Делание описуемо определенного разговора

Мы использовали аналогию с домохозяйками с целью охарактеризовать преобладание и упорное выполнение членами работы делания формулировок как средств исправления свойств индексичных выражений. Но ввиду того, что, как мы заметили, формулировки состоят из глосс, а свойства, обнаруживаемые формулировками в качестве нотационных экспрессий, т. е. свойства, которыми пользуются говорящие для осуществления разумной речи, являются свойствами индексичных выражений, сами ресурсы естественного языка гарантируют, что само делание формулирования становится для членов рутинным источником жалоб, оплошностей, затруднений и рекомендуемых средств исправления, и это неотъемлемо ему присуще. (См. с. 28-29.)

Возьмем критический феномен, и состоит он в следующем: с вездесущим преобладанием и настоятельностью члены делают формулировки как средства исправления проблематичных черт, которые свойства индексичных выражений представляют их попыткам достичь их целей различения в текущих ситуациях объективных и индексичных выражений и обеспечения в текущих ситуациях объективных выражений как замены индексичных. Мы видим, что среди членов исправительные формулировки являются всесторонне защищаемыми мерами по осуществлению надлежащего содержания, надлежащих проблем, надлежащих методов и гарантированных открытий в ходе изучения формальных структур практического разговора и практического мышления. Мы видим, что их защита исправительных формулировок сопровождается практиками, в которых члены так же всесторонне осведомлены и искусны, практиками, посредством которых говорящие гарантируют и сами получают гарантии того, что формулировки не есть машинерия, посредством которой делается описуемо осмысленный, ясный, определенный разговор. Такие практики видны в следующих феноменах.

1. Есть бесконечное множество разговорных деятельностей, при делании которых наличествуют множества имен для именования их как разговорных феноменов. Люди знают эти имена, могут упоминать их, подводить итоги с их помощью и т. д.; тем не менее в ходе протекания этих деятельностей эти имена не очень-то используются. На самом деле, есть банальный, но мало понимаемый феномен, состоящий из тех случаев, когда при делании [ясного проговаривания кем-то того, что он делает] эта деятельность узнаваемо неуместна, надоедлива, дает свидетельство некомпетентности, неискренней мотивации и т. д.

2. В обыденных разговорах присутствует потрясающая тематическая связность, и все же формулировка тем собеседниками — вещь очень особая. Делается она редко. В каждом конкретном случае она не только вероятно, но и, возможно, неисправимо спорна, и хотя разговор, посвященный какой-то теме, понимается, тематические имена в него не вставляются.

3. Как тривиальное достижение обыденных разговоров — доставляющее собеседникам тривиальное свидетельство разговорной компетентности — имеет место то, что собеседники озаглавливают, ищут, помнят, узнают и предлагают релевантные тексты, не тематизируя эти тексты, причем успех в делании этого зависит от неясности темы, цели, правила поиска, правила релевантности и всего прочего, а работа по сохранению и восстановлению релевантных текстов включает эту неясность как сущностную черту своего внутреннего устройства.

4. Еще один феномен был описан нами в предыдущем исследовании[25]. Студентам было дано задание записать, что говорили участники подслушанных обыденных разговоров, а рядом написать, о чем они действительно говорили. Столкнувшись с задачей ясно проговорить то, о чем действительно говорили участники, студенты сразу же поняли, что работа по выполнению этой задачи безнадежно усложняет отдельные элементы этой задачи. Каким-то образом они сразу же поняли, что сама задача, поставленная перед ними: «Расскажите, о чем буквально говорили участники, так, как если бы я ничего об этом не знал», — была ошибочной, но не в том смысле, что автор не знал, не мог понять или не понимал или ему не хватало времени, бумаги, терпения или словарного запаса, чтобы это рассказать. Суть дела состояла в том, что

«я потребовал, чтобы они взялись за непосильную задачу “восполнения” сущностной незавершенности любых стереотипных сообщений — неважно, сколь тщательно или подробно они могли бы быть прописаны. Я потребовал от них сформулировать метод, которым пользовались участники при говорении, как процедурные правила, которым нужно было бы следовать, чтобы сказать, что именно участники говорили, как правила, которые устояли бы перед любым неожиданным поворотом ситуации, воображения и развития… [Эта задача] требовала от них писать «больше», и они находили это все более сложным, а под конец и вовсе невозможным, ибо это «больше» детализировалось в своих отдельных чертах самими процедурами его делания».

Принципиальную значимость этих феноменов мы видим в том, что они наполняют конкретным содержанием наше наблюдение, что для члена делание [факта, что наши разговорные деятельности описуемо рациональны] состоит не в работе по деланию формулировок для разговора. Эти две деятельности не являются ни идентичными, ни взаимозаменяемыми.

Также мы замечаем, что формулирование делается «окказионально». Под этим мы имеем в виду, что называемые времена, места и личный состав, с помощью которых делается формулирование — те конкретные, определенные, ясные, однозначные спецификации где? когда? кто? что? сколько? — неизбежно и неисправимо делаются как описуемые феномены. Дело также не только в том, что члены могут применять особые правила для обеспечения окказионального характера формулировки, но и в том, что неудача в применении особых правил может использоваться членом для выявления того, что формулирование делает в разговоре, где факт формулирования не означает для тех, кто его делает, того, что его делание является определяющим для совершаемой им работы; вместо этого его делание может оказаться шуткой, проявлением занудности и т. п.

Короче говоря, само делание формулирования в отношении разговора обнаруживает для собеседников ориентацию на [факт, что наши разговорные деятельности описуемо рациональны]. Делание формулирования не является определяющим средством, с помощью которого делается или устанавливается сам этот факт. Вопрос о том, что делает тот, кто делает формулирование (а это дело члена), решается членами не путем консультаций относительно того, что данная формулировка предполагает, а путем вовлечения в практики, создающие сущностно контекстный характер формулирования как действия. Даже самое беглое рассмотрение делания формулирования в разговоре возвращает нас — и наивного говорящего, и законченного социального ученого — к заключенному в разговоре феномену делания [того факта, что наши разговорные деятельности описуемо рациональны].

Что конкретно мы предлагаем, когда предполагаем, что вопрос о том, что делает тот, кто делает формулирование, решается членами путем вовлечения в практики, создающие сущностно контекстный характер формулирования как действия? Для какой именно работы [факт, что наши разговорные деятельности описуемо рациональны] является ее подобающей глоссой?