Человек откровения. Пустынная раса

Когда мы рассмотрели в целом и в отдельных чер­тах нордическую форму и вдумались в смысл ее телес­ного проявления, мы поставили рядом с ней другую форму и назвали ее — в соответствии с обнаруженным в ней смыслом — формой человека внешних эффектов, так как основной душевный настрой и манера движений этой расы — это спектакль перед зрителями, которые тоже принимают в нем участие. Наивысшая ее ценность — желание понравиться. Этим определяются и все ее переживания, в том числе и отношение к Богу и основанное на этом оформление веры.

Обе формы, нордическая и средиземноморская, лишь немного отличаются друг от друга в контурах своих телесных проявлений, и только специалист может пол­ностью понять различие смыслов<...>

<...>В каждом внешнем, телесном выражении переживания следует различать: 1) что выражается (радость, гнев, желание и т.п.) и 2) как именно выра­жается. Первое мы называем материалом выражения, второе — стилем выражения. Слов, обозначающих мате­риал выражения, достаточно в каждом развитом языке. Иное дело — описание стилей выражения, контуров душевных проявлений, в которых выражается расовое начало. Здесь словаря исторически развитых языков часто бывает недостаточно, так как стиль выражения в те времена, когда формировался язык, еще не мог быть понят и выражен в словах<…>

<…>Видеть выражения чувств еще не значит понимать их. У каждого человека есть свой предел понимания, который определяется его собственными переживаниями. То, что за этим пределом, мы не понимаем: мы видим лишь внешнюю форму выражения, но не понимаем ее содержания... Для меня лично понадобилось много лет прожить с людьми арабского Востока, в их среде, чтобы научиться правильно понимать выражение их чувств, хотя типичные формы я увидел уже в первый день.

Первое, что бросилось мне в глаза, когда я глядел в лица этих людей, было то, что все они выглядели так, будто оказались здесь внезапно<…> Я понял потом, что мне нужно изучить их язык, но не письменный, а живой, разговорный. Знатоки этого языка, даже в чисто теорети­ческом плане, тоже отмечают в нем эту черту внезапного появления, которой нет никаких соответствий в том, что в области наших собственных переживаний называется бытием, так как для нас понятие бытия связано с поня­тием длительности. Мы видим существующее в том состоянии, в каком оно находится, когда мы на него смот­рим, и только исходя из этого, представляем себе возмож­ное становление и изменение. Уже само слово "состоя­ние", происходящее от глагола "стоять", достаточно ясно показывает, что мы своим сознанием как бы останавливаем бытие.

В арабском языке нет слова, которое означало бы "состояние" в привычном для нас смысле<…> В словарях это наше слово переводится арабским словом "халь" (множественное число "ахваль"), происходящим от корня х-в-л, который означает: вращаться, изменяться.

Адольф Вармунд, один из самых глубоких зна­токов разговорного арабского языка, отмечал по этому поводу: "Это слово <...> не имеет ничего общего с понятием постоянного, а означает как раз проти­воположное, а именно вращение, изменение, перемену, и это вполне естественно, так как подобно тому, как для крестьянина твердое и постоянное в месте жительства, привычках и обычаях — основные условия его бытия, так для кочевника вечные перемены, смена пастбищ — первое условие его своеобразной жизни, поэтому он говорит не о своих положениях и состояниях, а об измене­ниях и переменах. Арабский глагол "проживать" (сакан) означает, собственно, лишь "покоиться", а слово, обозначающее "шатер", а позже "дом" (бейт), означает, собственно, лишь ночевку. Понятие длительного пребывания на одном месте арабы обозначают глаголом "икамет", смысл которого — "ставить шатры". Если речь идет о племени или народе, может быть использован глагол "каум" — "подняться" для смены пастбищ или на битву. Подвижность для араба — обязательная пред­посылка его благосостояния, поэтому понятия "жить на одном месте" и "быть бедным, нищим" для него совпадают, и он обозначает их словами одного и того же корня (с-к-н) и называет бедняков и нищих "миекин", что первоначально обозначало всего лишь "неспособность сдвинуться с места".

Вармунд говорит о "законах кочевников" и вы­водит их из "законов пустыни". Но за этими законами есть другие, еще более сильные, которые заставляют этих людей жить по законам пустыни как по своим собственным. Кочевники, пастухи-воины (бедуины) вольной арабской степи с самых отдаленных времен были наводящими страх обладателями арабского ми­ра. Они могли бы жить оседло, если бы захотели, но, повинуясь своему собственному внутреннему закону, они выбрали жизнь по законам пустыни. Люди иного типа, например, нордического или галльского, навязали бы и пустыне свой собственный закон, вследствие чего она перестала бы быть пустыней, или покинули бы ее.

Что общего у вращения и изменения с тем, что мы назвали внезапным появлением? Это то же самое, только с другой точки зрения. Наше слово "внезапно" означает нечто, чего только что здесь не было и что, может быть, сразу исчезнет. Лучше всего для нас было бы избегать слов "быть", "пребывать", так как по смыслу этих норди­ческих слов и соответствующего миропонимания теку­щее, преходящее должно быть остановлено. Но арабы живут в преходящем, не знают и не хотят знать того, что мы называем "состоянием". Они живут переменами, мы сказали бы "постоянными переменами", так как пере­мены здесь — единственное, что может быть постоянным.

Выражение "внезапное появление" — это лишь подсобное средство, несовершенная попытка описать словами нордического языка нечто, совершенно отличное от нордического<...>

<...>Фотография и любое изображение подвижного и живого с точки зрения закона жизни этих людей — дерзкое вторжение в дело Творца. Десять заповедей древнего Израиля запрещали изображение живого, и для араба-мусульманина, если он не хочет быть по-западному "современным", это мерзость<...>

Для человека внешних эффектов быть запечат­ленным на картине — верх блаженства. Он наслаж­дается в этот момент возможностью красоваться перед снова и снова наполняющимися трибунами будущих зрителей. Совсем иначе обстоит дело с людьми описываемого типа <...> они живут по законам обязательной мимолетности.

И они, и люди внешних эффектов живут мгнове­нием <...> но за этой общностью скрывается различие. Игра на зрителя — не единственный способ наполнить мгновение жизнью и не единственная возможность "ловить момент"<...>

<...>3агадку, которой кажется для нас сначала спо­соб выражения арабов, разгадывают те, кто принимает участие в их жизни. Участие в чужой жизни — источник понимания<...>

<...>Случай [в немецком языке это слово проис­ходит от корня "падать" — прим. пер.] — это слово означает здесь нечто большее, чем у нас. Все, что про­исходит, происходит здесь случайно: что-то как бы падает с неба и это что-то нужно поймать. Жизнь — игра внешних и внутренних случайностей, и ее единственный смысл — поймать то, что падает сверху. Готовность ловить — основной стиль поведения этой расы, и он лишь немного ослаблен даже в случаях под­ражания "современному" западному образцу. Вся жизнь устремлена "ввысь", т.е. туда, откуда все падает, вся жизнь — это прислушивание, не падает ли что-нибудь сверху. Этим прислушиванием проникнуты все пережи­вания, независимо от их конкретного содержания.

Это прислушивание — духовная основа пове­дения этих людей, определяющая манеру их движений: хватать то, что падает. Это сохраняется при любом переживании. Но если речь идет о прислушивании к моменту, к постоянным переменам, значит, ничего не сохраняется. Душа полностью отдается смене мгновений, как в молитве, так и в самуме: игра случая для нее игра чуда, творимого руками высшей силы. В этом заключена и опасность для подобной души, если хотите, ее слабая сторона, но одновременно и ее величие, источник ее творческой силы. В душе такого стиля живет творческая искра, эта душа прислушивается к голосу Бога. Знание божественных вещей становится и сокровищем, и это знание даруется ей через откровение<...>

<..>Если мы назвали нордического человека, ис­ходя из высшей ценности в его иерархии ценностей, человеком действия, а средиземноморца — по той же причине — человеком внешних эффектов, то для данного случая мы выбираем название "человек откро­вения". При этом слово "откровение" следует понимать не в любом смысле, не так, как мы его обычно понимаем. Кроме того, мы будем также употреблять выражение "пустынный человек"<…> Любую местность, в которую он вступит, он обратит в пустыню. Он будет срывать плоды и рубить деревья, не заботясь о том, что будет потом. Ведь будущее — это мгновение, человеческое беспокойство о нем — кощунство. Вся жизнь — это мгновение, крохи из руки вечного Дарителя — горе тому, кто не может их ловить. Дело Дарителя, что бросить верующему — жалкий грош или богатый караван с плохой охраной или святую Книгу Откровения — все это добыча и горе тому, кто этого не понимает!

Когда мы пытались понять смысл пустынного про­явления, исходной точкой для нас была форма средизем­номорского человека внешних эффектов. Сходство с его формой проявления первоначально казалось столь боль­шим, что мы поколебались бы даже задать вопрос об осо­бом законе, определяющем особую форму, если бы не спо­соб выражения, столь явно выдававший иной душев­ный настрой и иные душевные порывы, чем у человека внешних эффектов. Но это указывает на особый закон формы души, на расовый закон<...> При тех же самых чертах речь в данном случае не идет о стремлении к внешним эффектам.

Значит, одна и та же форма может выражаться в двух вариантах? Это колеблет самые основы нашей на­уки, и нам приходится строить здание заново. Мы уста­новили, что каждая форма души имеет свой закон, свою уникальную однозначную манеру движений, и она может проявляться без искажений только в такой телесной форме, закон которой в точности соответствует закону души. Манера движений души проявляется в линиях телесной формы. Но, значит, бывает и наоборот: каждой "чистой" телесной форме может принадлежать лишь одна форма души, инструментом выражения, более того, проявлением которой она является. Доказать это было с самого начала основной задачей нашей работы. Но теперь выходит, что одна форма тела годится для выражения нескольких душевных складов, для проявления несколь­ких манер движений души.

Несомненно, здесь кроется какая-то ошибка. Но она не в основах. Может быть, при оценке небольших отк­лонений от линий средиземноморской формы мы не поняли, что <...> этих небольших различий недоста­точно для обоснования нового смысла, нового закона?

<...>Во всех чертах арабов прослеживается нечто, чего нет в средиземноморцах, что делает эти черты при­годными для выражения переживаний в собственном стиле: обязательной мимолетности жизни. Суть этих пере­живаний в том, что они для своего телесного проявления нуждаются в таких путях проявления, особые линии которых нельзя было бы ухватить и остановить<...>

<...>С нордической точки зрения, люди этого типа не владеют собой. Человек действия владеет собой, т. е. он смотрит на самого себя как на объект и подчиняется своей собственной оценке<....> Человек внешних эф­фектов тоже может владеть собой: он может быть дири­жером своих внутренних сил и заставлять их играть для упражнения. Обе эти манеры поведения чужды и непонятны человеку откровения: вторгаться в игру мгновений для него кощунство. И если действия чистого человека действия или внешних эффектов пред­сказуемы, то этого третьего человека — нет, мгновения прилетают и улетают, как ветер, никто не знает, откуда и куда, и он сам — меньше всех. В один момент он — играющий ребенок, в другой — посланник Божий, проповедующий Откровение, в третий — хищный зверь, рыскающий в поисках добычи.

Все качества, которыми обладает отдельный че­ловек этого типа, имеют черты описанного здесь стиля. Если он, например, храбр, то его храбрость такова, что она возникает мгновенно, выражается в отчаянном пос­тупке и может снова исчезнуть в следующий миг<...> Воинские добродетели этих людей иные, чем у нас. Если на нас нападают внезапно, то наша первая реакция — остановиться и подготовиться к обороне. Для кочевого воина арабской степи первое и само собой разумеющееся — бежать. Значит ли это, что он менее храбр?

В обоих случаях не следует принимать во внимание разумные рассуждения. Речь идет лишь о первой автоматической реакции на внезапное нападе­ние: мы останавливаемся, воин-кочевник бежит<...> Мы не можем здесь ставить вопрос, что нравственно выше. Для этого нужен надрасовый моральный масштаб, а его нет. Вопрос должен звучать иначе: почему один действует так, а другой иначе?

Наш образ действий изначально связан с землей, с корнями. Стоять на ней и, если понадобится, умереть за нее — для нас это само собой разумеется. Кочевник не связан с землей, с корнями, жизнь для него — мгно­венье бытия, вспыхивание и угасание, вращение и пос­тоянные перемены. Быть здесь или там — все равно. Поэтому, если грозит внезапная опасность, первым де­лом нужно сменить место, быстрей бежать<...>

<…>Имеют ли эти различия что-нибудь общее с расой? Разве нет в самых различных расах и крестьян, и кочевников?

Это правда. Но не всякая раса одинаково при­годна и для крестьянского, и для кочевого образа жизни. Чисто кочевой образ жизни развила лишь та раса, которую мы называем пустынной <...> при нем ничто не постоянно, кроме смены пастбищ со сменой времен года; ничто не обязательно, кроме мгновения. Высшая добродетель воина-кочевника — быть готовым в каждый момент схватить то, что ему достанется.

Сражающиеся этим способом воины нередко одер­живали в истории победы над воинами нашего типа, начиная с борьбы Давида против Голиафа. Однако понятно, что воины этого типа совершенно отличны от того, что мы называем солдатами<…> Человек мгновения не может жить в постоянном напряжении. То, к чему он стремится, должно обязательно исполниться сразу же, в том числе и военный успех. Если внезапное нападение ничего не дает, значит, битва проиграна<...>

<...>3аставить пустынного человека откровения делать что-то, что не в его стиле, можно только средством в его стиле: огнем небесным, приказом Бога. Ему душа человека откровения покоряется без сопротивления, так как Аллах, всемогущий Творец — это все, а творение — ничто. Слово "ислам" означает именно покорность, безо­говорочную отдачу себя на волю Творца, В Коране гово­рится: "Я создал дьявола и человека лишь для того, чтобы они были мне рабами" (Сура 51). Вся религиозная жизнь в пустынном стиле не может быть ничем иным, кроме безотказного и безоговорочного рабства у Бога и собст­венного уничижения перед всемогущим Творцом<...>

<...>Война как протяженные во времени плановые военные операции может вестись человеком этой расы лишь в том случае, если каждый ее миг пронизан тем, что мы ранее назвали "огнем небесным". В каждый момент Бог дает новый приказ, каждая боевая операция превращается в откровение. Крупномасштабная, дли­тельная война возможна только как священная война (джихад): война во имя Бога, война рабов Божьих. И тот, кто падет в жаркой битве, будет взят Богом в рай, притом сразу же.

Обратимся теперь снова к вере этой расы. Норди­ческий человек имеет собственную внутреннюю опору, он может жить в своем стиле даже без сознательного об­ращения к Богу, быть далеким от Бога и даже безбожни­ком, но не становится от этого плохим. Отказ от веры с нордической точки зрения — вопрос нравственных цен­ностей. У человека откровения все иначе: нравственно самостоятельная жизнь в стиле нордического человека — это в его глазах жизнь без движения, а вера в Бога, который живет в душе и говорит изнутри, — мерзость и кощунство. Бог — "на небеси", он — все: все ценное и вся жизнь исходят из его рук. Нордический человек вла­деет сам собой, человеком откровения владеет Бог<...> Он неспособен ни какие решительные действия, ни как политик, ни как солдат без обращения к Богу.