Лекция 12 философия науки XX века

Что значит знать?

В XIX–XX веке наука достигла феноменальных успехов.

Благодаря чему ей удалось этого добиться? Может быть она обязана своим успехом специфическому «научному» методу? И если да, то что это за метод? Как строится «здание» науки? Каковы ее функции?

До XIX века под наукой понимали любую область теоретического знания, но постепенно это слово стало обозначать только те области знания, которые имели дело с материальной вселенной. В XX веке идеальная наука — это науки о материи, науки, изучающие физический мир, включая, разумеется, такие физические вещи, как живые организмы.

Оформление философии науки в виде особой области философского исследования было проявлением процесса, в известной мере трагического для европейской цивилизации. Это процесс расщепления культуры — появления двух культур: научно-технической и художественно-гуманитарной. Философия науки стала своего рода квинтэссенцией научно-технической культуры, в то время как философия жизни и родственные ей направления в философии отражали коллизии художественно-гуманитарной культуры.

Причины выделения философии науки в особую философскую дисциплину:

1) «Большая наука» — научный работник как массовая профессия. Рутина научного труда.

2) Кризис физики конца XIX — начала XX века (строение атома, СТО, квантовая механика).

Теории множеств и вероятности.

Проблемы группируются вокруг «оснований» наук.

3) Специализация ученых ведет к их превращению в «сектантов», занятых свей «эзотерикой». Ученые хотят восстановить свою связь с обществом, провести «секуляризацию» науки — вынуждены обращаться к философии науки как опосредующему звену.

Философия науки во второй половине XX века — это прежде всего англо-саксонская философия, базирующаяся на работах венских философов XIX века, «венского кружка» начала XX века и львовско-варшавской школы логики.

Во второй половине XIX века развивается понятие о специфической единице научного знания — научной теории. В то время как в классической философии акцент делался на понятии, суждении, умозаключении, в XX веке начинают изучать в первую очередь научную теорию — логически организованную систему понятий и суждений, способную выполнять некие познавательные функции.

Вся предшествовавшая теория познания строилась на созерцательной концепции познания и истины. Для всех ученых было бесспорным фактом, что познание есть созерцание объекта, а его результат — бесспорная и единственно возможная картина действительности. Проблема различных форм, которые может иметь в принципе истинное знание, еще не была осознана. Истина считалась столь же единственной, как и предмет познания. Множественны только заблуждения, поскольку в отличие от истины они определены не объектом знания, а слабостями и ограниченностью субъекта. При наличии такой гносеологической основы теория неминуемо и полностью онтологизировалась, научные формулировки законов рассматривались как законы самого бытия, теоретический образ мира, достигнув известной стройности и логичности, представлялся результатом рационального усмотрения и потому не нуждался более ни в каком эмпирическом оправдании.

Кризис в физике заставил говорить об «уничтожении» материи и гибели объективной науки.

Наиболее ярко философия науки проявилась в неопозитивизме, являющемся третьим позитивизмом. Он вырастает непосредственно из второго позитивизма Эрнста Маха (1838–1916).

Мах считал, что все человеческие представления и верования делятся на два типа:

• представления и верования, имеющие твердые основания и составляющие поэтому знание;

• представления и верования, являющиеся предположительными или не имеющими твердых оснований и составляющие поэтому мнение.

Твердыми основаниями были для Маха «элементы мира», которыми он называл «самодовлеющие» и «простейшие» ощущения — цвета, тона, запахов, движения, пространства, времени и т.д.

Мах видел смысл философской деятельности в сведении знания к «элементам мира», т.е. в обосновании человеческих представлений и верований.

Если же выясняется, что какое-либо представление не редуцируется к «элементам мира», то оно должно быть исключено из знания. Причем основу знания составляют не непосредственно элементы мира, а «описания фактов в их элементах», т.е. описания, состоящие в фиксации функциональных и затем логических связей между «элементами мира».

Продолжает борьбу первого позитивизма (Конта) с метафизикой.

По его мнению, наука — это попытка экономного обращения с опытом. Описывая огромное число разнообразных опытов одной краткой формулой с широкой областью применения, она уменьшает для нас риск оказаться в совершенно незнакомой ситуации. В известной мере наука разрушает наши иллюзии, «срывая волшебный покров с вещей», ибо благодаря ей все необычное и незнакомое на вид оказывается в итоге лишь частным проявлением некоторого очень знакомого способа связи между данными опыта.

С этого Мах начинает свою критику традиционной механики. Механика, выходящая в своих рассуждениях об «электрических флюидах» или «атомах» за пределы опыта, не в состоянии надлежащим образом выполнить свою задачу. Мах готов признать, что в качестве математической модели атомистическая теория может облегчить наши эмпирические исследования. Но если ученый на основе ее успехов склонен предположить, что сами атомы обладают реальностью, то он переходит границу, отделяющую плодородные поля науки от топких пустошей метафизической спекуляции.

Абсолютное пространство, абсолютное время, даже причинность должны, согласно Маху, уйти вместе с атомами. В Природе не существует ни причин, ни следствий; Природа просто «случается». Развитая наука будет формулировать свои результаты в виде функциональных соотношений; бесстрастные формулы заменят «причинные связи» метафизики. Что касается абсолютного пространства и абсолютного времени, то эти понятия, согласно Маху, представляют собой пережитки средневековья. Бессмысленно, утверждает он, говорить о пространственном или временном положении тела безотносительно к какому-либо другому телу. Физик может сопоставлять движения маятника с вращением стрелок на циферблате часов, но он не может сопоставлять их с течением абсолютного времени. Разговор об абсолютной продолжительности процесса или о его абсолютном периоде — это «пустая метафизика»; точно такие же соображения можно высказать и в отношении абсолютного пространства. Именно этому аспекту в теории Маха предстояло оказать влияние на Эйнштейна, а вслед за ним и на логических позитивистов.

И еще одной постоянной теме в философии науки Маха предстояло впоследствии обрести особую актуальность. Он резко критиковал чрезмерное внимание к доказательству в трудах физиков, что вынуждало их, по его мнению, выбирать в качестве идеала «строгость, которая является ложной и ошибочной». Научную гипотезу не нужно искусственным образом дедуцировать из так называемых «первых принципов»; раз она выдерживает проверку, то от нее ничего другого и не требуется. «Если в течение приемлемого периода времени, — писал он, — гипотеза достаточно часто подвергалась прямой проверке, то наука должна признать совершенно излишним любое другое доказательство». Критика Махом платоновско-картезианской трактовки науки как строгого доказательства стала важным вкладом в последующее развитие методологии.

Попытки махизма редуцировать содержание научных формулировок к ощущениям отражали наличную ситуацию в науке, где на первый план выдвинулась проблема наглядности объекта исследования.

Неопозитивисты продолжают эмпирицистскую линию махизма — они ищут основу знания в непосредственно воспринимаемом, в sense data. Но они преодолевают психологизм и натурализм махизма. Структуру научного знания неопозитивисты рассматривали с точки зрения аппарата и исчислений математической логики.

Неопозитивизм подхватывает идеи Маха, но развивает их с опорой в первую очередь на логику, его поэтому часто называют логическим позитивизмом. Его представители были не только философами, но и выдающимися математиками и логиками (математическими).

Основная специфика третьего позитивизма состояла в том, что философия в нем понимается как анализ языка, что философские проблемы рассматриваются в нем как языковые проблемы.

Но когда предметом анализа становится язык, а язык — это система знаков, — то неизбежно на первый план выдвигается проблема значения и смысла.