Новые направления в историографии: гендерная и устная истории.

Тенденция к развитию новых теоретических направлений в настоящее время особенно наглядно проявляется в разработке вопросов гендера как фундаментального структурирующего принципа исторического анализа ¹. Катализатором этих исследований в начале 1980-х гг. стало растущее понимание необходимости новой социальной базы для эффективной политической деятельности левых, а также изменения в области феминистской мысли.

Первоначально феминистская историография была нацелена на историческое обоснование самой идеи, сбор документальных свидетельств женского опыта и достижений. При всех успехах в выявлении скрытых или отрицаемых фактов подобная «женская» история имела существенную ограниченность. Она стремилась восстановить отдельный женский мир — «его историю» — в противоположность традиционной историографии, но не имела эффективного плана действий по изменению этого традиционного взгляда (а в некоторых случаях и особой заинтересованности в таком изменении).

Как зрелое научное направление, история женщин сегодня характеризуется тремя принципами, которые в совокупности открывают путь для создания целостной исторической теории. Во-первых, «женщина» уже не рассматривается как одна неразделимая социальная категория. Классовые, расовые и культурные представления о различиях между полами оказывали огромное влияние на восприятие женщин — и на восприятие женщинами самих себя, — и в большинстве научных исследований рассматриваются отдельные группы, а не «женский пол» в целом. Даже при попытках создания общих работ по истории женщин центральное место занимают культурные и социальные различия. И, во-вторых, такому же переосмыслению, как и категория «женщин», подвергся и стандартный тезис об их постоянном угнетении мужчинами. Термин «патриархат» подвергся критике как предполагающий, что разделение по половому признаку является основополагающим принципом стратификации человеческого общества, присутствует во всех периодах и тем самым оказывается «вне» истории; объясняя все, он не объясняет ничего. Понятие «патриархат» можно и сейчас успешно использовать для обозначения половой иерархии в рамках домохозяйства, особенно там, где мужчины руководят своеобразным домашним производством, как это имело место в доиндустриальной Европе. Но история демонстрирует гигантское разнообразие уровней угнетения, сопротивления, адаптации и сотрудничества в отношениях между мужчиной и женщиной, и задача историка состоит в том, чтобы объяснить это разнообразие, а не затушевывать его универсальным принципом подавления одного пола другим. В-третьих, — и это главное, — «женская» история стала всё больше заниматься и историей мужчин: не в традиционном восприятии как абстрактных бесполых существ, а в их взаимосвязи с другой половиной человечества. Это значит, что исторический образ мужчины – это образ мужа и сына, а исключение им женщины из сферы общественной жизни является предметом исследования, а не аксиомой. Как выразилась Джейн Льюис, «наше понимание системы отношений между полами/гендерами не будет иметь и намека на полноту, если мы не поймем всю структуру «мужского» мира и формирования «мужественности» ¹.

Гендерные исследования являются теоретической попыткой учесть проблемы обоих полов и их сложные взаимоотношения, вписав в картину прошлого, и тем самым модифицировать историческую науку вообще. Кроме гендерных исследований в истории женщин существуют и другие течения, но именно они представляются наиболее многообещающими с точки зрения дисциплины в целом. Термин «гендер» в общеупотребительном смысле означает социальную организацию различий между полами. Он воплощает тезис о том, что большинство различий между полами, которые считаются естественными (или «богом данными»), на самом деле формируются обществом и культурой, а значит, их следует воспринимать как результат исторического процесса. (Конечно, именно эта путаница между понятиями природы и культуры придала стратификации по тендерному признаку такую долговечность, и стала причиной отсутствия её следов в большинстве исторических источников.) Гендерные исследования сосредоточены не столько на угнетенном положении одного из полов, сколько на всей сфере отношений между полами. А эта сфера включает не только очевидные контакты вроде брака и секса, но и все социальные отношения и политические институты, которые, согласно этой точке зрения, в разной степени структурируются гендером: исключением женщин, поляризацией мужских и женских качеств и т.д. Мужчины формируются гендером не меньше, чем женщины. И социальную власть мужчин, и их «мужские» качества можно понять лишь в качестве аспектов гендерной системы: они не являются «естественными» или неизменными, но определяются изменчивым характером отношений с женщинами. Такой подход характерен для последних исследований сложной эволюции термина «мужественность», начиная с раннего нового времени, и лучших работ по истории семьи. Поскольку правильно понять каждый из полов можно лишь во взаимосвязи с другим, гендерные исследования обладают концептуальным инструментарием для охвата общества в целом, и на этой основе – потенциалом для создания теории структуры общества и исторических перемен².

Представители немарксистской и нефеминистской историографии едины во мнении, что попытки убеждённых сторонников какой-либо теории применить её к конкретным событиям прошлого приводят к односторонней интерпретации, искажающей подлинную сложность исторического процесса. Но все историки, кроме непримиримых традиционалистов, признают, что теория – весьма продуктивный стимулятор гипотез. Её ценность, утверждают они, состоит не в её способности объяснять события, а в постановке интересных вопросов и привлечении внимания ученых к новым источникам, то есть теория – это ценный эвристический инструмент. Исторические исследования обычно показывают, что теории не выдерживают проверки всем богатством подлинных событий, но в процессе такой проверки могут обнаружиться новые области для изучения¹.

Задачей историков является проверка теорий, их совершенствование и выработка новых всегда на основе фактов в самом широком понимании. И делают они это не в погоне за теорией в последней инстанции или «законом», который «решит» ту или иную интерпретационную проблему, но потому что без теории они просто не могут подступиться к действительно значимым вопросам истории ².

Историк часто пользуется данными археологов и искусствоведов, и он может считать себя достаточно подготовленным, чтобы делать выводы на основе изучения широкого круга предметов материальной культуры – например, облика и внутреннего устройства норманнских замков или характера образов, воссозданных на прижизненных портретах Елизаветы I и монетах периода её царствования; но такие данные рассматриваются большинством историков как «вспомогательные», периферийные элементы их дисциплины. За последние 30 лет диапазон источников, которыми историки, по их собственному утверждению, овладели, несомненно, расширился. Он теперь включает топонимику, топографию и – что касается новейшей истории – кинодокументы. И, тем не менее, изучение истории почти всегда основывалось непосредственно на том, что историк может вычитать из документов и услышать от очевидцев. С тех пор как исторические исследования были поставлены на профессиональную основу (а этим мы обязаны Ранке)³, упор, за редкими исключениями, делался на письменные, а не на устные источники, хотя, в последнее время «устная история» стала вновь привлекать внимание исследователей.

Растущий интерес историков к культурному смыслу породил одно новое научное направление, заслуживающее более детального ознакомления. Речь идет о выработке методологии интерпретации устных свидетельств. Долгое время не привлекавшие внимания историков, устные материалы теперь активно используются. Они подразделяются на две разновидности, и работа с каждой из них является отнюдь не простым делом для исследователя с традиционной подготовкой. Первую, более известную категорию составляют устные воспоминания – то, что люди излагают в ходе интервью, которые берёт у них историк. Такие материалы обычно называются устной историей. И, во-вторых, существует устная традиция, то есть описания людей и событий прошлого, передающиеся из уст в уста от поколения к поколению. Практически утраченная в высокоразвитых странах устная традиция продолжает существовать там, где грамотность ещё не пришла на смену традиционной устной культуре; с 1950 г. она все активнее изучается исследователями истории Африки. Первоначально устная история и устная традиция ценились, прежде всего, как способ прямого доступа к прошлому. Теперь они всё больше рассматриваются как данные о том, каким образом не относящиеся к элите группы конструируют и модифицируют культурные представления во временной перспективе.

Лишь совсем недавно профессиональные историки приобрели некоторый опыт сбора устных свидетельств. Даже сегодня представители основного направления исторической науки относятся скептически, а часто и просто не готовы принять участие в дискуссии о явных преимуществах и недостатках исследований в области устной истории. Во всеобъемлющем списке первоисточников, который приводит Артур Марвик в своей «Природе истории» (1970), устные источники даже не упоминаются ¹. Уже в 1995 г. Джон Винсент заметил, что «историческая наука не занимается обществами, не обладающими письменностью». Однако именно из устных источников обоих видов черпали большинство сведений те, кто сейчас считается первыми историками – Геродот и Фукидид. Средневековые летописцы и историки, пожалуй, в не меньшей степени зависели от устных свидетельств; и хотя значение письменных источников стало быстро возрастать, начиная с эпохи Возрождения, старые методы всё же сохранились как ценное дополнение к исследованию документов. Лишь в XIX в., с возникновением исторической науки в её современном виде, использование устных источников было полностью прекращено. Усилия новых профессионалов ранкеанского склада были направлены на изучение письменных документов, на котором и оттачивались их технические навыки, и их работа проходила в основном в библиотеках и архивах.

Интервью стали важным исследовательским инструментом общественных наук. В антропологии, которая достигла зрелости в 1920-х – 1930-х гг., исследователь, как правило, играет роль участника-наблюдателя. Он стремится насколько возможно вести тот же образ жизни, что и члены изучаемой общины, и чтобы понять приобретенный ими опыт, находится в постоянном диалоге с ними, включающем и сбор устных рассказов, Социологи, изучающие современное западное общество, стараются по возможности избегать личного соприкосновения с предметом исследования, но глубокое интервьюирование и здесь остаётся важным источником информации наряду с более распространенными социальными опросами. Методы интервьюирования, разработанные социальной антропологией и социологией, оказались полезными для историков, хотя, как мы увидим, им потребовался свой особый подход к собранному материалу.

То, что методы устной истории нашли хоть какой-то отклик у профессиональных историков, связано, прежде всего, с неполнотой традиционных письменных источников по ряду тем, привлекающих сегодня большое научное внимание. Одной из них является политическая история последних десятилетий. Если в XIX – начале XX в. общественные деятели, как правило, вели обширную служебную и личную переписку, то сейчас они в основном пользуются телефоном, а если и пишут письма, то у них редко находится время писать подробно. Некоторые крупные общественные деятели недавнего прошлого вообще не оставили личных архивов, заслуживающих упоминания – например, Герберт Моррисон, один из руководителей лейбористской партии в 1930-х – 1940-х гг. ¹ Чтобы заполнить пробелы в источниках необходимыми для научной биографии данными, исследователям пришлось заняться сбором воспоминаний ныне живущих коллег и сотрудников таких политиков. То же самое относится и ко многим не столь крупным фигурам в политике и других сферах. Для сбора подобных материалов в систематическом порядке при Лондонской школе экономики в 1980 г. был создан Британский устный архив политической и административной истории. Другую подобную тему можно определить как социальную историю повседневной жизни последних десятилетий, особенно бытовых и производственных аспектов жизни рабочего класса, которые редко являлись предметом наблюдения или исследования со стороны современников. В Британии сторонниками устной истории являются в основном специалисты по социальной истории, чей интерес к этим проблемам во многом связан с их социалистическими убеждениями, что становится очевидным, стоит лишь заглянуть в их специальный журнал «Устная история». Третья научная область, буквально требующая нетрадиционного подхода, – это история обществ, не обладающих грамотностью, не породивших почти никаких собственных письменных источников. Сведения о них содержатся в документах, составленных на основе свидетельств владеющих грамотой – но обычно предубежденных – сторонних наблюдателей. Если говорить об Африке, то не только повседневную жизнь самих африканцев невозможно исследовать иными способами; более узкие аспекты истории континента, например развитие торговли и предпринимательства или эволюция политических институтов, также во многом нуждаются в сборе устных данных. Из трёх перечисленных областей именно в двух последних был достигнут наибольший прогресс, существенно влияющий на общее развитие исторической методологии.

Проблемы, возникающие при сборе устной информации, пожалуй, с наибольшей силой проявляются в ходе исследований, проводимых профессиональными историками. Было бы наивным предполагать, что получаемые свидетельства – это впечатления прошлого в чистом виде, ведь в ходе интервью каждая из сторон влияет на другую. Историк выбирает интервьюируемого и определяет интересующую его область; даже если он только слушает и не задает вопросов, присутствие постороннего воздействует на атмосферу, в которой информатор вспоминает прошлое и рассказывает о нем. Конечный продукт обусловлен как социальной позицией историка по отношению к информатору, так и его представлениями о прошлом, которые вполне могут передаться информатору. Другими словами, историки должны осознавать свою долю ответственности при участии в создании нового источника.

Но и без участия историка трудности не исчезают. Ведь даже информатор не имеет прямого контакта с прошлым. Его (или ее) воспоминания, какими бы живыми и точными они ни были, уже отфильтрованы последующим опытом. Они могут быть подвержены влиянию других источников (особенно средств массовой информации), окрашены ностальгией («раньше было хорошее время») или искажены возникшим уже в зрелые годы негодованием за испытанные в детстве лишения. Для слушателя именно эмоции и субъективизм – скажем, любовь к одному из родителей или недоверие к профсоюзным функционерам – зачастую придают устным свидетельствам убедительность, но они могут быть эмоциональным продуктом позднейшего опыта, а не обсуждаемого периода. Как выразился один из критиков о книге Томпсона,

«В конце концов, его «эдвардианцы» продолжали жить дальше, став «георгианцами», а теперь и «елизаветинцами». За прошедшие годы некоторые воспоминания поблекли или как минимум испытали влияние последующего опыта. Какие из их детских воспоминаний были на самом деле рассказами старших? Какие прочитанные ими позднее мемуары или романы могли усилить одни впечатления и вытеснить другие? Какие фильмы и телепередачи повлияли на их сознание? ... До какой степени успехи лейбористской партии в первое послевоенное десятилетие могли оживить их ретроспективные представления о своем классовом статусе и классовых противоречиях?» ¹

Идея о прямом контакте с прошлым, на чём бы она ни основывалась, является иллюзией: тем более, если речь идет о ретроспективных свидетельствах. «Голос прошлого» неизбежно является и голосом настоящего.

Но даже если предположить, что устные свидетельства каким-то образом приобрели абсолютно достоверный и незамутненный характер, их все равно будет недостаточно для воспроизведения прошлого. Ведь историческая реальность – это больше, чем сумма индивидуальных опытов. Нисколько не желая принижать роль личности, заметим, что в жизни мы в основном сталкиваемся с ситуациями, которые мы, с нашей субъективной точки зрения, не в состоянии полностью осознать. Наше представление об окружающем мире может соответствовать или не соответствовать нашим жизненным потребностям, но оно никогда не соответствует реальности во всей её полноте. Одна из задач историка – как можно полнее понять реальность прошлого; доступ к гораздо более широкому кругу источников по сравнению с любым современником изучаемых событий и дисциплинированное научное мышление позволяют историку раскрыть влияние глубинных структур и процессов на жизнь людей. Живость личного восприятия, составляющая главное достоинство устных источников, таким образом, обусловливает и их ограниченность, и историкам следует быть настороже, чтобы не попасть в плен категорий мышления своих информаторов. Дело не в том, что эти категории всегда неверны, а в том, что они слишком ограничены.

«Близкий контакт помогает лучше слышать голоса; но не ...проясняет смысл сказанного. Для этой цели мы должны вернуться от «их» смысла к своему и к тому, что мы о них знаем, а они или не знают, или не говорят» ¹.

Вот к каким выводам приходит Дэвид Хениг:

«В обществе, в котором социально-политическая деятельность требует гибкости и двусмысленности (а это, конечно, относится к любому обществу) устная традиция способна освободить настоящее из плена прошлого, поскольку она позволяет воспоминаниям об определенных аспектах этого прошлого – например, последовательности действий прошлых правителей – соответствовать вечно меняющимся представлениям общества о самом себе»².

Таким образом, при использовании устной традиции для реконструкции истории возникают серьёзные проблемы. Дело не только в том, что они в основном представляют собой нарративы, составленные в назидание потомкам, а значит, занимают одно из низших мест в научной иерархии источников. Они еще и подвергались постоянной переработке с целью более четкого прояснения их смысла, а порой и его изменения. В отличие от документальных первоисточников, устная традиция не передает слова и значения в их первоначальном виде, с помощью которых историк смог бы воссоздать духовный мир прошлого. На самом деле имеет смысл рассматривать устную традицию как вторичный источник, все предыдущие версии которого к тому же были стёрты из памяти; как если бы публикация каждой новой научной монографии сопровождалась уничтожением всех экземпляров предыдущей работы по данной теме.

Историки теперь с большой осторожностью подходят к интерпретации устных преданий, претендующих на изложение событий, происшедших несколько сот лет назад. Они поняли, как опасно принимать на веру то, что вполне может быть лишь сегодняшним представлением общины о самой себе, помещенным во временную ретроспективу. Более того, здесь проявляются признаки тех же проблем, что занимают опытных специалистов по устной истории. Неудивительно, если небольшие изменения, вносимые обычными людьми в реинтерпретацию собственного жизненного опыта позволяют проникнуть в процесс формирования исторического сознания, то насколько богатый материал о том, как прошлое подвергается манипуляциям по социальным мотивам, предоставляет постоянно повторяемая устная традиция целой общины. В этом плане устная традиция представляет особый интерес не в качестве носителя исторической информации, а как средство для раскрытия культурного и политического контекста, в рамках которого формируются образы прошлого.