Изменения
Конечно, за последнее время в арабском мире произошли изменения. Нигде они так не заметны, как у нас. В других арабских странах с выраженной светской составляющей (Египет, Сирия, Иродания, Ирак) совершенно явственно резкое деление на более "продвинутое" население крупных городов и патриархальную глубинку. В религиозных же нефтедобывающих странах (Саудовская Аравия и государства Персидского залива) имеет место как бы "патриархальный модернизм", характерный для всего населения, находящегося примерно в одном гомогенном имущественном и культурном статусе. Эти богатые страны, безусловно задающие тон всему суннитскому Востоку, всеже не представляют большинство арабского народа. Это большинство похоже больше на современных египтян, сирийцев, иорданцев и их братьев, живущих рядом с нами на территории между Средиземным морем и Иорданом. Поэтому процессы, происходящие за последнюю половину столетия с нашим соседями, показательны и для большей части арабского мира.
За эти пятьдесят лет арабский Восток прошел две стадии изменений. Первая, явившаяся логическим продолжением колониального прошлого, знаменовалась резким развитием светского направления, внедрением европейской культуры и промышленности, появлением своей интеллигенции, местной светской аристократии, государственных квазидемократических институтов, подражающих европейским, квазиевропейского законодательства, скопированного с европейского или турецкого. Эта стадия и впрямь повторяет происходившее в Турции во второй половине XIX века или в Иране в первую половину века ХХ.
Обобщенно можно сказать, что этот период характеризовался двумя параллельными процессами. На территориях, в пределах израильского влияния, то есть в среде так называемых "израильских арабов", а также в арабских городах Иудеи, Самарии и в Газе максимально ускорился процесс постепенного отхода от традиции в сторону светского, как бы европейского образа жизни. Это выражалось и в изменении положения женщины, и в фактической отмене многоженства, и в смягчении нравов, и в более уважительном отношении к закону и государственным институтам. Это и дало надежду на то, что дальнейшее развитие приведет к турецкому варианту, когда Коран и кровавые семейные предания будут пылиться на дальней полке книжных шкафов, а спереди будут красоваться европейские и русские книги и справочники по практической хирургии.
В арабской же глубинке, то есть в беднейших деревнях Иудеи, Самарии и Негева в этот же период отход от исламской традиции привел к своего рода одичанию, потери многих ориентиров, распространению наркомании и алкоголизма, сексуальной извращенности, воровства, то есть вещей, категорически запрещенных исламом. Однако культурный процесс проникал и туда, и общая тенденция культурного "подтягивания" обещала неплохие перспективы.
"Национально-освободительное движение палестинского народа", заверщившееся изгнанием ООП и из Палестины ("черным сентябрем" 1972г), и из Ливана (в 1982г.), и поражением в интифаде (1992г.), освободило арабов от необходимость "рубить свой сук", гробя государство, в котором им живется лучше, чем в любой другой стране. Но воспитанные веками черты арабской ментальности все равно довлели. Они так и не дали народу пойти по пути западного прогресса, и именно они сделались психологической опорой нового периода, периода Арафата, когда паразитическое "высасывание" сделалось основой арабской политики. Уже тогда дикая арабская деревня с ее необузданной ненавистью, став инкубатором террористов, перестала стремиться стать просвещенной, а относительно просвещенный город стал старательно дичать, боясь мести и ища благосклонности новых "спонсоров".
Во все это время ислам дремал, и, хотя его аргументы тоже использовались ради "общенационального дела", он был всеже средством, а не целью. Поэтому вся эта "возня за независимость" сопровождалась изрядным безбожием, и лидеры ислама, заткнув нос, с этим мирились, поскольку процесс шел все-таки "куда надо". Да и не были они тогда настолько сильны, чтобы что-то кому-то диктовать.
Ислам подняли, на свою голову, американцы, русские и израильтяне. Одни создали Аль-Кайеду, другие - моджахедов, третьи - ХАМАС и Хезболлу. А, опершись на плечи последних, затем встал и Иран. И эти новые персы, ненавидящие арабов, эти шииты, ненавидящие суннитов, стали лидерами в исламском мире, начав джихад руками прежде всего наших местных арабов, ничуть не заботясь их судьбой. Этот период мы сейчас и проживаем, и отличие его в том, что теперь и полудикая деревня, и полукультурный арабский город поворачиваются под зеленые знамена, находя под их сенью и смысл жизни, и смысл смерти, и неплохую прибавку к зарплате.
По отношению к бедной деревне ислам действительно оказался прогрессивен: остановился беспредел молодежи, началось ее возвращение к традиции, упорядочились многие психологические и социальные вопросы. Город же нашелся в нем по-своему, выйдя на новом, более культурном уровне к своей старой религии, представив своему народу "просвещенный" ислам, лидирующий над наивным исламом деревенским.
И вот этот прогрессивный и положительный ислам, по новому сорганизовав арабский мир, мобилизовал его на войну с "неверными", и присущие арабам черты прекрасно вписались в его концепцию. Да и как могло быть иначе? Ведь арабский народ и ислам и вместе родились, и вместе выросли, и вместе существовали все полтора тысячелетия, до самого прихода англичан и евреев.
Сегодняшний араб-мусульманин из какого-нибудь Бакка-Аль-Гарбие находится под влиянием сразу четырех представлений, по своему для него важных и причудливо переплетенных в его голове. С одной стороны он семьянин, любящий отец, хозяин дома, послушный член своей хамулы. Он стремится и к достатку, и к карьере, и к образованию для детей. Ради этого он, конечно, выкручивается, как может, используя все то, что может дать ему еврейское государство, и вытаскивая из него то, чего давать оно не хочет. Но в целом он в этом государстве заинтересован, к нему он привык и научился с ним "справляться".
С другой стороны, он понимает, что его шестеро детей постепенно обгоняют еврейскую четверку, а став в этой стране большинством, он потеряет все преимущества экономически развитого государства-"фраера", оказавшись лет через тридцать-пятьдесят в арабской стране, вроде Египта или Ливана. А этого ему не хочется, и он надеется со временем переселиться в Европу или Канаду.
С третьей стороны, и сам Израиль, и израильтяне вызывают в нем и природную ксенофобию, и вполне содержательное непрятие их лживых идеалов, распущенности и бесстыдной наглости. Не видеть их вокруг себя, избавиться от них, "скинуть их в Средиземное море" ему очень бы хотелось, и он готов поддасться уговорам, что и без евреев можно будет сохранить здесь процветающую страну. А если и нет, - так европейско-канадский вариант ведь все равно неизбежен. Да и сейчас его ненависть приносит девиденты: желая задобрить, евреи и платят, и идут на уступки, и на многое закрывают глаза. Так что все сходится.
А с четвертой стороны - ислам. Он безусловно поднимает его над нудной обыденностью, придавая осмысленность существовнию. Он же связывает воедино и его страсть к семейному благогполучию, и его ненависть к безбожной израильской мерзости. Он объясняет и поощряет его "демографические" успехи. Он же освящает и его европейско-канадскую опцию, придавая этому возвышенный смысл заселения планеты правоверными. Чувствуя себя на острие мирового джихада, он и спрашивает с себя, готов ли он на все ради "Аллаха". Но вместе с тем он смертельно боится того, что "священная война" потребует от него этой жертвы. И природная верткость подсказывает, как ему и "внести свой вклад", и остаться целым, и немножко на этом подзаработать. Многие идут до конца. Одни, что по-проще, с поясом взрывчатки, другие, что пообразованнее, в кабинах самолетов. Это все-таки огромный "кайф"!