Е. И. РАЕВСКАЯ

ЛЕВ НИКОЛАЕВИЧ ТОЛСТОЙ СРЕДИ ГОЛОДАЮЩИХ

С предисловием и примечаниями П. С. Попова.

Екатерина Ивановна Раевская (1817—1899) — дочь подполковника Ивана Петровича Бибикова (1787—1856) и Софии Гавриловны, рожд. Бибиковой (1787—1856). Отец, будучи военным, был участником турецкого похода при Кутузове; во время войны 1812—1813 гг. служил адъютантом при генерале Тормасове. В 1813 г. посетил Гете в Веймаре, был злаком с Пушкиным и писал стихи («Исторический Вестник», 1898, ноябрь, стр. 531). Выйдя в отставку, И. П. Бибиков вновь поступил на службу при воцарении Николая I под влиянием Бенкендорфа, с которым был дружен. Мать Е. Ив. Раевской С. Г. Бибикова в 1813 г. была сделана фрейлиной; вдова ее брата, Павла Гавриловича Бибикова, вышла замуж за Бенкендорфа. И. П. Бибикову принадлежало село Сергиевское, Данковского уезда, Рязанской губернии (около 3 000 десятин).

Шестнадцатилетней Екатериной Ивановной Бибиковой увлекался поэт Полежаев, проживая у ее отца летом 1834 г. И. П. Бибиков сделал не увенчавшуюся успехом попытку снискать у Николая I прощение опальному поэту. Полежаев скрылся, посвятив Екатерине Ивановне стихотворение «Черные глаза». Об этом стихотворении Полежаева, как важном для него жизненном факте, писал еще Белинский, не зная самых обстоятельств увлечения поэта. Другое стихотворение Полежаева: «К Е. И. Б—вой» («Таланты ваши оценить...»).

Выйдя в 1835 г. замуж за помещика Ивана Артемьевича Раевского (1815—1869), Е. И. провела конец своей жизни в Рязанской губернии, где занялась литературной деятельностью и опубликовала ряд очерков и воспоминаний под именем «Старушки из степи». В «Русском Архиве» напечатаны ею: «Встреча с Полежаевым (1882, III (6), стр. 233—243); «В память В. А. Золотова» (1883, I (1), стр. 200—206); «Из памятной книги Е. И. Раевской. Декабристы (И. Г. Бибиков, кн. Валерьян Голицын, М. Н. Нарышкин)» (1883, 1 (2), стр. 291—302); «Приживальщики и приживалки» (1883, II (3), стр. 70—79); «Заметка о гр. Е. П. Растопчиной» (1885, III (10), стр. 299—303); «В память немногих. О врачах (В. С. Георгиевский, Карл Мазинг, Д. В. Насонов, А. И. Дроздов)» (1888, I (2), стр. 292—310); «Из воспоминаний Е. И. Раевской. Барон Менгден. Князь Черкасский перед дуэлью. Его крестьяне» (1896, I (2), стр. 220—240). В книжках «Недели» Е. И. Раевская опубликовала: «Степные слуги» (1889 г., ноябрь, стр. 1—33). В «Историческом Вестнике» Е. И. Раевская напечатала свои мемуары, касающиеся ее предков, родителей и их окружения, доведя рассказ до смерти отца и матери в 1856 г. (1898 г., ноябрь и декабрь). Наконец, в одной театральной газете Е. И. Раевская напечатала: «К портрету Михаила Семеновича Щепкина». Этот портрет был нарисован самой Раевской. Екатерина Ивановна занималась живописью; она брала уроки рисования в московской Школе живописи и ваяния. Аккуратные подлинники ее воспоминаний снабжены ее рисунками, миниатюрами и виньетками. Сохранился также ряд сделанных ею больших акварельных портретов.

372

Приложенный к ефремовскому изданию Полежаева гравированный портрет поэта был нарисован с натуры Е. И. Бибиковой в 1834 г.

Увлекаясь садоводством, она разводила яблони и розы и произвела посадку как в имении Никитском, Епифанского уезда, так и в выделенном при замужестве ее дочери хуторе Данковского уезда Рязанской губернии, где она распланировала сады и парк. На этом хуторе она и жила до конца жизни; здесь она скончалась осенью 1899 г.

С Львом Николаевичем Толстым Е. И. Раевская была знакома с 1856 г. Когда Толстой в 1891 г. приехал в Бегичевку, имение своего друга Ивана Ивановича Раевского (сына Екатерины Ивановны), чтобы руковдить делом помощи голодающим нескольких уездов, Е. И. Раевская, проживая в двух верстах от Толстого, зорко следила за его деятельностью, бывала его оживленной собеседницей, когда он приходил на хутор, и внимательно фиксировала высказывания Толстого при всяком свидании с ним. Производя записи в своем дневнике с 28 октября 1891 г. до мая 1892 г., она составила довольно полное и весьма конкретное описание деятельности Толстого. Консервативная по своим взглядам и подчас даже реакционная в выводах и обобщениях, она, тем не менее, приводит данные и факты, которые часто ускользали от глаз панегиристов дела помощи голодающим того времени и которые выявляют противоречия благотворительной деятельности в связи с ненормальными условиями прежнего социального строя (см. записи о развитии тунеядства среди пострадавших, о кулаках и дефектах работы попечителей округов по оказанию помощи). Дневник Е. И. Раевской интересен также рядом новых данных о Толстом, неизвестными или мало известными его отзывами и высказываниями (например, о Крылове). Записи Е. И. Раевской отличаются точностью; разумеется, наименее достоверны записи о разговорах и событиях с чужих слов, особенно, если они воспроизведены в диалогической форме. Поэтому нужно относиться с осторожностью к ряду высказываний Толстого, ею воспроизводимых.

Публикуемый дневник представляет собою тетрадь без обложки и корешка. Страницы пронумерованы. Записи имеют дневниковый характер. Писано старческим, очень отчетливым почерком. Текст, по всем признакам, беловой, переписанный рукой автора дневника. В рукописи не хватает страниц: 1—24, 85—86, 111—112; кончается рукопись страницей 138. Экземпляр этот находился в архиве Н. Н. Ден (рожд. Философовой), в Ленинграде. Кроме данного экземпляра дневника, имеется другой автограф (хранится в Толстовском музее в Москве); это те же записи, но переработанные в мемуары; даты в ряде мест погашены; тексту придана особая литературность. Более ценны непосредственные дневниковые записи, отличающиеся фактичностью и точностью датировки, — поэтому в основу публикации кладем дневниковую тетрадь, восполняя утраченные части (начало, конец и два листка в середине) по мемуарному тексту. В начале и середине эта замена не дает себя чувствовать, поскольку текст сохраняет стиль конкретного рассказа; больше отличается конец, несколько расплывчатого характера. Из мемуарной (музейной) тетради взяты страницы: 29—53 (кончая словами: «тот мать свою не любил»), стр. 103—104 (со слов: «и она вместе с Марией Львовной» кончая «соседней деревней Прудков»), стр. 119—121 (со слов: «и проч. Его прислали» кончая: «другой был магистром») и стр. 147—182. Музейная тетрадь снабжена многочисленными фотографиями и миниатюрами с изображением Толстого, членов его семьи, а равно рядом пейзажей окружающей местности самой усадьбы. Рисунки мало удачны. Воспроизводится одна виньетка стр. 77-ой первой дневниковой тетради.

По составлении своего дневника Е. И. Раевская познакомила с его содержанием мужа своей сестры, барона Владимира Михайловича Менгдена. Последний в связи с этим сообщил о своей поездке к Толстому в 1862 г., когда он, узнав от тульского губернатора о предстоящем обыске в усадьбе Толстого, решил по просьбе губернатора предупредить об этом Толстого и ездил к нему в Ясную Поляну. Е. И. Раевская записала рассказ Менгдена в тетрадь, озаглавленную:

373

«Обо всем понемногу» 1 (находится у В. И. Мордвинова). Помещаем эту запись, поскольку она освещает еще недостаточно изученный и вместе с тем весьма интересный эпизод биографии Толстого. Нет оснований отвергать в целом рассказ барона Менгдена, но в нем имеется ряд неточностей и несообразностей, которые следует учесть. Если барон Менгден правильно относит весь эпизод к марту, то это не могло быть перед самым обыском, так как обыск в Ясной Поляне был 6—7 июля 1862 г., а предписание шефа жандармов князя Долгорукова было от 2 июля 1862 г. Далее, — обыска не могло быть на следующий день после беседы Менгдена с Толстым, потому что Толстого во время производства обыска в Ясной Поляне не было, а он находился на кумысе в Самарской губернии. В настоящее время трудно сказать, чем обусловливается неточность рассказа: забвением ли обстоятельств дела бароном Менгденом, который вспоминал обо всем эпизоде свыше тридцати лет спустя, или вольностью записи Е. И. Раевской. Зерно же рассказа представляется вполне правдоподобным, следует лишь откинуть самый обыск. Сообщение о беседе барона Менгдена с губернатором Дараганом может найти подтверждение в известном в литературе факте, что отношение Дарагана к Толстому было благожелательным. Надо думать, что с февраля 1862 г. губернатор Дараган был осведомлен о слежке за Толстым. Вернее всего, чго барон Менгден не ошибается во времени своего посещения Ясной Поляны — марте, но разговор с Дараганом не был непосредственно связан с обыском, а касался вообще того, что на деятельность в Ясной Поляне пало подозрение властей, почему и следует предупредить Толстого.

Ecce homo*.

28 октября 1891 г., утром, приехал в Данковский уезд Рязанской губернии, граф Лев Николаевич Толстой. Он принял приглашение Ивана Ивановича Раевского¹, с которым столько лет находился в дружеских отношениях, и поселился в доме его, в сельце Бегичевке, на границе Тульской и Рязанской губернии, на правом берегу Дона. Весть о голоде, угнетавшем эти обе смежные губернии, внушила маститому нашему (не хочу отчуждать его от нас, русских, но следовало бы назвать его всемирным) литератору и проповеднику добра перенестись в самый центр бедствия, чтобы проверить собственными глазами, до каких размеров оно доходит и постараться по возможности пособить страждущем. Он покинул свой удобный дом в Москве, большую часть семьи**, спокойную жизнь и, с двумя старшими дочерьми Татьяной и Марией приехал по ужаснейшей, мучительной дороге, в санях по бесснежной колоти и при сильном морозе: по такому пути те 40 верст, что отделяют с. Бегичевку от железнодорожной станции Клекотки², могут показаться вечностью мучения. Он приехал издали на помощь незнакомому ему краю, тогда как некоторые в нем старожилы спешили бежать от скорбного зрелища, бросили арену борьбы и переселились в города, благо имели на то достаточные средства... А тут приезжает шестидесятитрехлетний старик и две молодые девушки, отказавшись от столичных удобств и развлечений, сопровождают отца, чтоб ходить за ним и помогать ему посещать с раннего утра до поздней ночи дымные избы голодающих и больных крестьян.

Граф Л. Н Толстой приехал не с пустыми руками, а со средствами для устройства даровых столовых для крестьянских детей, стариков и старух, для покупки муки и проч, чтобы пополнить, где окажется нужным, незначительное продовольствие, получаемое от земства

374

Иван Иванович Раевский первый подал графу мысль о столовых, во всем помогал ему, закупал дрова для раздачи топлива, в котором особенно нуждались крестьяне за неимением соломы*, устроил у себя пекарню, откуда раздавался печеный хлеб кому за дешевую цену, кому и даром; из его же амбаров отпускалась мука, купленная графом. С осени Раевский не велел с своего огорода продавать капусты, а нарубить ее в кадки для снабжения ею даровых столовых. Он же сводил счет деньгам, получаемым Толстым от доброхотных жертвователей, и расходы им на голодающих. К тому же, зная на перечет, кто из соседних крестьян нуждается в помощи и кто нет, он мог руководить графа в раздаче его милостыни и не давать плутам злоупотреблять его щедростью и неведеньем.

31 октября граф Лев Николаевич приехал к нам на хутор с дочерью Марией и племянницей Верой Александровной Кузминской Приехали они в розвальнях, потому что другой экипаж по теперешней дороге немыслим; ехали в одну лошадь, без кучера и, не знавши дороги, проплутали лишний час, а может быть, и больше.

Наш хутор³ отстоит в полутора верстах от имения моего сына Ивана Ивановича, сельца Бегичевки. На этом хуторе живу я с меньшой своей дочерью Маргаритой Ив. Мордвиновой⁴; муж ее Иван Николаевич Мордвинов⁵ служит земским начальником в Данковском уезде; у них четверо мололетних детей⁶, и при них молодые наставницы разных национальностей.

С графом Л Н. Толстым я была знакома еще в 1856 г., когда, холостой, посещая московское общество, он бывал и у меня на вечерах; позднее, в 1879 г., уже женатый и отец семейства, он был у меня в деревне, в селе Никитском⁷, со старшим сыном Сергеем, тогда еще отроком. У нас шел тогда домашний спектакль; граф Толстой любовался игрой моей племянницы баронессы Ольги Владимировны Менгден⁸ и подписал благодарственный адрес, поднесенный ей молодежью за ее участие в спектакле. Ольга хранит этот адрес, как драгоценный автограф.

С тех пор произошла, конечно, в графе большая перемена: года и болезни оставили на нем свой отпечаток, но главная перемена не в том. Выражение лица его изменилось; на нем легла печать какого-то высшего духовного спокойствия; в глазах стала светиться какая-то божественная доброта, что-то небесное, чуждое земных тревог и мелких страстишек: такое выражение встречаешь только в ликах рафаэлевских праведников.

Простое обращение Льва Николаевича и дочери его всем нам понравилось; то простота была не деланная, не изученная перед зеркалом, где каждое движение, каждое слово тщательно подготовлены и могут обмануть только с первого знакомства (примеры таковые нередки), но простота настоящая, искренность душевная, которые невольно вызывают сочувствие.

Молодая хозяйка хутора, рожденная и выросшая в деревне, имеющая вечное сношение с крестьянскими семьями всего соседства, спросила у Марии Львовны: «Какие именно она посетила дворы?» и, когда она назвала их, то увидала, насколько народ ее обманывает притворными и лживыми жалобами на несуществующую бедность, тогда как до настоящих голодающих молодая девушка не добралась.

— Если хотите, я буду вам сопутствовать и укажу вам, где именно кроется настоящая нужда, — сказала дочь моя.

— Очень вам буду благодарна, — ответила Мария Львовна.

375

Пока молодежь разговаривала, старики толковали между собой о народном бедствии.

— Невозможно не кормить голодающих, — сказал граф, — но все же мы должны сознаться, что даровым хлебом совершенно развратим крестьян: они всю зиму пролежат на печи в полной праздности и совсем отвыкнут от всякой работы.

Тут вошли мои внуки, дети Мордвиновы. Лев Николаевич ласково с ними поздоровался.

— Сколько лет вашему внуку? — спросил он у меня.

— Девять лет.

— Какой он крупный и славный для своих лет мальчик.

Похвалил и приласкал также и маленьких девочек. Тут подали ему записку с уведомлением, что к нему приехали друзья — посетители, и он стал собираться домой, т. е. во временную свою квартиру, обещая вскоре опять побывать. Несколько дней спустя сижу у окошка с вечной своей работой — белья для внучат.

— Смотри, мать, — говорит мне Маргарита, — ведь это граф идет пешком.

Выслали к нему мальчика-лакея. Оказалось, что Лев Николаевич направлялся в село Лошаково навестить на пункте земского врача, Богоявленского, с которым давно знаком, но, попав на хуторскую усадьбу, не знал, как спуститься на Дон. Мальчик указал ему дорогу, а он с ним приказал сказать, что, на возвратном пути, зайдет на хутор, что и сделал. Мы ему приготовили черного кофе, который он пьет пополам с кипяченым молоком и без сахара. Лев Николаевич — вегетарианец; кофе — его обычный напиток; вина он не пьет, ни мяса, ни рыбы не ест, табака не курит.

— Отчего молодые люди так рано лысеют? — сказал граф. — Вот и мои сыновья также? Оттого, что ведут неправильную жизнь, едят мясо, пьют вино, курят, и дряхлеют преждевременно. Мясо разводит микробы. Молоко, овощи — вот самая здоровая пища, самая питательная. С тех пор, как перестал есть мясо и курить, я стал себя гораздо лучше чувствовать.

— Почему же, — возразила я, — один из самых ярых вегетарианцев (имя его, к сожалению, забыла) отказался от своих убеждений и пишет, что отсутствие мясной пищи развило у него опасную, нестерпимую глазную боль?

— Не верьте, — сказал граф, — это все вранье. Почитайте книгу английского вегетарианца⁹. Он свои доводы ведет от самых древних авторов, начиная с Пифагора, и доводит до нашего времени, подкрепляя их примерами. К тому же прибавляет, что в старости необходимо употреблять самую умеренную пищу.

— В этом вполне с вами согласна, — заметила я.

Лев Николаевич попросил газет. Ему принесли «Север»¹⁰, «Ниву»¹¹ и «Русские Ведомости»¹², которые он взял с собою, говоря, что читает в них всё то, что относится к народному продовольствию.

— Вот этого журнала я вовсе не знаю, — сказал он, взяв в руки «Север».

— Это мой любимый журнал, — заметила я; — литературный отдел в нем лучше, чем в «Ниве»; бывают и хорошие научные статьи. Издавал его Всеволод Соловьев, а недавно редактор переменился.

— Кто же он теперь?

— Евдокимов.

— Что ж? хуже стал журнал?

— Пока — нет. Что будет впереди?

376

— Иллюстрации в нем очень хороши, — продолжал граф, рассматривая в нем последний номер. Я не выписываю журналов: мне высылают «Русскую Мысль»¹³, «Северный Вестник»¹⁴ и «Неделю»¹⁵. «Неделю» я люблю; в ней печатают переводы всего выдающегося из иностранной литературы. Тут была «Исповедь идеалиста»¹⁶. Читали ее?

— Читала. Теперь печатается перевод с итальянского «Учительница»¹⁷: замечательна в ней картина народных нравов в Италии.

— Ее еще не читал. Есть еще хороший журнал — «Вестник Иностранной Литературы»; в нем печатаются переводы разных романов и рассказов. Переведено довольно хорошо, а стоит журнал очень дешево: всего четыре рубля. Можно таким образом следить за иностранной литературой.

— Признаться вам, граф, не охотница я читать переводы.

— Конечно, когда возможно читать их в подлиннике.

— Предпочитаю английские романы; в них описывается жизнь такая, какая она есть, семейная.

— Если у вас есть английские, то поделитесь со мной.

— С удовольствием. Ben-Hur (Бен-Хюр)¹⁸ читала с наслаждением.

— А мне он не понравился. Я начал его читать и попал на сцену трех волхвов, съехавшихся с севера, юга и востока. Это показалось мне таким театральным, деланным, что я бросил книгу и не стал дальше читать. — Меня в одном английском романе поразила сцена в доме умалишенных, и мы с братом напрасно старались припомнить имя автора и название книги, и никак не могли. Жаль, потому что этот автор поражает своей оригинальностью, но имя его мало известно.

Тут граф переменил разговор.

— Хотите вы старшую внучку¹⁹ поместить в гимназию?

— Нет. Отец ее говорит, что, пока он жив, дочь не поступит в гимназию.

— Отлично. В гимназиях обучают многому вовсе ненужному, лишнему, а чему нужно — не учат. Иностранные языки совершенно заброшены; а свой, русский, тогда только узнаешь хорошо, когда можешь его сравнить с иностранными. — А что это у вас за пряжа? — спросил вдруг граф, увидя в соседней комнате прялку. — Кто у вас прядет?

— Дочь и внучка прядут шерсть очень порядочно.

— Ваша ли ученица внучка ваша Катя Мордвинова?

— Она ко мне перешла с четырехлетнего возраста.

— Оправдывает ли она ваши о ней попечения?

— Знаете, граф, русскую пословицу: «Хороша дочка Аннушка, коль хвалит мать да бабушка». Позвольте мне не ответить на ваш вопрос.

Граф улыбнулся.

— Я встретил ваших внучат на Дону, по льду гуляют. Катаются они на коньках?

— Нет еще. Коньков, признаться, боюсь для детей, так легко расшибиться.

— Напрасно, хорошее упражнение. Я сам катался в молодости, и все мои дети катаются.

— Невозможно коньки пристегнуть к валенкам.

— Я видел, ваши внуки в валенках. Это хорошо нам, старикам, а молодым следует носить кожаные сапоги: валеные балуют ноги. А получили вы казенный пакет?

377

— Не знаю. Зять в городе для раздачи муки голодающим. Может быть, письмоводитель его получил.

— Я оттого спрашиваю, — продолжал граф, — что я на Дону встретил мужика совершенно пьяного: идет, шатается и несет большой конверт, видимо, казенный.

— Из волостного правления Лошаковского! — заметила я. — Там сегодня — 1 ноября, престольный праздник, Козьмы и Демьяна, вот мужик и пьян.

— Я у него спросил конверт, посмотрел; вижу — казенный, на имя земского начальника. Признаться, хотел у мужика взять его. Думаю, — он так пьян, немудрено конверт потерять. Посмотрел, посмотрел, и всё же отдал ему. А он говорит: — «Это, ты, старик, что-то... тово... не хорошо...» — Что он хотел этим сказать, я не понял.

В то же самое утро, 1 ноября, когда Лев Николаевич шел пешком к доктору Богоявленскому, урядник наш Муратов прискакал на хутор на своей маленькой, кругленькой лошаденке и вбежал в нашу кухню весь бледный и растерянный.

— Боже мой! — застонал он, — что со мной случилось?

— Что́ такое?

— Еду я по Дону из Лошакова сюда. Вижу — идет старый мужик в нагольном полушубке, в валенках. Вижу — чужой, не здешний. Я остановил лошадь. Говорю: «Куда идешь?»

— В Лошаково.

— Откуда?

— Из Бегичевки.

— А есть у тебя пачпорт?

— Пачпорта нет.

— А кто ты такой?

— Граф Толстой.

— Как он это сказал, я так испугался! ударил лошадь кнутом, поскакал, а сам оглядываюсь: не гонится ли он за мной? ну, так напугался. До сих пор в себя притти не могу! К вам зашел... Уф!..

Люди наши подтвердили ему, что точно граф заходил на хутор и от нас пошел в Лошаково и что одет он по-мужицки. Несчастный урядник ни жив, ни мертв ускакал дальше.

6 Ноября во весь день шел снег и поднималась метель. Вдруг к удивлению нашему, вечером, когда уже зажгли лампы, раздался звонок у парадного крыльца.

— Кто же может быть? верно, запутавшиеся путешественники?

Бегут двери отпирать.

— Граф и с ним обе дочери и Ив. Ив. Раевский.

— Какими судьбами?

— Мы пришли к вам пешком.

— Как? пешком? в такую метель?

— Мы шли Доном, заплутаться не могли.

— Три версты! по такому снегу?

— Ничего. Дошли отлично.

Мы только плечами пожимали, да головой качали.

Тут познакомились с Татьяной Львовной, которая обворожила всех своим простым и милым обхождением. Она среднего роста, полненькая, отлично сложенная, хорошенькая брюнетка, совершенно тип, отличный от сестры ее Марии Львовны, которая при светло-белокурых волосах чертами лица походит на отца своего.

Мария Львовна, не видя моей дочери, пошла ее разыскивать: оказалось, что она возилась с кормилицей меньшой своей дочери; у этой женщины сделалось сильное кровотечение из носа, и все усилия

378

остановить ее оказывались тщетными. Мария Львовна употребила другие, придуманные ею средства, и успех оправдал ее старания.

Вслед за Толстыми приехала Наталья Николаевна Философова²⁰, молодая двадцатилетняя девушка, по примеру Толстых приехавшая в имение матери для подавания помощи нуждающемуся населению.

Разговор зашел о злобе дня. Наталья Николаевна с восторгом сообщила о том, что получила пожертвования: два вагона ржи. Один от графини Олсуфьевой²¹, другой — от великого князя Сергея Александровича, а мать ее²² прислала ей из Москвы 1 500 рублей сер., также жертвованных. Она открыла столовую в деревне Баскакове²³ для крестьянских ребят и старух, а теперь имеет возможность открыть еще три таковые же в деревнях Прямоглядове, Мосоловке и Шивке, в нескольких верстах от своего имения. Графиня Татьяна Львовна открыла таковые же столовые в селе Татищеве²⁴, деревне Мещер-ках²⁵, селе Екатерининском²⁶ и сельце Бегичевке. Крестьяне эти даровые столовые окрестили именем «кормёжки».

Племянница графа Толстого, дочь сестры графини С. А. Толстой, Вера Александровна Кузминская взяла на себя преподавание в сельской школе²⁷ с. Бегичевки, так как крестьяне не в состоянии в нынешнем году содержать учителя; она аккуратно ежедневно занимается с ребятами.

Лев Николаевич тут же сообщил, что получил из Англии письмо²⁸, где просят его, «так как он один только знакомый им русский, указать им, к кому достойному доверия лицу могут они, англичане, адресовать те денежные пособия, которые они намерены послать голодающему населению России? И какая именно местность более всех нуждается в пособии?»

Граф намеревался указать им на Тульскую и Рязанскую губернии.

Эти хорошие вести привели всё общество в веселое настроение; молодые девушки стали распевать песни; раздались: «Сени, мои сени, сени новые мои!» и «Конфетка моя, леденистая!» и мало ли что поется, когда поющим еле минул второй десяток?

Сам Лев Николаевич подсел к роялю.

— Давайте, — сказал он молодому хозяину, — сыграемте им что-нибудь посущественнее!

Хозяин взял скрипку, и всё притихло при звуках моцартовской сонаты b-mol — скрипки и пиано-форте.

— Какая у вас хорошая скрипка, — заметил граф, когда затих последний аккорд.

Игра Льва Николаевича всех удивила: он с листа уверенно и с выражением читает ноты.

— Часто ли играет батюшка ваш на рояли? — спросила я у Марии Львовны.

— Очень редко, — ответила она.

— Каким образом мог он до сих пор сохранить такой уверенный toucher* и такую быструю игру? Удивительно!

— Брат мой старший Сергей тот гораздо лучше играет, — заметила Мария Львовна. — Он на-днях участвует в концерте в пользу голодающих в городе Черни, Тульской губернии, где он служит земским начальником.

— Что будет он играть?

— Крейцерову сонату с госпожей Унковской²⁹.

— Знаю: она играет наравне с знаменитейшими артистами, давала концерты в Петербурге.

379

Импровизированный графом концерт продолжался более часа. После Моцарта играли сонаты Вебера, Шуберта и проч. Граф видимо увлекся музыкой, а скрипач был в восторге, имея хорошего пьяниста для аккомпанимента: такое счастье в деревне редко перепадает. Граф же хвалил скрипача и игру его, которую находил замечательною в любителе.

Когда гости собрались уезжать, оказалось, что метель до того разыгралась, что зги божьей не было видно. Кучера отказались вести господ домой.

— Ехать опасно, — говорили они, — наверно собьемся с дороги.

Мы уговорили гостей остаться у нас переночевать, и все сели за ужин. Графу и трем барышням было заготовлено кушанье вегетарианское, такое, какое можно найти в деревне, как-то: каша гречневая, которую Лев Николаевич особенно любит, огородник, яичница, огурцы соленые, яблоки моченые и сладкие пирожки, от которых, впрочем, граф отказался, как от всего сладкого.

На следующее утро Лев Николаевич встал рано и, несмотря на метель, пошел пройтиться по усадьбе. Сын мой Иван Иванович также встал рано и пил со мной чай в столовой. Он рассказал мне, что граф всегда встает рано и натощак пешком прогуливается во всякую погоду. Возвратившись, пьет кофе пополам с цикорным; на пол-чашки кофе прибавляет пол-чашки кипяченого молока; сахар же в эту смесь не кладет. После кофе он садится писать по нескольку статей зараз. Обедает рано; в час пополудни опять ходит пешком, заходит в даровые столовые и беседует с крестьянами соседних деревень; иногда, даже зимой, ездит верхом на довольно далекие расстояния. — В кабинете у меня, — продолжал сын, — мыши — одолели, я велел поставить мышеловку. Вдруг вижу — исчезла моя мышеловка! Опрашиваю у людей: Куда девалась мышеловка? — Оказывается, Лев Николаевич велел их убрать!

— Я мышей люблю, — говорит, — не хочу, чтоб их убивали. Вообще я всех тварей люблю. Жалею только о том, что до сих пор не могу принудить себя любить клопов: вожу везде с собой далматскую ромашку, чтоб от них избавиться.

К десяти часам собралось в столовой всё общество. Оказалось, что один из детей Мордвиновых заболел горлом: мать его, всегда страшно беспокоившаяся, когда кто из детей занеможет, пришла в столовую готовить ребенку полосканье.

— К чему так волноваться? — говорит граф, — и так пройдет; а все эти полосканья и проч. служат только не больному, а окружающим его, чтобы успокоить себя, а не больного. По-моему, все лучше было бы устроить топчан³⁰ для здоровых; пусть по нем ходят, если уж хотят бегать и суетиться.

Молодая мать ушла с полосканьем, а я обратилась к Наталье Ник. Философовой.

— Не можете ли вы мне сделать большое одолжение?

— В чем дело?

— Нет ли у вас в библиотеке завалявшейся там английской грамматики? Она пригодилась бы мне руководством в обучении внучки Кати английскому языку.

— У нас, — вмешалась тут Татьяна Львовна, — есть очень хорошие руководства, по которым мы обучались.

Следует заметить, что Татьяна Львовна говорит по-английски, как природная англичанка.

— Это руководство отличное, — сказал вошедший в комнату Лев Николаевич. — Тут обучение идет постепенно с самого юного

380

возраста до более старшего; произношение помечено, а к трудным словам приложено объяснение.

— Такого издания в Москве нет, — заметила я с сожалением.

— Конечно, нет, — сказал граф. — Оно у меня из Америки. Вовремя оно, когда я особенно занимался школами, познакомился я с американским консулом³¹, и он мне выписал эти книги, чтоб я мог переводить из них то, что пригодилось бы для наших школ.

— Из Америки! — жалобно вздохнула я. — Где же мне их достать?

— Очень легко, — возразила Татьяна Львовна.

— Легко? — изумилась я.

— Конечно, легко. У нас много друзей в Америке.

И она стала называть их: тут было имя и женщины, президентши одного Union (Womans Christian temperance Union)³².

— Можно выписать через нее, — продолжала Татьяна Львовна.

— Только предупреждаю вас, вы в этих книгах найдете чисто американскую тенденцию пуританизма.

— Этого я не боюсь, — сказала я.

Когда подали лошадей, Лев Николаевич благодарил нас, хозяев, за радушный прием и за удовольствие, ему доставленное.

Он благодарил.

Уселись они все четверо в сани розвальни, называемые у нас коробкой. Сын мой сел на облучок с кучером, а граф с дочерьми сжались в коробке³³.

9 ноября Лев Николаевич вечером опять приехал к нам³⁴ на хутор с дочерьми и племянницей Кузминской; заехала с своей стороны Наталья Н. Философова и доктор Богоявленский с молодой женой и сын мой Ив. Ив. Раевский с двумя старшими сыновьями (моими внуками), Иваном³³ и Петром³⁶, студентами Московского университета, приехавшими к отцу на несколько дней из Москвы; тут же был и внук мой Иван Б.³⁷, словом собрались, считая домашних, девятнадцать человек. Молодежь занялась музыкой: Татьяна Львовна села за рояль, аккомпанировал на скрипке хозяин Ив. Ник. Мордвинов, а граф с доктором остались в столовой, где отпили чай. Когда я вошла к ним, граф стоял, прислонясь спиной к стене.

— Не хочу садиться, — говорит, всё время дома сидел.

Доктор стоя разговаривал с графом. Я уселась против них.

— Анархия ни к чему не поведет, — говорил граф. — Вы говорите про французскую революцию 1793-го года? но подобные катаклизмы в истории не повторяются. Я знаю, что французские и другие писатели уверяют, будто Россия теперь переживает точь в точь такое же состояние, как было во Франции до революции, но они ошибаются. Мы, русские, т. е. наша интеллигенция, идем наравне с Европой и Америкой, но куда идем? — Неизвестно. Будущего никто отгадать не может. — Что же касается народа, то его держат в невежестве, и пока он так останется, то хорошего от него ожидать нечего. Я сам слышал, как в высших сферах говорили, что народ следует держать в невежестве, не то нельзя будет его обуздать. Заметьте, что около городов, даже самой Москвы, народ знает одно, и верит в одно только — в Иверскую и в крестные ходы. Далее его ум и мысли нейдут, — остальное для него не существует. — А посмотрите на сектантов! я знаю и видел такое селение в сорока верстах от Нижнего Новгорода. Это село принадлежало прежде Шереметевым. Крестьяне все придерживаются своей, особенной секты; они не молокане, не некрасовцы³⁸; у них своя какая-то особенная вера. Что за единодушие между ними! тут нет не только нищеты, но даже бедности:

381

они все грамотны, школы у них процветают. У одного из них, крестьян, я видел довольно просторную комнату, всю кругом обставленную шкафами с книгами; из них многие научного содержания. Другой крестьянин из того же селения пристрастился к математике, выучился французскому языку, выписывает математические книги, французские и русские руководства, выстроил себе вышку, приобрел телескоп и делает астрономические наблюдения. — Пьянства у них нет и преступлений также нет. — Я в переписке с одним из этих крестьян: он пишет, что голода у них нет; он же отправился на Урал и в Сибирь; говорит, что голод там превосходит всякое описание. Вот письмо. Получил я его от хорошего моего знакомого, который на железной дороге встретил этого крестьянина.

Граф прочел нам вслух это письмо: оно сделало на нас самое удручающее впечатление.

— А вот, — продолжал Лев Николаевич, — то, что хочу добавить от себя и послать напечатать в «Русских Ведомостях». Я вам прочту.

Он прочел свою статейку³⁹ вслух, потом, обратясь ко мне, спросил:

— Как вы находите? хорошо?

— Конечно, хорошо, — ответила я и сконфузилась.

Пишет Лев Николаевич Толстой, подумала я, и спрашивает у меня: хорошо ли? Если б не добрейшее выражение его лица, сочла бы его вопрос злой насмешкой. — Впрочем, я тут же вспоминаю, что бессмертный Мольер⁴⁰, перед тем как сыграть на королевской сцене вновь написанную комедию, прочитал ее своей кухарке и ценил ее одобрение...

— Кстати о крестьянах, — сказал граф, — я знаю одного из них, литератора! Да! имя его Касиров⁴¹, крестьянин из деревни Уварово. Он пишет книги для народа: эти книги разносятся коробочниками⁴² во всей России, где и книги и автор их гораздо известнее и славнее самого Пушкина, а обо мне и говорить нечего! Например, его повесть «Храбрый Портупей Прапорщик»⁴³ вытеснила из народа бессмертного «Милорда Георга» Орлова⁴⁴, а это много значит.

Льву Николаевичу необходимо было написать несколько писем. Я предложила ему пройти в мою комнату, подальше от шумной молодежи; он согласился и тут же, на том столе, где теперь пишу, набросал свою статью.

— Вы пишете в очках? — спросил он у меня.

— Пишу иногда и без очков, но читаю в очках.

— Очков не употребляю, — заметил граф, — а мне 63 года.

А молодежь пока в зале то пела хором, то играла в шумные игры: как то в индюшку, где передвигались и с треском падали стулья и сами громко хохотавшие игроки.

Граф пришел в залу с намерением позвать одну из дочерей, чтоб переписала она его статью, но, видя, как они от души веселятся: «Нет, — говорит он мне, — жаль их трогать, уж очень им весело. Сам перепишу». И ушел обратно в мою комнату. Когда он вновь вернулся в залу, игра шла какая-то в перегонки. Граф присел к детям и стал перегоняться с молодым доктором и перегнал его при восторженных криках всех присутствующих. Довольный своей победой, он удалился в кабинет моего зятя, и разговор принял опять самый интересный характер.

— Люблю Потапенко⁴⁵, а иногда и Гаршина, — говорил граф; — в нем всё естественно, неделанное; а Короленко мне не по душе, больше всё деланное, да и фантазия его искажает действительность.

382

Помните, как он описывает ночь на светло-христово воскресенье?⁴⁶ В ту самую минуту, как провозглашают: «Христос воскресе!», часовой стреляет в убегающего каторжника, и «месяц освещает стены острога». Разве в полночь пасхи когда-нибудь месяц светит? — Кого я еще не терплю, это — Крылова.

— Какого Крылова? — изумились мы.

— Крылова, что басни писал.

Мы так были поражены, что замолчали и не решились спросить графа, почему он не терпит всеобщего любимца? а он не объяснил, в чем виновен наш милый баснописец. Разговор принял другой оборот.

— Вот замечательный человек, — сказал Лев Николаевич, — это библиотекарь Румянцевского музея Федоров⁴⁷. Никакой монах-аскет не ведет такой строгой жизни, как Федоров. Я был у него. Он живет в крошечной комнате. Тут стоит деревянный сундук, прикрытый газетой, это — его постель. — Платье у него только то, что на плечах; пища — молоко, за которым он ходит в молочную, где и выпивает его. Одно! — сказал граф улыбаясь, — он курит! говорит, что от этой привычки отстать не может. Науку он высоко чтит, библиотекой занимается тщательно и аккуратно. Преследует же мысль, которая может вам показаться фантастической, и многие, пожалуй, сочтут его за безумца, но он полагается на прогресс науки, которая, по его мнению, дойдет до того, что победит саму смерть, и тогда он, Федоров, стал бы воскрешать своих предков. «Тот, — говорит он, — который, потеряв мать, сам не умер, тот мать свою не любил».

Гости наши разъехались после ужина в полночь.

———

Граф Л. Н. Толстой начал свою благодетельную деятельность на собственные средства. Между тем в «Русских Ведомостях» появилось Воззвание⁴⁸ графини Софьи Андреевны, супруги Льва Николаевича. Она в кратких, но искренних и прочувствованных словах высказывала бедствие, постигшее народ русский, говорила о том, что муж ее, сыновья и дочери спешили переселиться в самую среду голодающих, чтоб принести им более существенную помощь. Графиня взывала ко всем желающим жертвовать, но не знающим куда и кому доставлять свою лепту, чтоб не пропала она даром, а принесла действительную помощь нуждающимся. При сем давала она свой адрес, адрес мужа (Рязанская губерния, станция Чернава) и двух сыновей: Сергея, земского начальника (город Чернь, Тульской губернии) и Льва (Самарской губернии, Бузулукского уезда, Патровское волостное правление), куда с той же целью, как и отец его, уехал Лев Львович⁴⁹ вместе со внуком моим Иваном Александровичем Бергером.

В первые же два дня после выхода газеты с Воззванием* графини, ей в Москве переданы были 4 000 рублей серебром от разных лиц, обрадовавшихся, что нашли в графе и графине Толстых то, чего напрасно жаждали получить, т. е. людей, искренно желающих добра нуждающимся и умеющих делать это добро производительным. С каждым днем возрастало число пожертвований. Здесь же на нашу станцию Чернава, где почта приходит только два раза в неделю, посыпались на имя графа и графини Татьяны Львовны денежные пакеты с малыми и большими суммами, так что почтмейстер задерживал моего посланного с утра до позднего вечера, не успевая отмечать

383

и подписывать денежные объявления. Все они переходили, таким образом, через мои руки и передавались графам Толстым, и немало дивилась я великому числу доброхотных жертвователей. Получались по объявлениям деньги либо моим посланным, либо одним из моих внуков, либо самой Татьяной Львовной. Имя жертвователей и сумма, полученная от них денег, печатается в «Русских Ведомостях», а у Толстых ведется аккуратный счет как полученных денег, так и расход на них: на даровые столовые или кормёжки, как прозвали их крестьяне; их в настоящее время двадцать восемь (всё более в Епифанском уезде Тульской губернии), на покупку ржи, раздаваемой мукой нуждающимся или печеным хлебом, на дрова, на топку изб и проч.

11 ноября.

Сегодня приехал в Бегичевку студент⁵¹, который берется заведывать даровыми столовыми.

13 ноября.

Л. Н. Толстой заходил сегодня к нам с молодым человеком Матвеем Николаевичем Чистяковым, которого мне представил, как желающим также принять участие в вспомоществовании голодающим. Остались недолго, ушли пешком.

15 ноября.

Вечером, часов в семь, приехали обе молодые графини, Вера А. Кузминская, Наталья Николаевна Философова, невестка моя Елена Павловна Раевская⁵², оба сына ее, мои внуки, Иван и Петр, потом прибыл сам граф Толстой⁵³ с сыном Львом Львовичем и двумя кончившими курс студентами, естественником Григорием Поляковым, юристом Николаем Тулиновым⁵⁴; с ними приехала и жена врача Анна Николаевна Богоявленская.

Граф уселся за рояль, играл сонаты Бетховена, И. Н. Мордвинов аккомпанировал ему на скрипке. — Потом молодежь дела хором русские песни, играли в шумные игры. Под конец вечера обе графини Толстые и Наталья Николаевна Философова плясали русскую национальную пляску и вызвали общие апплодисменты. Особенно грациозно и шикозно пляшет Татьяна Львовна, хорошенькая брюнетка, среднего роста, хорошо сложенная, очень симпатичная.

Лев Николаевич, после игры на рояле, ушел в кабинет зятя, где отдыхал, устав от длинной прогулки пешком. Он издали, молча, прислушивался к скрипке Мордвинова и повторял:

— Нет, вы не знаете, Мордвинов замечательно хорошо играет для любителя.

Тулинов и Поляков приехали в Епифанский уезд Тульской губернии со своими средствами и поселятся либо в селе Орловке⁵⁵ Рафаила Алексеевича Писарева⁵⁶, либо в Монастыршине⁵⁷, где намерены открыть даровые столовые для нуждающихся.

Перед ужином граф Лев Николаевич попросил меня показать сыну его Льву мои акварели; они восхищались портретами моих детей, племянников и внучат.

Ужинали на двух столах. В зале накрыт был стол для вегетарианцев, а в столовой для нас, грешных. Граф от ужина отказался, говоря, что сыт. Молодежь в зале за ужином пела хором русские песни и Марсельезу.

384