«Илиада»

Здесь, в зеленой тишине Нимфайона, Александр повторял за своим учителем гремящие строфы Гомера:

Пой, богиня, про гнев Ахиллеса, Пслеева сына,

Гнев проклятый, страданий без счета принесший ахейцам,

Много сильных душ героев пославший к Аиду,

Их же самих на съеденье отдавший добычею жадным

Птицам окрестным и псам. Это делалось волею Зевса.

Аристотель сам переписал «Илиаду» для Александра.

Александр был ошеломлен огромным миром, который раскрылся перед ним. Боги, люди, отважные герои, битвы, переплетение чувств, страстей, счастья и страданий… И снова битвы. И снова битвы.

С дрожью сердца он встретил здесь обожаемого героя Ахиллеса, о котором пела мать над его колыбелью, о котором рассказывала, когда Александр подрос. Но разве могла женщина в гинекее рассказать о нем так, как поведал великий Гомер!

Аристотель и сам страстно любил поэмы Гомера. Преподавание поэзии он начал вот с этих его величавых строф:

Пой, богиня, про гнев Ахиллеса, Пелеева сына…

Александр слушал стихи, как музыку. И не просто как музыку, он слушал их как откровение воину, вождю:

…Ахейцы поспешно надели доспехи.

Тут не увидел бы ты Агамемнона, сына Атрея,

Дремлющим, или трусливым, иль кинуться в бой не хотящим.

О том, как Агамемнон, оставив «яро храпящих коней» и колесницу,

…Сам же пешком обходил построения ратей ахейских.

Тех быстроконных данайцев, которые в бой торопились,

Их ободрял он словами и с речью такой обращался:

— Воины Аргоса, дайте простор вашей удали буйной!

Зевс, наш отец, никогда вероломным защитой не будет.

Тех, кто священные клятвы предательски первый нарушил, —

Будут их нежное тело расклевывать коршуны в поле,

Их же цветущих супруг молодых и детей малолетних

В плен увезем мы в судах, как возьмем крепкостенную Трою.

Александр жадно читал и перечитывал описание боев, заучивал то, что особенно поражало воображение и перекликалось с его тайными замыслами. Он забывал обо всем, сидя над «Илиадой», — и где он, и с кем он. Александр в ахейском войске сражался против Трои.

…Вот уже в месте едином сошлися враждебные рати,

Сшиблися разом и щитные кожи, и копья, и силы

Меднодоспешных мужей. Ударялись щиты друг о друга

Выпуклобляшные. Всюду стоял несмолкающий грохот.

Вместе смешалося все — похвальбы и предсмертные стоны

Тех, что губили и гибли. И кровью земля заструилась.

Аристотелю с трудом приходилось отрывать Александра от «Илиады».

Аристотель читал лекцию по физике, а у Александра звенели в голове «медью гремящие» строки… Силой воли он заставил себя прислушаться, о чем говорит учитель.

А учитель говорил интересные вещи.

— …Природа постепенно переходит от предметов неодушевленных к животным, — говорил он, — и, таким образом, вследствие непрерывности остается скрытой граница между ними. Так за родом неодушевленных предметов прежде всего следует род растений… Переход от растений к животным непрерывен… Ведь относительно некоторых существ, живущих в море, можно усомниться, животные это или растения. Непрерывность, постепенность перехода из одного рода в другой — таковы черты живого мира.

Александр задумывался. Ему казалось, что перед глазами раздвигаются завесы. Так вот как устроен мир… И среди этого мира, полного еще не познанных тайн, — человек. Кто он? Что он?

И на это у Аристотеля был ответ.

— Человек — общественное животное, — говорил он, — в большей степени, чем пчелы и всякого рода стадные животные.

Один из учеников, хитроумный Неарх, однажды задал такой вопрос:

— Говорят, что больше всего надо любить своего друга. Но каждый человек самый лучший друг самому себе. Значит, надо больше всего любить себя? А тех, кто делает так, бранят, называют себялюбцами. Как же поступать?

Аристотель ответил на это охотно и с удовольствием. Он любил размышлять о поведении человека в жизни и любил говорить об этом со своими учениками.

— Есть люди, которые всю жизнь стремятся захватить для себя как можно больше всяких благ — почета, денег, наслаждений. Таких людей называют себялюбцами, и справедливо называют. Но можно ли приравнять к ним того, кто отвергнет деньги и почести, охотно отдаст имущество и лучше проживет один год, совершив великое, прекрасное деяние, чем многие годы бесцельно. От власти и почестей он откажется ради других. Но прекрасное оставит себе!

Александр внимательно слушал это поучение. И снова не согласился с учителем.

— Они охотно отдают имущество… — повторил он, обращаясь к Гефестиону, когда они вдвоем направлялись в палестру. — Я тоже могу отдать друзьям все… Но власть? Власть нужна мне самому. Кто же из вас лучше воспользуется властью, нежели я?

— Эти слова учителя относятся ко всем нам, — успокоил его Гефестион, — но не к тебе, Александр. Ты — сын царя. А царь без власти — уже не царь.

— Помнишь, Гефестион, как учитель однажды сказал: цель человеческого бытия — познания. А как же завоевания, подвиги, слава?

— То, что он сказал, так это для философов. А для царей другая мера. Ведь он и другое сказал: «Не одно и то же прилично богам и людям».

— Да, помню. Иногда мне кажется, что он готовит из меня философа, а не царя и полководца. Но он же сам дал мне в руки самое лучшее руководство воевать и побеждать — «Илиаду».

…В город вбежали троянцы, подобно испуганным ланям,

Пот осушили, и пили, и жажду свою утоляли,

Вдоль по стене прислонившись к зубцам. Приближались ахейцы, —

Двигались прямо к стене, щиты наклонив над плечами…

Я вижу себя среди них, Гефестион. Мы так же пойдем осаждать города. Мы завоюем весь мир. Ты же видел чертеж на медной доске? Ойкумена не так велика.