Речь н.Н. Поповского с литературной правкой м.В. Ломоносова

Речь, говоренная в начатии философических лекций при Московском университете гимназии ректором Николаем Поповским

<...> Представьте в мысленных ваших очах такой храм, в котором вмещена вся вселенная, где самые сокровеннейшие от простого понятия вещи в ясном виде показываются; где самые отдаленнейшие от очес наших действия натуры во всей своей подробности усматриваются; где все, что ни есть в земле, на земле и под землею, так, как будто на высоком театре изображается, где солнце, луна, земля, звезды и планеты в самом точном порядке, каждая в своем круге, в своих друг от друга расстояниях с своими определенными скоростями обращаются; где и самое непостижимое божество, будто сквозь тонкую завесу, хотя не с довольною ясностию всего [непонятного] непостижимого своего существа, однако [в] некотор[о]ым возбуждающ [е]им к благоговению [виде] понятием себя нам открывает; где совершеннейшее наше благополучие, которого от начала света ищем, но сыскать не можем и по сие время, [оное, говорю,] благополучие, всех наших действий внешних и внутренних единственная причина, в самом подлинном виде лице свое показывает. Одним словом, где все то, чего только жадность любопытного человеческого разума насыщаться желает, все то не только пред [очеса] очи представляется, но почти в руки для нашей пользы и употребления предается. Сего толь чудного и толь великолепного храма, который я вам в неточном, но только в простом и грубом начертании описал, изображение самое точнейшее есть философия. Нет ничего в натуре толь великого и пространного, до чего бы она своими проницательными рассуждениями не касалась. Все, что ни есть под солнцем, ее суду и рассмотрению подвержено, все внешние и нижние, явные и сокровенные созданий роды лежат перед ее глазами. [Она есть великий океан, от которого, озера, реки, источники происхождение свое имеют и к ней паки возвращаются.] От нее зависят все познания; она мать всех наук и художеств [, познание всех вещей в нее едину собрано]. Кратко сказать, кто непосредственное старание приложит к познанию философии, тот довольное понятие, по крайней мере довольную способность приобрящет и [в] к прочи[х]м наука[х]м и художества[х]м. Хотя она в частные и подробные всех вещей рассуждения не вступает, однако главнейшие и самые общие правила, правильное и необманчивое познание натуры, строгое доказательство каждой истины, разделение правды от неправды от нее одной зависят. Подобно как архитектор, не вмешиваясь в подробное сложение каждой части здания, однако каждому художнику предписывает правила, порядок, меру, сходство частей и положение всего строения, так что без одного его самые искуснейшие художники успеть не могут. <...> Но воспоминая о пользе философии, едва не позабыл я предложить вам и о ее трудности. Сие имя трудность приписывают философии те, которые на нее и издали взглянуть не смеют. Напротив того [латинская] пословица гласит, что неусыпной труд все побеждает. Но в чем состоит ее трудность? Мне кажется, в одном только долговременном путешествии, то есть кто хочет научиться философии, тот должен искать старого Рима, или яснее сказать, должен пять или больше лет употребить на изучение латинского языка. [Такой] Какой тяжелый доступ! но напрасно мы думаем, будто ей столь много латинский язык понравился. Я чаю, что ей умерших и в прах обратившихся уже римлян разговор довольно наскучил. Она весьма соболезнует, что при первом свидании никто полезнейшими ее советами наслаждаться не может. Дети ее — арифметика, геометрия, механика, астрономия и прочие с народами разных языков разговаривают, а мать, странствовавши чрез толикое множество лет по толь многим странам, ни одного языка не научилась? Наука, которая рассуждает о всем, что ни есть в свете, может ли довольствоваться одним римским языком, которой, может быть, и десятой части ее разумения не вмещает? Коль далеко простирается ее понятие, в коль многих странах обретаются те вещи, которые ее подвержены рассуждениям, толь многие языки ей приличны. В сем случае всего досадительнее то, что прочим наукам, из которых иные и не всякому могут быть полезны, всякой человек на своем языке обучиться может. Напротив того, у философии, которая предписывает общие пути и средства всему человеческому благополучию, никто не может потребовать совета, когда не научится по латине. И так, какое философии бесчестие, а нам вред, что всея вселенныя учительница будучи, едва [ничтожной] малой части обретающегося в свете народа может принесть пользу. Век философии не кончился с Римом, она со всеми народами последующих веков на их языке разговаривать не отречется; мы причиняем ей великой стыд и обиду, когда думаем, будто она своих мыслей ни на каком языке истолковать, кроме латинского, не может. Прежде она говорила с греками, из Греции переманили ее римляне, она римской язык переняла в весьма короткое время, и не с меньшою красотою рассуждала по-римски, как незадолго прежде по-гречески. Не можем ли и мы ожидать подобного успеха в философии, какой получили римляне? Почти равным образом попечение основателей сего Университета, ваша, почтенные слушатели, ревность к учению и охота, присовокупив и наше, как природных россиан, трудолюбие и доброжелательство о умножении пользы своего отечества немалую подают к сему надежду. Сверьх того и пространство земель, подверженных Российской империи, нас еще больше уверяет и утверждает в сей приятнейшей надежде; ибо римляне не реже от тех самых народов были побеждаемы, которых оружием приводили в свое послушание, и часто в покоренные собою земли ни одним глазом взглянуть не смели. Следовательно, хотя что и было в покоренных им народах достопамятного, однако для подозрительного послушания и [неспокойного мира] неспокойства философии их усмотреть того было не возможно. Но мы, довольствуясь возлюбленным покоем и надежнейшею тишиною, объемля толь пространные различных народов области в непринужденном послушании, но в искреннем и дружелюбном вспомоществовании, не безопаснейшее ли подадим место философии, где по мере пространства земель многообразные натуры действия любопытству нашему откроются? Что ж касается до изобилия российского языка, в том перед нами римляне похвалиться не могут. Нет такой мысли, кою бы по-российски изъяснить было не возможно. Что ж до особливых, надлежащих к философии слов, называемых терминами, в тех нам нечего сумневаться. Римляне по своей силе слова греческие, у коих взяли философию, переводили по-римски, а коих не могли, те просто оставляли. По примеру их то ж и мы учинить можем. У логиков есть некоторые слова, которые ничего не значат, напр.: Barbara cefarent darij . Однако силу их всякой разумеет: таким же образом поступим и мы с греческими и латинскими словами, которые перевесть будет трудно; оставя грамматическое рассмотрение, будем только толковать их знаменование и силу, чем мы знания своего не утратим ни перед самыми перьвыми греческими философами; итак с божиим споспешествованием начнем философию не так, чтобы разумел один изо всей России или несколько человек, но так, чтобы каждой, российской язык разумеющий, мог удобно ею пользоваться. Одни ли знающие по латини толь понятны и остроумны, что могут разуметь философию? не [неповинно] безвинно ли претерпевают осуждение те, которые для незнания латинского языка почитаются за неспособных к слушанию философии? Не видим ли мы пример[ы]у в простых так называемых людях, которые, не слыхавши и об имени латинского языка, одним естественным разумом толь изрядно и благоразумно о вещах рассуждают, что сами латинщики с почтением им удивляются. Самые отроки могут чрез частое повторение привыкнуть к глубочайшим повторениям, когда они им порядочно и осторожно от учителей внушаемы бывают, только лишь бы на известном языке предлагаемы им были. Теперь к вам, почтенные слушатели, склоняю речь свою , какое вы тщание оказываете теперь при начале наступающего учения, такое жив следующем его течении продолжайте. Трудность в рассуждении благородного и рачительного воспитания есть не что иное, как только пустое имя. Есть ли будет ваша охота и прилежание, то вы скоро можете показать, что и вам от природы даны умы такие ж, какие и тем, которыми целые народы хвалятся, уверьте свет, что Россия больше за поздним начатием учения, нежели за бессилием в число просвещенных народов войти не успела. Что касается до трудности сего учения, то я всю тяжесть на себя принимаю; ежели же снесть его буду я не в состоянии, то лучше желаю обессилен быть сею должностию, нежели оставить вас без удовольствия. Но ваше усердие и охота ваша, внешними знаками оказываемая острота обнадеживает меня, что я о тяжести предприемлемого мною дела никогда каяться не буду. Представьте себе, что на вас обратила очи свои Россия; от вас ожидает того плода, которого чрез учреждение сего Университета она надеется ; вы те, которых успехи есть ли будут соответствовать желанию российских добродетелей, то все ваши надежды, которые вы воображаете в своих мыслях, уже наперед исполнены . Прилежное о вас старание господина куратора сего Университета обнадеживает вас, что вы по окончании [заслуг] трудов и добрых успехов во учении будете своим состоянием довольны. Итак, будучи [заохочены] поощрены и своею к учению склонностию и сверьх того одарены несумненным чаянием чести и награждения, покажите, что вы того достойны, чтоб чрез вас Россия прославления своего во всем свете надеялась.

Печатается по рукописи, хранящейся в Архиве Академии наук (ААН. Разр. II. Оп. I. № 217. Л. 419-429).

Вступительная лекция по философии, прочитанная Н.Н. Поповским в день открытия Московского университета — 26 апреля 1755 г., была опубликована по настоянию Ломоносова в «Ежемесячных сочинениях». В рукописи Ломоносовым были сделаны поправки, принятые автором. Ломоносов уточнил название статьи, исправил ошибки переписчика, сделал ряд стилистических замен, наконец, зачеркнул две фразы, смысл которых не соответствовал его философским взглядам. Рассматривая философию лишь как одну из форм познания объективно существующего мира, Ломоносов, естественно, не мог принять то место в лекции Поповского, где утверждалось, что «она есть великий океан, от которого озера, реки, источники происхождение свое имеют и к ней паки возвращаются». По той же причине он снял в рукописи слова: «познание всех вещей в нее (философию — Сост.) едину собрано». Эти существенные поправки Ломоносова интересны не только для понимания его мировоззрения, но и как пример научного редактирования, которое основывалось на результатах, достигнутых передовой научной мыслью того времени.