2. Три чисто человеческих рода искусства в их первичном единении

Три главные художественные способности цельного че­ловека непосредственно и сами собой получили, развив­шись, тройственное выражение в искусстве — первоначаль­но в лирическом произведении искусства, затем в своей высшей завершенности — в драме.

Танец, музыка и поэзия — так зовутся три старшие сестры, которые сплетаются в хороводах повсюду, где только создаются условия для появления искусства. Их нельзя разлучить друг с другом, не расстроив хоровода; в этом хороводе, который и есть само искусство, они сплелись физически и духовно с такой чудесной силой во взаимной склонности и любви, что каждая из них, ото­рванная от сестер, обречена влачить лишь жалкое искус­ственное существование; если в этом тройственном союзе они сами создавали себе блаженные законы, то теперь каждая из них должна подчиняться насильственным, ме­ханическим правилам.

Созерцая этот восхитительный хоровод истинных бла­городных муз артистического человека, мы видим их то всех вместе, любовно положивших руки на плечи друг другу; то каждую порознь: как бы желая явить себя дру­гим в своей красоте и самостоятельности, высвободилась она из объятий и касается лишь кончиками пальцев сво­их сестер; то одну из них, с восхищением погруженную в созерцание двух других, слившихся в объятии; то двух, благоговейно склонившихся перед красотой третьей; то снова всех вместе, слившихся в блаженном поцелуе в один прекрасный живой образ. Такова прихотливая жизнь искусства — всегда остающегося самим собой и всегда нового, растекающегося на множество ручейков и вновь сливающегося в единый мощный поток.

Таково свободное искусство. Вечно подвижным и ожив­ленным хороводом сестер правит стремление к свободе; поцелуй и объятия скрепляют блаженство обретенной сво­боды.

Одинокий всегда несвободен, ибо он зависим и огра­ничен в своей нелюбви; общительный всегда свободен, ибо он неограничен и независим благодаря любви.

Все сущее подчинено могуществу инстинкта жизни; он непреодолимая сила взаимосвязи всех условий, породив­ших все сущее,— предметов и жизненных сил, которые во всем, что живет ими, являются тем, чем они в этой точке схождения могут и хотят быть. Человек удовлетворяет свои жизненные потребности, беря нужное ему у приро­ды, и это является не хищничеством, а потреблением и усвоением того, что в качестве условия жизни должно быть потреблено и усвоено человеком; ибо эти условия жизни и жизненные потребности не отменяются с рожде­нием человека — они продолжают существовать для него и в нем до тех пор, пока он живет: прекращение этой связи есть смерть. Жизненной потребностью жизненной потребности человека является потребность в любви. По­добно тому как условия естественной человеческой жизни заключены в любовном союзе низших природных сил, стремящихся к осознанию и растворению в более высоком, то есть в человеке, так и человек ищет понимания и удовлетворения только в более высоком. Этим более высоким является человеческий род, сообщество людей, ибо для человека чем-то более высоким, чем он сам, могут быть лишь люди. Удовлетворение потребности любить человек находит лишь в отдаче, и прежде всего в самоотдаче во имя других людей, во имя людей вообще. В абсолютном эгоисте отвратительно стремление видеть в других лишь естественное условие собственного существования, потреб­лять и использовать их подобно плодам и животным — пусть и особым, варварски цивилизованным образом,— то есть брать, но не давать.

Как сам человек, так и все, исходящее от него, может обрести свободу только через любовь. Свобода заключа­ется в удовлетворении необходимой потребности, высшая свобода — в удовлетворении высшей потребности, а выс­шей человеческой потребностью является любовь.

Ничто живое не могло бы быть порождено человеком, исходить из него, если бы оно не соответствовало пол­ностью характерной сущности его природы — характерной же чертой этой сущности является потребность в любви.

Каждая отдельная способность человека ограничена; лишь объединившись, дополняя друг друга, любя друг друга, они составляют безграничную общечеловеческую способность. Так же и каждая отдельная способность к определенному виду искусства имеет свои естественные границы, поскольку человек обладает не одним органом чувств, а несколькими. Каждая способность определяется данным органом чувств. Границы возможностей данного органа чувств являются границами данной способности. Границы отдельных чувств являются точками соприкосновения между ними, точками, где они сливаются, взаимопроникают, и точно так же соприкасаются и взаимопро­никают и определяемые ими способности. Взаимопроник­новение уничтожает границы. Однако оно возможно лишь там, где существует любовь, любовь же — это взаимопонимание и, следовательно, самопознание; познание и по­нимание через любовь — это и есть свобода, свобода чело­веческих способностей — всеобщая способность.

Только искусство, соответствующее этой всеобщей спо­собности, свободно, но не отдельный вид искусства, обязанный своим существованием какой-либо одной способно­сти. Танец, музыка и поэзия в отдельности ограниченны. Наталкиваясь на собственные границы, каждый из этих видов искусства не чувствует себя свободным до тех пор, пока он не протянет через границу руку другому виду ис­кусства— с безусловным признанием и любовью. Пожатие рук раздвигает границы; полное взаимопроникновение, рас­творение одного вида искусства в другом, полностью уни­чтожает границы. После того как уничтожены границы, перестают существовать и отдельные виды искусства и остается лишь искусство — единое, неограниченное искус­ство.

Пагубной и ложной является свобода того, кто хочет быть свободным в обособлении и в одиночестве. Стремле­ние отделиться от всех, требование свободы и самостоятельности для себя одного могут привести лишь к прямо противоположному результату: к полнейшей несамостоя­тельности. В природе действительно самостоятельным яв­ляется лишь то, что обладает не только внутренними, но и внешними условиями для этого: внутренние условия как раз и возникают тогда, когда есть внешние. Кто стремится отличаться, должен иметь то, от чего можно отличаться. Кто хочет быть полностью самим собой, должен сначала познать самого себя — этого он может достичь, лишь со­поставляя себя с тем другим, чем он не является: если он полностью это другое отделит от себя, то перестанет быть чем-то отличным и, следовательно, познаваемым для самого себя. Чтобы полностью стать самим собой, отдель­ный человек совсем не должен быть тем, чем он не явля­ется; чем он не является, как раз и является другой; но только в сообществе с отличным от него, в полном слия­нии с сообществом других он может полностью быть тем, чем он является, чем он должен быть и чем он благора­зумно хочет быть. Лишь в общности эгоист может найти полное удовлетворение. Эгоизм, который стал причиной неисчислимых бедствий в мире и причиной прискорбных искажений и лжи в искусстве,— этот эгоизм, конечно, от­личается от естественного и разумного эгоизма, который находит полное удовлетворение в сообществе с другими. Исполненный благородного негодования, этот неестествен­ный и неразумный эгоизм отклоняет от себя само прозва­ние «эгоизм», называя себя любовью к ближнему — и лю­бовью к искусству; воздвигает храмы богу и искусству; жертвует на больницы, чтобы вернуть молодость и здо­ровье старости, и на школы, чтобы превратить молодежь в больных стариков; основывает университеты и государ­ства, создает конституции и правовые нормы и многое, многое другое для' доказательства того, что он вовсе никакой не эгоизм. Но именно этот эгоизм является самым безнадежным и гибельным по отношению как к самому себе, так и ко всякому сообществу. Зто обособление оди­ночки, когда все обособленно-ничтожное хочет казаться чем-то, а всеобщее оказывается ничем; когда каждый пре­тендует на то, чтобы быть чем-то особенным и ориги­нальным, а целое оказывается в действительности ничем в особенности и не оригинальным. Это самостоятельность индивидуума, когда каждый, чтобы только «быть милостью божией свободным», живет за счет другого, пытается ка­заться тем, чем другие являются на самом деле,— короче, следует учению, противоположному учению Христа: «Ра­дость доставляет присвоение, а не даяние».

Это и есть истинный эгоизм, когда каждый отдельный род искусства выдает себя за искусство вообще и при этом в действительности лишь теряет свое настоящее своеобразие. Вглядимся пристальнее: что же стало с теми тре­мя прекрасными сестрами?