III. Человек, творящий из природного материала

1. Архитектура

Являясь сам для себя первейшим и важнейшим предме­том искусства, человек распространяет свое стремление к художественному творчеству и на предметы окружающей его, дружественной и подчиненной ему природы. В той мере, в какой человек в своих представлениях о природе определяет свое отношение к ней, ставя себя в центре как проснувшегося к сознанию и будящего сознание, он может изобразить природу художественно и, подчиняясь стремле­нию, близкому к тому (хотя не столь необходимому), с ка­ким он создает художественное произведение, предмет и материал которого он сам, преподнести это произведение единственному, на кого оно только и может быть рассчи­тано — человеку.

Только человек, создавший из себя и для себя худо­жественное произведение чисто человеческого характера, то есть способный художественно понять и раскрыть самого себя, в состоянии художественно изобразить при­роду,— но не человек неразвитый и подчиняющийся природе. Народы Азии и даже Египта, для которых природа была только произвольно-стихийной или животной силой — а человек или полностью подчинялся ей, или упивался ею до самозабвения,—ставили природу как предмет поклонения на первое место и не могли именно поэтому под­няться до свободного художественного самосознания. Здесь человек никогда не становился предметом художественно­го изображения; но поскольку человек все индивидуаль­ное— как индивидуальная стихийная сила — непроизволь­но воспринимает лишь в соответствии с человеческой ме­рой, он переносил свой облик — уродливо искаженный — на изображаемые предметы.

Впервые древним грекам дано было создать чисто чело­веческое произведение искусства и затем включить в него природу. Но они обрели необходимую для этого зрелость, лишь преодолев ту природу, которую изображали азиаты, и поставив во главу природы человека, поскольку они представляли себе силы природы в виде человечески пре­красных и человечески поступающих богов. Лишь когда Зевс Олимпийский оживил мир своим дыханием, когда из пены морской родилась Афродита, а Аполлон провозгласил содержание и форму своего существа нормой прекрас­ного в человеческой жизни, исчезли жестокие и примитив­ные азиатские идолы и человек, осознавший себя прекрас­ным, перенес законы своей красоты на восприятие и изображение природы.

Перед миром богов в Додоне склонялся предок древ­него грека, нуждавшийся в природном оракуле; под тени­стыми зелеными сводами, окруженный живыми колоннами деревьев в роще богов, раздавался голос орфика; под красиво высящейся остроконечной двускатной крышей, среди стройных мраморных колонн храма устраивал лирик свои танцы под звуки гимнов, а в театре с его центром-алтарем, сценой, с которой раздавались поучения, и амфи­театром, где зрители ждали поучений, трагедия являла собой живое произведение совершеннейшего искусства.

Так артистический человек, стремящийся к художест­венному самовоплощению, подчинил себе природу в соответствии со своими художественными потребностями, за­ставив ее служить своим высочайшим замыслам. Так лирика и трагедия определили появление архитектора, который должен был возвести достойное их искусства и нужное для него здание.

Естественная нужда заставляет человека строить жили­ща и крепости: в той же стране и у того народа, где берет свое начало все наше искусство, не физическая нужда, а художественная потребность превратила строительное ремесло в подлинное искусство. Наше представление о нем сложилось не на основе царских жилищ Тезея и Агамем­нона или грубых стен крепостей пеласгов, а на основе храмов богов и народных театров. Все, что после упадка трагедии, этого совершенного греческого искусства, не имело отношения к этим сооружениям, по своему суще­ству азиатского происхождения.

Покорный природе азиат мог представить себе величие человека только в образе неограниченного владыки, деспота, и всю роскошь он стремился сосредоточить вокруг своего «земного божества». Это нагромождение роскоши было рассчитано на удовлетворение эгоистического чув­ственного желания, которое в нечеловеческом упоении жаждет лишь самого себя, любит лишь себя до безумия и в своем чувственном стремлении громоздит предмет на предмет, массу на массу, чтобы удовлетворить наконец чудовищно разросшуюся чувственность. Роскошь состав­ляет существо азиатской архитектуры: ее чудовищными, бездуховными и ошеломляющими порождениями являются дворцы азиатских деспотов, подобные городам.

Сладостное спокойствие и тихое восхищение охватыва­ют нас, напротив, при виде древнегреческих храмов, в которых мы вновь обретаем природу, одухотворенную дыханием искусства. Храмом, ставшим тем местом, где явило себя величайшее искусство, и был театр. Здесь ис­кусство, созданное общими усилиями и обращенное ко всем, создавало само для себя законы, повинуясь необхо­димости, в полном согласии с необходимостью, обязанное этой необходимости своими самыми смелыми и прекрас­ными созданиями. Жилища, напротив, соответствовали лишь потребностям, из которых они возникали: если пер­воначально они сооружались из древесных стволов, и — подобно шатру Ахилла — согласно простейшим законам целесообразности, то в пору расцвета древнегреческой культуры они украсились гладкими каменными стенами и стали больше за счет помещений, служивших целям госте­приимства; никогда, однако, они не выходили за границы естественных потребностей частной жизни; никогда отдель­ный человек не старался здесь удовлетворять потребно­сти, которые могли найти удовлетворение лишь в породившей их общественной жизни.

Совсем другой стала роль архитектуры, когда обще­ственная жизнь угасла и эгоистические желания одиночек стали диктовать ей свои законы. Когда частные лица ста­ли приносить жертвы не общим богам — Зевсу и Аполло­ну,— а каждого в одиночку спасающему Плутусу, богу богатства, тогда они наняли себе в услужение и архи­тектора, приказав ему строить храмы идолу Эгоизма. Но богачу-эгоисту мало было для его личных удовольствий стройных храмов мудрой Афины: его богом-покровителем стало наслаждение, жадное и ненасытное. Оно требовало азиатской чрезмерности, его капризы могли удовлетворить лишь замысловатые завитушки и украшения. И, точно мстя Александру за его завоевания, азиатский деспотизм дотянулся своей рукой до сердца европейского мира, уничто­жая все прекрасное и распространяя свою власть при римских императорах до таких пределов, что красота, ис­чезнув из живого сознания людей, продолжала жить лишь в воспоминаниях.

В цветущую пору римского мирового господства броса­ется в глаза, с одной стороны, чудовищная роскошь в ар­хитектуре дворцов императоров и богачей и голая полезность в архитектуре общественных зданий — с другой.

Общество, способное лишь к совместному выражению всеобщего эгоизма, не испытывало больше потребности в красоте и интересовалось теперь только практической пользой. Красота отступила перед принципом абсолютной пользы; радости человеческого бытия свелись к наслажде­ниям желудка; к удовлетворению потребностей желудка ведет, по существу, этот принцип пользы*, и как раз в наше время, кичащееся своими полезными изобретениями и все менее способное (по мере того как накапливаются полезные изобретения)—что весьма симптоматично! — наполнить действительно голодные желудки. Там, где за­были о том, что истинно прекрасное в то же время и са­мое полезное, поскольку оно только тогда может дать себя знать в жизни, когда жизненная потребность полу­чает естественное и необходимое удовлетворение, когда это удовлетворение не затруднено бесполезными «полезными наставлениями»; где заботы общества заключаются тольков обеспечении едой и питьем — а это создавало условия для господства богачей и императоров в таких грандиозных масштабах, как римская мировая держава,— там возникали удивительные дороги и каналы, способные соперничать с нашими железными дорогами, там природа превращалась в дойную корову, а строительное искусст­во — в подойник: роскошь и великолепие богачей питались сливками, снятыми с надоенного молока, которое достава­лось простому народу уже водянистым до синевы.

* Конечно, забота о пользе является первейшей и необходимейшей, но время, которое не может подняться над этой заботой, пренебречь ею ради красоты и превращает ее в единственную религию во всех областях общественной жизни и в искусстве, является воистину варварским. Только ложная цивилизация может порождать подобное варварство: она постоянно и повсюду препятствует всему по­лезному, чтобы казаться озабоченной одной лишь пользой.

Это стремление к полезности, эта роскошь, однако, приобретали у римлян величественные формы; светлый мир Греции не был еще столь далек от них, чтобы они (вопреки своему трезвому практицизму, с одной стороны, и упоенностью азиатской роскошью — с другой) не загля­дывались бы время от времени на него. Поэтому для нас на всей римской архитектуре лежит еще величественный волшебный отсвет, который мы принимаем за прекрасное. Но то, что дошло до нас из этого мира, минуя колокольни средневековья, лишено красоты и величественности; если нам еще доступно мрачное величие, как мы видим по на­шим грандиозным соборам, то мы почти вовсе лишены чувства прекрасного. На греческих колоннах, правда, покоится весьма изобретательно крыша истинного храма нашей современной религии — биржи; греческие фронтоны украшают вход на наши вокзалы, и из афинского Парфе­нона шагает навстречу нам сменившийся караул, но, как ни вдохновляют подобные исключения, они всего лишь исключения и наша утилитарная архитектура остается мелкой и безобразной. Самое изящное и величественное, на что способна современная архитектура, несет на себе следы ее постыдной зависимости, ибо сами общественные и частные потребности таковы, что архитектура, стремясь соответствовать им, вынуждена подражать и комбиниро­вать, но не творить. Лишь подлинные потребности вынуж­дают изобретать, а подлинные потребности нашего време­ни выражаются в тупом утилитаризме, им соответствуют лишь механические устройства, но не художественные творения. За пределами этих подлинных потребностей находится лишь потребность в роскоши, в избыточном, и с помощью избыточного и бесполезного только и может служить ей архитектура, повторяя архитектурные соору­жения прежних времен, творимые согласно потребности в прекрасном, прихотливо комбинируя отдельные части этих сооружений, соединяя (из беспокойного стремления к пе­ременам) все национальные архитектурные стили в бес­связные и пестрые сочетания, — короче, поступая в соот­ветствии с капризами моды, следуя ее изменчивым зако­нам, поскольку эта архитектура не творит по внутренней необходимости.

Архитектура, следовательно, вынуждена полностью раз­делить унизительную участь трех отделившихся друг от друга чисто человеческих видов искусства, поскольку и ее побуждает к истинно творческому созиданию только потребность человека, способного выразить себя согласно законам красоты или стремящегося к подобному выраже­нию. Одновременно с упадком греческой трагедии насту­пил и упадок архитектуры, началось оскудение ее творче­ских сил. И роскошные сооружения, которые она вынуж­дена была возводить для прославления колоссального эгоизма более поздних времен и даже эгоизма христиан­ских верований, рядом с возвышенной простотой и глубо­кой значительностью греческих зданий времен расцвета трагедии кажутся буйными порождениями лихорадочных ночных сновидений рядом со светлыми образами ясного солнечного дня.

Лишь тогда, когда эгоистически обособившиеся чисто человеческие искусства сольются в единое произведение искусства будущего, когда утилитарный человек превратит­ся в артистического человека будущего, тогда и архитек­тура освободится от оков рабства, от проклятия бесплодия и обретет свободу и неисчерпаемые творческие возмож­ности.