Неопозитивистская интерпретация морали. Проблема «морального языка»

Если социологическое понимание нравственности исходит из того, что это способ нормативной регуляции, общественный институт, контролирующий и направляющий поведение людей, то философия неопозитивизма всегда была далека от такого социально-содержательного анализа механизмов и функций морали. Об этом недвусмысленно высказываются сами неопозитивисты (например, Айер и Стивенсон). То, что нравственность играет какую-то роль в жизни общества, может признаваться (впоследствии сам Айер заявил, что он никогда не имел в виду умалить общественную «важность» морали). Но это обстоятельство в качестве «всем известного факта» как бы выносится за скобки в философии морали, считается просто не относящимся к научному определению нравственных суждений и понятий. Такой подход к анализу явлений морали вполне закономерно вытекает из неопозитивистского понимания предмета философии: ее задачей считается исключительно анализ языка («языка науки» в логическом позитивизме и «обыденных языков» в более поздней лингвистической философии).

Однако затем обнаруживаются два существенных обстоятельства. Во-первых, эмотивистская и лингвистическая интерпретации природы нравственности имплицитно в значительной мере основываются на представлениях о ней, широко представленных в буржуазной социологической литературе. Так что здесь хотя бы неявно имеется социально содержательное (как мы увидим функционалистское) понимание морали. Во-вторых же, сам этот логико-лингвистический анализ далеко выходит за рамки узко специализированного исследования явлений морального языка, а содержит в себе выводы относительно природы нравственности в целом.

При этом рассмотрение ее сквозь призму «логики науки» или описанных «обычных языков» приводит к существенным аберрациям в толкованиях природы и самого понятия нравственности. Последнее обстоятельство и заставляет нас проследить истоки особого, неопозитивистского понимания морали, коренящиеся в весьма специфическом характере, предмете, посылках и методах данного типа философствования.

Логический позитивизм провозгласил единственной собственно философской проблемой формально-логический анализ знания. С этой точки зрения, «научной философией» является только «логика науки», ее языка (или знания вообще, поскольку оно может быть апробировано, проверено и интерпретировано в научном смысле). Это не имевшее в прошлом прецедента понимание предмета философии означало не просто ограничение и сужение области философского интереса (хотя несомненно, что такая модель философии выражала в себе узкопрофессиональное представление ученого о задачах и способах своей мыслительной деятельности).

Если бы сами логические позитивисты адекватно осуществили таким образом сформулированную ими программу, то их философия превратилась бы в некоторую всего лишь специально-научную дисциплину (логику или лингвистику). Но в том-то и дело, что неопозитивистская «логика науки" постоянно притязала на обсуждение собственно и традиционно философских вопросов («проясняла» и окончательно «разрешала» их посредством языкового анализа или «преодолевала» эти вопросы, объявляя их «мнимыми проблемами»). Здесь мы имеем дело с довольно своеобразным способом философского мышления, в том числе и о мире в целом, с совершенно особым видением этого мира и места человека в нем, даже если это отрицается во всеуслышание.

В истории неопозитивизма все время происходила дискуссия вокруг вопроса о том, в каком смысле и можно ли вообще интерпретировать логический и лингвистический анализ в качестве «картины мира». Еще в 1918 г. Рассел выдвинул про­ект «атомистической метафизики», которая есть не что иное, как «логический атомизм»: из определенного вида «логической доктрины» здесь выводится «опреде­ленный тип метафизики». Предполагалось, что мир в целом имеет структуру математической логики. Таким образом, онтологические проблемы решались в зависимости от логической интерпретации знания и утверждалось, что они могут быть более адекватно поставлены и разрешены в рамках логики и грамматики языка. Такова же была в общем позиция и раннего Витгенштейна. Эта позиция по существу была явно экстраполяцией «логического анализа» на вопросы общефило­софского мировоззрения.

Впоследствии логические позитивисты Венского кружка подвергли критике эти «метафизические пережитки» Рассела и Витгенштейна. И могло показаться, что речь идет о полном исключении мироистолковательных положений из «строгой науки». Однако реальный смысл логико-позитивистской интерпретации знания был далек от этого. В манифесте Венского кружка «Научное миропонимание» (само название примечательно) задача философии мыслится как образование еди­ной, всеохватывающей науки, «обнимающей все познание реальности, доступное человеку». Эта «всенаука» (Einheitwissenschaft), т.е. по замыслу миропонимание в целом, должна была посредством логического анализа «элиминировать метафизи­ческие проблемы», показать их «бессмысленность». По выражению Карнапа, фи­лософии остается «не система, а только метод, а именно метод логического анали­за» [193, 238]. И все же этот «логический анализ» содержал в себе вполне опре­деленную «метафизическую» позицию: феноменалистское представление о позна­ваемом объекте; превращение предмета в одноплановую «плоскость», «поверхность», в которой «нет никаких глубин», в том числе «сущности» (выра­жения, употребляемые в «Научном миропонимании»); узко сенсуалистическое толкование соответствия между «фактическим положением дел» (matters of fact) и эмпирическими суждениями (понятие «непосредственного опыта» в принципе ве­рификации); не всегда явно выраженные субъективистские принципы гносеологии (представление о «чувственных данных» как единственном содержании знания).

Позднее Рассел обозначил свою философскую позицию как «нейтральный мо­низм». В определенном смысле этот термин может быть весьма меткой характе­ристикой той основной тенденции, в направлении которой шла дальнейшая эволю­ция неопозитивизма в целом. Кризис «радикального эмпиризма» Венской школы, имевшего характер более или менее ясно выраженного сенсуалистского феномена­лизма, привел к значительной перестройке логического позитивизма. Проблема соотношения субъекта и объекта в классическом понимании этих терминов все более очищается от «метафизической» их интерпретации.

Сперва на место взаимо­отношения познающего субъекта и познаваемой им реальности подставляется «корреспонденция» или «соответствие» между фактуальными суждениями и дан­ными опыта. Знание в целом изображается не как отношение субъекта-человека к вне его находящейся действительности, а как некая нейтральная, не идеальная и не материальная конструкция. Это и не объективно достоверное содержание пред­ставлений о мире, и не субъективно представляемый предмет, а просто система оперативных знаков — совокупность суждений, присущие им самим значения (присущие безотносительно к тому, что ими обозначается в реальности) и фор­мальные принципы построения систем.

В рамках этой структуры говорить о соот­ношении субъективного и объективного, познающего и познаваемого как принци­пиально разнопорядковых сферах просто не имеет смысла. (Правда, и эту интер­претацию знания логические позитивисты выдерживают далеко не всегда, подчас высказываясь в духе то субъективного идеализма, то стихийного материализма.)

Но надо заметить, что подобное «преодоление» субъект-объектного отноше­ния было намечено еще в «Логико-философском трактате» Витгенштейна. Последний высказывался в том смысле, что «мыслящего, пред­ставляющего субъекта нет», что «метафизически» понимаемого субъекта, «фило­софского Я», не обнаруживается в мире — это, напротив, предельная «граница» мира, за которой открывается пустота, проблемная бессодержательность и бессмысленность наших представлений. (Подобное переос­мысление субъекта совершается не только в неопозитивизме как особом направле­нии современной буржуазной философии. Такова общая тенденция, наблюдаемая, например, в феноменологии Гуссерля и экзистенциализме, о чем будет говориться особо.) Точно так же и понятие объекта в «метафизическом» его понимании эли­минируется Витгенштейном как «псевдопонятие». «Объект», с его точки зрения, дан нам лишь через посредство структуры языка; говорить же о том, что находится по ту сторону языка, просто невозможно, ибо все наши рассуждения об этом находятся опять-таки в границах языка.

Наиболее показателен в этом плане отказ логических позитивистов от принципа верификации, непосредственно чувственной проверки «протокольных» или «базисных» суждений путем прямого их сопоставления с индивидуальным актом восприятия («непосредственного опыта»). Прежде всего сам;, «непосредственный опыт» мыслится теперь не как генетический источник знания, а как гипотетически мыслимый способ его обоснования. Если ранее логические позитивисты представляли свою схему верификации как некоторую модель реального процесса познания, способ выведения теоретических положений из предшествующего им чувственного опыта, то теперь речь идет только о том, каким образом можно свести теоретические утверждения к форме эмпирических, т. е. о чисто языковой процедуре.

Критерий же истины усматривается в том, можно ли представить синтетически-содержательные суждения в качестве корреспондирующих опыту. Кроме того, неопозитивисты приходят к признанию того, что «субъективный опыт всегда индивидуален» и потому вообще не может быть критерием «научной объективности». Проблема знания, истины, значения располагается теперь не вокруг сенсуалистически представленного опыта, а в плоскости логических связей, отношений внутри самого языка. Признать нечто реальностью, пишет Карнап, значит включить это нечто в систему других вещей, «признанных реальными в соответствии с правилами каркаса» (структуры языка). «Быть реальным в научном смысле значит быть элементом научной системы», а не частью «мира вещей». Вопрос о реальности — это вопрос «относительно структуры нашего языка». Таким образом, проблема реальности в целом относится у неопозитивистов «лишь к проблеме выбора той или иной языковой системы».

И последнее. «Законы природы», с этой «нейтрально-монистической» точки зрения, рисуются как «инструкции» для образования обобщенных языковых высказываний (Шлик). «Допущение ненаблюдаемых сущностей» теперь оценивается не как «метафизика», непозволительная в строгом знании, а как вполне необходимая в науке операция «систематизации» (Гемпель), создание «полезных формальных конструкций», «вспомогательных средств», «сокращающих схем» (Фейгль). Иначе говоря, «метафизические» проблемы не просто снимаются как «мнимые» (что можно еще было истолковать как субъективистский феноменализм), но встраиваются в чисто языковую схематику, обретая характер «технических», «операциональных» интерпретаций, моделей, необходимых в качестве особого рода логических и лингвистических приемов.

Так язык становится для неопозитивистов по существу единственной «реальностью», доступной для философского толкования мира, и одновременно универсальным способом прочтения, моделирования и разрешения всякой проблемы (познавательной, «метафизической», научной, а затем и гуманитарно-культурологической, в том числе и этической). Лишь в плоскости «языковой реальности» всякая такая проблема и обретает якобы смысл. Таким образом, в логическом позитивизме совершается не просто сужение поля философских занятий или очищение «строгой науки» от тех вопросов, которые считаются неразрешимыми и бессмысленными, а нечто прямо противоположное — универсализация логического анализа до процедуры мироистолкования. Язык здесь обретает значение некой всеобщей репрезентации действительности, а его анализ — единственного философского способа ее раскрытия.

Подытоживая эту общую тенденцию логико-позитивистской философии—сведение всей картины мира к некоторой единой плоскости, не имеющей глубинных измерений; исключение понятия сущности и субъект-объектных отношений; редуцирование знания к формализованной схематике, в которой можно было бы алгоритмизировать решение всякой содержательной проблемы; попытки представить эмпирическое содержание знания в качестве, пассивного, лишенного внутренней логики объекта для совершаемых над ним операций; достоверность знания как чисто формальные характеристики построения систем языка – можно следующим образом представить выраженное здесь миропонимание.

В классической философии научность и истинность знания понимались как способность человека дать целостную и внутренне достоверную картину мира, включая и его значимость для человека. Этот мир раскрывается человеку как некое всеобьемлющее целое, обладающее многими, взаимно несводимыми измерениями, имеющее сущностные, глубинные протяжения, в каковых и образуется его собст­венный, онтологический смысл и жизненная значимость для человека, объективная «заданность» его «назначения».

В неопозитивизме же мир утрачивает прежде всего эту свою глубину и многоплановость, а потому затем и онтологическую зна­чимость для жизни человека. Под научностью понимается лишь построение фор­мально непротиворечивых систем, никак не соотносимых ни с «потусторонним» миром «вещей», ни с субъектом как обладателем знания мира. Знание не есть какого-либо рода отношение человека к действительности, а представляет собой всего лишь «нейтральную» конструкцию, не обозначающую «чего-то другого», а обладающую значимостью сама по себе.

В эмпирическом своем содержании знание есть совокупность утверждений о «фактах» (но отнюдь не о «вещах»), а в логичес­кой своей форме — принципы внешнего упорядочения этих «фактов». Говорить о практической значимости этого знания можно лишь в смысле операционально-тех­нической его приложимости, но только не в смысле оснований целеполагания, вы­бора направления деятельности, ценностных ориентаций и долженствований.

Последнее положение является одним из главных пунктов неопозитивистской критики философского рационализма, включая метафизику XVII в., Просвещение и немецкую классику: из «фактов» невозможно вывести «ценности»; из знания того, что «есть», — суждения о том, что «должно быть». В этом отношении зна­ние также «нейтрально», безотносительно к выбору человеком его жизненной ори­ентации, мотивов и решений к действию. Вопрос об этом выборе находится вне компетенции науки, вообще вне области знания. В конечном же итоге оказывается, что этот выбор (в том числе и моральный) совершается в зависимости от личных предпочтений, склонностей, влечений.

Такое «очищение» знания от «метафизичес­кой» проблематики в конце концов приводит к тому, что это знание утрачивает мировоззренческую значимость (точнее, придает мировоззрению характер личного произвола); раскрываемое в нем «положение дел» оказывается лишенным для че­ловека жизненного смысла (точнее, ему самому предлагается вносить в него какой угодно смысл), а целеполагающая Деятельность — не имеющей каких-либо осно­ваний, волюнтаризмом по отношению к законам мира.

По существу здесь мы имеем дело с особого рода подспудной, скрытой за сциентистскими запретами «метафизикой». По мере того, как мир в целом лишает­ся глубины, многоплановости, сущностных измерений и «бытийственного смысла» (последняя характеристика применяется к «научному воззрению» в антипозити­вистской экзистенциальной философии), для человека как субъекта уже не остает­ся в нем места. Активно-субъектное, мироистолковательное и практическое начало в человеке выносится за границы этого мира, представляется как нечто внеполо – женное его законосообразности. Хотя сами неопозитивисты стремятся вообще снять проблему субъекта в познании, данная проблема вновы всплывает в практи­ческой сфере. И тут вопрос сводится либо к признанию «незаданности», произ­вольности, неопределимости и недетерминируемости выбирающего себя субъекта, либо к констатации чисто психической его детерминации через спонтанные влече­ния. В известном смысле и познавательная деятельность позитивистски интерпре­тированного субъекта оказывается произвольной по отношению к действительнос­ти — он ее организует извне, упорядочивает «атомарные факты», «опытные дан­ные» посредством «удобных» или «полезных» конструкций.

Такое изображение отношения человека к предметной реальности есть не что иное, как абстрактно-философское выражение техницистски-утилитарного в самом широком смысле понимания человеческой деятельности. Действительно, для тако­го рода практической активности и соответствующего воззрения на мир характер­ны следующие моменты: лишь внешнее упорядочивание предмета деятельности, одностороннее отношение к нему как пассивному объекту операций и манипуля­ции; изымание отдельных элементов действительности из их универсальных связей с остальным миром, атомизация реальности; представление о внешнепредметной данности как о чем-то нейтральном, аморфном и безжизненном, на что активность человека налагается извне (как субъективистский «произвол» над реальностью); понимание целей деятельности как «свободных» по отношению к «внешним» зако­номерностям мира, с коими приходится считаться лишь в плане выбора средств и методов. Философским истолкованием этого техницистского отношения к миру и человеческой деятельности и явилась неопозитивистская редукция многоплановых соотношений и взаимодействия человека и мира к «языковой реальности» — к одноплоскостной формализующей схеме, в которой можно «проигрывать» различ­ные функциональные зависимости и корреляции без раскрытия их онтологических оснований.

В более поздней школе неопозитивизма, в так называемом лингвистическом анализе, или аналитической философии, предметом изучения становится уже не научный, а «обыденные языки», не идеальные модели языка, а «естественный» язык в том виде, в каком он употребляется «обычными людьми». Здесь еще более очевидной становится установка неопозитивизма на изучение «языковой реальнос­ти» как единственно доступного философскому осмыслению объекта. «Обычное словоупотребление», ситуации, «контексты» рассуждений, вкладываемый людьми обычно смысл в употребляемые ими слова и высказывания составляют теперь единственное поле философского опыта и его критерий. «Обыденное употребле­ние» как некое окончательное удостоверение правильности применения языка за­нимает в «лингвистическом анализе» место пресловутого «непосредственного дан­ного» Венского кружка. Проблема значения в аналитической философии получает новое толкование. — Это не вопрос о том, что вообще обозначается тем или иным термином (где еще скрыто отношение языка к предмету, хотя бы только мыслимому), а о том, в каком смысле употребляется слово или высказывание, т.е. вопрос, целиком ограниченный самой «языковой реальностью». Отсюда из­вестный лозунг аналитиков: «Не задавайте вопроса о значении слов, спрашивайте об их употреблении».

С этой точки зрения сформулировать, адекватно поставить и разрешить какую-либо содержательную (научную, философскую или житейско-практичес­кую) проблему значит просто выразить ее в той лингвистической форме, в какой она обычно, в обиходной, практической или мыслительной ситуации, формулирует­ся (что обычно по этому поводу говорят, как выражаются, какой смысл сюда вкладывается, что высказывается эксплицитно и что подразумевается имплицитно, какие приводятся доводы и какие чаще всего считаются убедительными и т.д.). Считается, что обычное языковое выражение и есть истинное содержание и логи­ческая структура данной проблемы. Задача философии как «науки» сводится тем самым к комментированию и «прояснению смысла» обыденных представлений, поскольку они нашли отображение и фиксацию в «естественном», житейском языке.