все же объявляются. Однако, как только жизнь сталкивает рассудок с вещами реальными, конкретными, он оказывается бессильным перед гидрой противоречия. На месте одной отрубленной клинком абстракции головы у нее тут же вырастает пара новых. Рано или поздно рассудок впадает в скепсис, останавливаясь перед каким-нибудь особенно трудным противоречием и объявляя его абсолютно неразрешимым – «антиномией».

Дело в том, что реальные вещи беспрерывно изменяются, оставаясь в то же время сами собой – тождественными себе. Любое, самое незначительное изменение демонстрирует превращение свойства A в не-А. Рассудок способен схватить начальную и конечную фазу этого превращения, но никогда – сам момент, в который оно происходит. В этот момент А и не-А оказываются тождественными и, вместе с тем, различными. Эту ситуацию просто-напросто нельзя помыслить без противоречия.

Сегодня роза – красная, а завтра она потеряет и краски, и сами лепестки. Но в какой конкретно момент эта роза перестала быть красной, сделалась не-красной, т.е. А превратилось в не-А?

Абсолютно ясно, что такой момент имел место, был на самом деле, однако зафиксировать его рассудок не в состоянии. И не только потому, что этот миг чрезвычайно краток, а потому, что в этот миг происходит непостижимое для рассудка событие – взаимное превращение противоположного. Событие, сама мысль о котором запрещена законами рассудка.

В арсенале рассудка нет средств, которые позволили бы выразить конкретность бытия. Да это и не его задача.

«Мы должны признать право и заслугу чисто рассудочного мышления, состоящую вообще в том, что... никакая прочность и определенность невозможны без помощи рассудка». «Рассудочные определения, разумеется, не являются последним результатом... Юношеству свойственно блуждать в абстракциях, но человек, умудренный жизненным опытом, напротив, не отдается абстрактному или – или, а держится конкретного» [Гегель: Энциклопедия философских наук, 1817].

Далее в игру вступает диалектический разум, стремящийся оживить знание и его предмет, вернуть им отнятую рассудком конкретность.

Разум

Разум, или просто ум, есть последняя, наивысшая форма человеческого мышления. В разуме снимается противоречие между внешним (чувственным) и внутренним (рассудочным) бытием предмета мышления. Абстракциям рассудка разум устраивает «очную ставку» с данными чувственного опыта. В итоге мы получаем факты, очистившиеся в реторте абстрактной мысли, и идеи, проверенные и подтвержденные показаниями чувств.

Работа разума заключается в том, чтобы синтезировать противоположные изображения реальности: внешнее и внутреннее, чувственное и рассудочное. Запрет противоречия, обязательный для рассудка, не действителен в королевстве разума. Противоположности

84

здесь не только свободно уживаются рядом, но и сливаются в одно конкретное целое, непрерывно превращаясь одна в другую.

Классический пример – жизнь и смерть. В чувственном опыте они соседствуют, сменяя друг друга, как день и ночь. Воображение склонно считать смерть лишь переменой формы жизни (мифы о переселении душ, воскресении и загробной жизни). Рассудок отрывает их друг от друга, как несовместимые, фиксируя абстрактную противоположность жизни и смерти.

На этом основании Эпикур доказывал, что смерть не страшна для мудрого: «Пока мы существуем, нет смерти; когда смерть есть, нас более нет. Стало быть, смерти нет ни для живых, ни для мертвых. Ибо для тех, кто существует, смерть еще не существует; а те, для кого она есть, уже более не существуют» [Письмо к Менекею].

Это утешительное умозаключение по формуле или – или типично для рассудка. Разум же в аналитическом «решении» задачи рассудком видит лишь ее постановку – точную формулировку условий задачи, математическое «дано». Любую абстрактную противоположность диалектический разум трактует как уравнение с неизвестными, разыскивая конкретные условия возможности тождества, взаимного превращения противоположных сторон.

Логическое тождество жизни и смерти доказывал еще Гераклит. «Одно и то же в нас – живое и мертвое», – писал он. Мы умираем и рождаемся заново в каждый миг своей жизни. В реку жизни нельзя войти дважды. Но все же в человеке есть нечто вечное, прибавляет Спиноза: «Мы чувствуем и знаем из опыта, что мы вечны» [Этика, 1677]. Природа души идеальна, а идеи времени не подвластны.

Все диалектически мыслящие философы стремились понять бытие человека как тождество противоположностей: живого и мертвого, временного и вечного, чувственного и рассудочного, и т.д., – и отыскать конкретные условия их синтеза в человеческой деятельности.

Иммануил Кант определил ум как силу суждения (Urteilskraft). Суждение приводит многообразие чувственных данных к единому знаменателю понятия, сообщает субъективным восприятиям объективную значимость, извлекает из единичного общезначимое и, наоборот, оценивает единичное с высоты всеобщих принципов.

Умный человек правильно судит о вещах, с которыми он сталкивается в жизни. Ну а глупый, как правило, судит превратно.

«Отсутствие силы суждения есть, собственно, то, что называют глупостью, и против этого недостатка нет лекарства. Тупой или ограниченный ум... может обучением достигнуть даже учености. Но так как подобным людям обычно недостает силы суждения, то нередко можно встретить весьма ученых мужей, которые, применяя свою науку, на каждом шагу обнаруживают этот непоправимый недостаток» [Кант: Критика чистого разума, 1781].

Ум следует отличать от знаний. Умный человек и небольшой запас знаний умеет применять для решения конкретных проблем и получения нового знания, а глупый, даже усвоив уйму знаний, то и дело ошибается в суждениях. Умение судить о вещах с высоты своих знаний и самостоятельно добывать новые знания – вот что такое ум.

Например, кто-то может выучить назубок все законы и прецеденты их применения. Что позволит считать его знающим юристом. Но вот насколько он умен, выяснится, когда жизнь столкнет его с ситуацией, для оценки которой в его арсенале нет подходящего алгоритма или прецедента.

Ум позволяет человеку действовать нешаблонным образом и находить решение «беспрецедентных» задач.

Строго говоря, разум есть нечто большее, нежели просто «сила суждения». Это сила слияния взаимоисключающих суждений и снятия их абстрактной противоположности.

85

«Форма суждения не подходит для выражения конкретного – а истина конкретна – и спекулятивного1; суждение благодаря своей форме односторонне и постольку ложно» [Гегель: Энциклопедия философских наук, 1817].

Конкретный смысл любого суждения диктуется тем целым, которому принадлежит предмет суждения. Умный человек всегда стремится понять положение вещей в целом.

Любая вещь является частицей, элементом какого-то конкретного целого (в последнем счете – бесконечной Вселенной). Именно это целое предоставляет своим элементам «ресурсы» для разрешения сжигающих их изнутри противоречий.

Чувствами конкретное целое воспринимается как внешняя среда существования вещи; для рассудка «целое» – это не более чем абстракция, наряду с другими классами, или «родами» сущего: белизна, храбрость, дерево и т.п. И только высшая форма мышления, разум, позволяет понять значение и функцию вещи в составе целого.

Понять вещь как момент некоего целого значить уяснить ее каузальные связи с другими вещами внутри данного целого; это значит понять характер взаимодействия различных его элементов. Разум есть движение мысли от причины к следствию (и обратно). А та каузальная цепь, вдоль которой движется разум, смыкается своими концами и закругляется, образуя завершенное в себе целое – «тотальность».

По отношению к отдельным своим элементам целое выступает как цель их существования. Разум дает понимание именно целесообразной связи причин и следствий. Эта открываемая разумом целесообразность есть не что иное, как целосообразность – служение всех частей интересам целого.

«Цели имеют прямое отношение к разуму, будь то чужому или нашему собственному», – писал Кант [«О применении телеологических2 принципов в философии»]. Высшую синтетическую задачу разума он видел в том, чтобы «связать вещи в мире согласно телеологическим законам» [Критика чистого разума, 1781].

Природа ничего не делает напрасно, утверждал еще Аристотель: если она создает нечто, то всегда ради некой цели. У всякой вещи имеется «то, ради чего» она существует, некая высшая цель ее бытия, своя «целевая причина».

Чтобы понять сущность вещи, надо не структуру ее исследовать, не атомы, как думал Демокрит и как обычно поступает рассудок. Нужно исследовать способ взаимодействия данной вещи с другими вещами в составе целого. Такова метода работы разума.

Этот разумный принцип необходимо применять и в исследовании природы самого разума. Он формируется в процессе общения людей, являясь общественной по своему происхождению функцией души. Человеческое общество – вот единственное «целое», которое делает нас умными и глупыми. Так что, если в государстве процветает глупость и дураки у власти, не стоит винить в этом мать-природу.

«Природа создает лишь неразумных тварей, глупцами же мы обязаны общественному строю», – как справедливо заметил один из героев Бальзака [Банкирский дом Нусингена, 1838].

Философам понадобилось немало времени, чтобы усвоить эту простую истину. Долго считалось, что ум – это некий «естественный свет» (lumen naturale), которым человеческая душа наделена от Бога или же от природы.

Так, Кант объявил ум «естественным даром». Родился ты умным или дураком – в сущности, дело случая – игра фортуны. И уж если не повезло, никакие учителя не вылепят умника из дурака.

«Сила суждения есть особый дар, который требует упражнения, но которому научиться нельзя... И отсутствие его нельзя восполнить никакой школой, так как школа может и ограниченному рассудку дать и как бы вдолбить в него сколько угодно правил, заимствованных

1«Спекулятивное» (от лат. speculari – оглядываться, созерцать) в устах Гегеля равнозначно «разумному».

2Телеология (от греч. télos – цель), учение о целесообразности существования вещей.

86

у других, но способность правильно пользоваться ими должна быть присуща даже школьнику, и если нет этого естественного дара, то никакие правила... не гарантируют его от ошибочного применения их» [Критика чистого разума, 1781].

Схожего мнения придерживались и философы-рационалисты, начиная с Декарта. Доказать врожденность ума впрямую они не могли, но весьма убедительно критиковали альтернативный взгляд, согласно которому человеческая душа от природы является «чистой доской» (tabula rasa), как выражался самый влиятельный английский философэмпирик Джон Локк.

Как не бывает в мире абсолютно чистой и гладкой доски, так нет и души, начисто лишенной природных задатков, возражает Лейбниц.

«Я предпочел бы поэтому сравнение с глыбой мрамора с прожилками сравнению с гладким куском мрамора или с чистой доской... Идеи и истины врождены нам подобно склонностям, предрасположениям, привычкам или естественным потенциям» [Новые опыты о человеческом разумении, 1704].

Совершенно невозможно вывести из чувственного опыта разум как таковой. Эмпирикам это так и не удалось (впрочем, попытки изобразить разум на «чистой доске» души не прекращаются по сей день). Сами принципы работы разума и чувств не имеют между собой ничего общего, утверждали рационалисты. В этом с ними был согласен и Кант.

Все, чего добились эмпирики, – это сведение, редукция высших, специфически человеческих способностей, в том числе и разума, к низшим, животным формам душевной жизни. При желании можно, конечно, обнаружить у животных начатки не только разума, но и религии, искусства, морали и даже науки. В конце концов, в самом человеке тоже есть много от обезьяны. Родня, как-никак. Так почему бы не поискать божию искру человечности в душе у шимпанзе?

Подобная постановка проблемы вполне законна. На этом пути, однако, невозможно понять, в чем состоит специфика человеческих качеств в сравнении с животными. Эта специфика обусловлена не морфологией тела или души, со всеми врожденными им «прожилками», но строением конкретного целого – общества, – в котором человек только и может сделаться человеком в собственном смысле этого слова.

Первым правильное решение нащупал французский философ-просветитель Клод Адриан Гельвеций. Старший современник Канта, Гельвеций изложил свою позицию в книгах

«Об уме» (1758) и «О человеке» (1769).

Ничто человеческое не дается индивиду даром, от природы, но абсолютно всё воспитывается теми общественными условиями, в которых он живет и действует, учил Гельвеций. Природа поровну разделила между нами свои дары. Людей она создала равными, не дав никому из них преимущества по части «природных талантов». Каждый человек получил от нее превосходный инструмент разума – мозг, но лишь общественное воспитание доставляет ему умение разумно пользоваться этим инструментом. И все люди сделались бы умными, если бы общество могло предоставить им необходимые для того условия.

Трудность в том, что в процессе воспитания принимает участие несчетное число микроскопических факторов, которые нам не под силу учесть.

«Никто не получает одинакового воспитания, ибо наставниками каждого являются, если смею так выразиться, и форма правления, при которой он живет, и его друзья, и его любовницы, и окружающие его люди, и прочитанные им книги, и, наконец, случай, т.е. бесчисленное множество событий, причину и сцепление которых мы не можем указать вследствие незнания их. А случай гораздо больше участвует в нашем воспитании, чем обыкновенно думают» [Гельвеций: О человеке, 1769].

Возникнет ли в человеке ум и насколько развитым он окажется, это во многом зависит от случайного сплетения мельчайших факторов и обстоятельств.

87

Впрочем, далеко не всё в воспитании ума подвластно случаю. Между разными сословиями, классами общества и нациями благоприятствующие формированию ума условия распределяются весьма и весьма неравномерно. Наиболее подходящие для формирования разума условия складываются в тех слоях общества, которых сама жизнь принуждает «ломать голову» чаще и интенсивнее остальных. И у которых, при этом, есть в распоряжении масса умных «книг, друзей и любовниц», позволяющих приобщиться к коллектив-

ному разуму человечества.

Общество принуждает индивидов делаться умными или же глупыми, пробуждая или убивая в человеке интерес к развитию тех или иных качеств и способностей. «Ум – сын нужды и интереса», – гласит знаменитая максима Гельвеция.

Впоследствии Гегель углубит эту мысль, указав, что и порядок развития ума у каждого индивида в принципе повторяет порядок формирования коллективного разума человечества на протяжении всемирной истории. Разница лишь в том, что богатства мысли, которые предки копили в течение тысячелетий, молодежь усваивает за считанные годы.

«Отдельный индивид должен и по содержанию пройти ступени образования всеобщего духа... Мы видим, как то, что в более ранние эпохи занимало зрелый дух мужей, низведено до познаний, упражнений и даже игр мальчишеского возраста, и в педагогических успехах мы узнаем набросанную как бы в сжатом очерке историю образованности всего мира» [Гегель: Феноменология духа, 1806].

Воспитание ума совершается не иначе, как в ходе повторения ключевых моментов истории интеллектуального развития человечества, – так же, как эмбрион человека за девять месяцев повторяет в своем развитии основные вехи эволюции жизни на Земле, начиная с одноклеточного микроорганизма. Пропустишь одну-две ступени – и ум твой захромал, а то и навсегда сделался калекой. То же остается справедливым при изучении любой науки: восходящее от абстрактного к конкретному, от самого первоистока, знакомство с ее живой историей – таков логически оптимальный метод усвоения знаний. В философии это давно уже, по крайней мере, со времен Гегеля, – простая аксиома.

Тема4. Идеячеловека

В основе всех гуманитарных наук лежит одна общая идея – идея человека. Далеко не всегда она формулируется открыто, но от нее зависит весь ход исследования и именно ею определяется смысл любой теории и каждого понятия гуманитарных наук. Столь же верно и обратное: любая теория или понятие здесь представляют собой не что иное, как разви-

тие и конкретизацию идеи человека.

Понятие, задающее направление теоретического мышления и интегральный взгляд на предмет науки, представляет собой метод познания. Чем глубже исходная, всеобщая идея человека, т.е. наше понимание человеческой природы, тем более мощным средством построения научных теорий располагает ученый-гуманитарий. Философия может и должна оказать ему эту методологическую помощь. Философы давным-давно поставили вопрос о природе человека и предложили более чем достаточное число ответов. Выбрать из них самый логичный и эвристически мощный современным гуманитариям предстоит уже самостоятельно.

Дефинициичеловека

Тривиальное и самое популярное определение гласит: «человек – существо мыслящее, разумное». Лучше всего оно подходит интеллектуалам, мыслителям по профессии. Довольны им христиане, верующие в высший Разум, что сотворил человека по своему «об-

88

разу и подобию». И, конечно, определение это пришлось по вкусу философам, для которых мышление – самый родной предмет.

Однако нашлись и те, кто оспорил очевидную истину. Первым был, вероятно, Платон с экстравагантной альтернативой: «человек есть животное двуногое без перьев». Над ним, говорят, цинично посмеялся Диоген – предъявил ощипанного петуха со словами: «Вот твой человек, Платон».

Отчего Платон решил взять за основу телесный облик человека вместо склада души и ума? Быть может, он хотел этим сказать, что среди людей не так уж и много «мыслящих существ», и вряд ли благородное слово «разум» стоит распространять на всех людей без разбору. Такого рода суждения столетием раньше высказывал Гераклит. Большинство людей живет с Разумом (Логосом) в разладе – так всю жизнь и спят наяву, сетовал эфесский мизантроп1. Предикат «мыслящий» чересчур льстит роду человеческому. Не лучше ли указать в определении человека какие-нибудь внешние признаки, одинаково свойственные всем до единого людям – от несмышленого ребенка до мудреца? Скажем, прямохождение или мягкую мочку уха...

Нет, возразит Аристотель, чтобы быть человеком – в истинном смысле слова, – недостаточно иметь подходящую внешность. Морфология дает лишь возможность стать человеком. Людьми же нас делает не устройство тела, а совершаемые поступки – наш образ жизни. Человек живет в обществе – в государстве и семье, посему он от природы животное общественное, «политическое».

Слово politikos в устах Аристотеля не означало ничего специфически человеческого. «Политическими» он называл не только отношения «граждан республики», но вообще любые властные отношения, в том числе и у насекомых. К классу «политических животных» Стагирит относил людей, пчел и ос, муравьев и журавлей. Все эти виды общественных животных занимаются каким-либо одним, общим для всех и каждого индивида делом, – отмечает он в «Истории животных». Прибавляя, что у части общественных животных имеется правитель – например, у журавлей и некоторых видов пчел, – а вот у муравьев «всяк сам себе господин».

В животном мире общение совершается при помощи голоса, а не речи, как у людей. Этой дистинкцией «голоса» и «речи» Аристотель и выразил существенное отличие человека от прочих животных. Голос передает только эмоции, тогда как речь подходит для выражения понятий. Так складывается у Аристотеля понятие человека как «словесного жи-

вотного» (zoon logikon).

«Один только человек из всех живых существ одарен речью. Голос выражает печаль и радость, поэтому он свойствен и остальным живым существам... Но речь способна выражать и то, что полезно и что вредно, равно как и то, что справедливо и что несправедливо. Это свойство людей отличает их от остальных живых существ» [Политика].

Субстанцию человеческой общности образует речь, а выражает она, прежде всего, нравственные ценности: речь есть условие возможности понятий добра, справедливости и т.п. Нравственность, в свою очередь, «создает основу семьи и государства», т.е. хозяйственный и политический строй общества.

В основе рассуждения о человеке, как «одаренном речью животном», у Аристотеля лежит глубокая рационализация человеческой речи. Язык трактуется как родная стихия разума. В западной философии этому взгляду предстояло господствовать почти тысячу лет, от схоластика Абеляра с его формулой: «речь рождается из разума и порождает разум», – до Гегеля, утверждавшего, что человеческий разум пробуждается к жизни в слове

– как «именующая сила». Определения человека как «словесного» и «разумного» животного тем самым вплотную сближаются, а то и сливаются воедино.

1 Мизантропия (греч. misanthropia), ненависть к людям.

89

В последние век-полтора, когда вера в могущество Разума у философов резко пошла на убыль, высокое реноме Слова осталось незыблемым. Неопозитивисты погружаются в логический анализ языка и «языковые игры», экзистенциалисты изо всех сил «вслушиваются» в язык, структуралисты и постмодернисты пристально следят за самодвижением языковых форм в человеческой культуре.

Человек по-прежнему остается «словесным животным», но теперь уже все менее «разумным», вплоть до превращения в какого-нибудь постмодернистского «шизосубъекта». Определение «разумного животного» делается любимой мишенью критики.

«Разум – очень неадекватный термин для всеохватывающего обозначения форм человеческой культурной жизни во всем ее богатстве и разнообразии. Но все эти формы суть символические формы. Вместо того чтобы определять человека как animal rationale (разумное животное), мы должны, следовательно, определить его как animal symbolicum (символическое животное). Именно так мы сможем обозначить его специфическое отличие», – пишет неокантианец Эрнст Кассирер [Опыт о человеке, 1944].

Язык – первейшая из всех «символических форм» у Кассирера, первый том его книги о символах так просто и озаглавлен: «Язык».

Экзистенциалист Мартин Хайдеггер, атакуя определение «разумного животного», целил в сердце классического гуманизма – в его «метафизику». Этим определением человек ставится на одну доску с животным, предстает как особая разновидность животного. Хайдеггер предлагает искать определение человека в ином измерении, нежели «живое», «природа» и тому подобное «сущее». Все это – низшее в отношении к человеку, а надо бы определить существо человека через его отношение к высшему – «истине бытия», обитающей... в языке. В «Письме о гуманизме» язык воспевается как «дом бытия» и «жилище человеческого существа». Против старой «гуманистической» дефиниции animal rationale Хайдеггер выставляет формулу: «Человек – пастух бытия».

В популярности речевой традиции понимания человеческой сущности среди философов нет ничего удивительного: людям этой профессии приходится большую часть своей жизни стоить «дома» из слов или в раздумьях бродить по «пастбищу» языка. Это корпоративная «сущность» философа изображается ими под видом дефиниции человека.

Конкурирует с речевой традицией, прежде всего, традиция трудовая. Предтечей ее стал Бенедикт Спиноза, едва ли не единственный в компании великих философов, кто зарабатывал хлеб свой не языком – руками, шлифуя оптические стекла.

Язык создается не разумом, а силой воображения, и является низшей, наименее адекватной формой познания, заявляет Спиноза. Определение «словесного животного» подходит лишь человеку толпы, живущему в рабстве у своих чувств и страстей.

«Слова, так же как и воображение, могут быть причиной многих больших заблуждений, если мы не будем их тщательно остерегаться. К тому же они установлены по произволу и пониманию толпы; так что они – только знаки вещей, как последние существуют в воображении, а не в разуме» [Спиноза: Трактат об усовершенствовании разума, 1677].

В отличие от чувственных образов, идеи разума лучше, «адекватнее» выражаются не словами, но практическими действиями, поступками. И только те слова разумны, которые служат на пользу делу и выражают «акции», т.е. активные состояния души и тела. Спиноза любил повторять старую житейскую истину, что «мы можем узнать всякого только по делам его», и предлагал руководствоваться ею в вопросах веры и нравственности, правосудия и науки.

Спиноза, как мы помним, считал, что истинное определение обязано показать причину, в силу которой данная вещь возникает и действует так или иначе. Поэтому он и отверг дефиницию «разумного животного». Говорит ли она хоть что-нибудь о том, как животное делается человеком, или о конкретной причине наших поступков? Ровно ничего. Она не годится для науки о человеке, заключает Спиноза. По сути нет большой разницы между

90