М. Горький. Правка рукописи повести Фед. Олесова

Юлька

Повесть

Лишнее

Глава I

Рослый милиционер грузно тяжело ступал [ступая] шагал вслед за маленькой невзрачной [Юлькой] девочкой. На ней синее, выцветшее пальто, красный берет, побуревший от грязи, — на ногах тяжелые стоптанные туфли; под глазами мелкие? похмельные морщинки и челка грязных волос на высоком лбу. Всю дорогу от Рахьи, глухой и пустынной станции, — Юлька ругалась, курила свернутые из махорки папиросы и всячески старалась чем-нибудь донять милиционера.

В поезде, пока ехали до Рахьи, [она] Юлька [беспричинно впадала порою] уставая [от задир] задирать милиционера, [впадать порою] в миролюбивое настроение и тогда рассказывала равнодушному провожатому — как попалась. Узнала, что у инженера выстирали белье и повесили сушить па чердак; хорошее белье: батистовые и шелковые вещи были среди прочих. <...>

Глава IV

На следующее утро Клавдия Семеновна подошла в прачечной к Юльке и с обычной таинственностью спросила:

— Чево-ж ты?

— Стираю, — ответила Юлька.

— Да — нет. Насчет чего говорила... Юлька улыбнулась.

— В побег? Не выгорит.

— Как же так?!

— Не хочу и баста...

Гоже — выпадает из обычной речи.

— Вот и гож[а]е! хорошо, славно, ладно, добро и т. д. [Образумилась], — обрадовалась Клавдия. Она подошла к своему корыту, что-то бормоча, [должно быть] одобряя решение

Юльки.

При чем же тут должно быть?

В полдень пришел в колонию новый этап испратрудработников. Тут были кулаки, ширмачи, домушники, городушники и даже один фармазонщик. Выстроились около конторы.

Приземистый рябой дежурный, с папкой в руках ходил по рядам, быстро и однотонно — спрашивал:

— Лет?...

— Двадцать пять.

— Судимость?

— Вторая...

— Работать будешь?

— Чего ж! Работать можно...

На углу сине[го]йпапки, с надписью [дома] «[д] Дел[а]о» дежурный ставил крест, — знак, говорящий о том, что вновь прибывший надежный — ударится в бега не сразу? Затем испытующе смотрел на вора и лаконично бросал:

Сим утверждается, что бегство — явление обычное, неустранимое.

— Отходи! И снова:

— Судимость?

— Третья...

— По каким статьям?

— Сто шестьдесят вторая...

— Ширмач? — щурился дежурный.

— Домушник.

— Родился где?

— А мы, скобари .

— Работать будешь?

— Не...

Объяснить.

Таких отправляли в штрафную. В самый разгар опроса пришлось Юльке идти мимо. Среди прочих увидела знакомую фигуру. Сомнений быть не могло. Сашка Конченый! Стоял он громадный, высокий, густо заросший бородой. Вертел корявыми пальцами папироску и исподлобья поглядывал на дежурного. Когда тот задал вопрос о профессии, Сашка тягучим баском ответил:

— По карманам...

Юльке сделалось грустно. — И этот попался, — [прошептала] подумала она, и удивилась, что не ей не жалко Конченого.

[Однако в тоне не было сожаления.] У корыта ее окутало седое облако пара. Вспомнила, как Сашка чванливо хвастался, когда вино туманило ему голову: он куда умнее мильтонов, они его никогда не возьмут. Он смазался наверное на пустяке, как и она, как и многие другие.

— Ах, Сашка! [Ах, Конченый]!... Ты ли это, [старый товарищ]?!

[Юлька] И еще раз тоже удивленно Юлька отметила, что предстоящей встрече она не радуется.

Почему? Ведь он приехал! Ее Сашка! Много было [сворочено носов и скул тем, кто хотел покуситься на Юльку] у него драк с парнями из-за нее. На «хазе» [скоро у] признали, что Юлька принадлежит только Конченому.

— Моя! — кричал он [в дни разгула].

Вечер пришел цветистый и яркий — с легким розоватым туманом за рекой на лугах, с гомоном голосов <...>.

Печатается по неизданной рукописи с собственноручными редакторскими пометками М. Горького 1932 (1933?) хранится в Центральном Государственном архиве литературы и искусства (ЦГАЛИ), фонд. 140.