Роман "преступление и наказание": проблематика и поэтика

■ Из истории замысла и создания

Замысел романа вынашивался Достоевским в течение многих лет. В октябре 1859г. он пишет брату из Твери: "Не помнишь ли, я тебе говорил про одну исповедь - роман, который я хотел писать после всех, говоря, что еще самому надо пережить. На деле я совершенно решил писать его немедля... Это будет, во-первых, эффектно, страстно, а, во-вторых, все мое сердце с кровью положится в этот роман; я задумал его на каторге, лежа на нарах, в тяжелую минуту грусти и саморазложения ".

Таким образом, роман "Преступление и наказание", задуманное первоначально в форме исповеди Раскольникова, вытекает из духовного опыта каторги. Достоевский впервые столкнулся там с "сильными личностями", поставившими себя вне морального закона. Об одном из них - Орлове -Достоевский писал в "Записках из Мертвого дома": "Видно было, что этот человек мог повелевать собою безгранично, презирал всякие муки и наказания и не боялся ничего на свете. В нем вы видели одну бесконечную энергию, жажду мщения, жажду достичь предположенной цели. Между прочим, я поражен был его странным высокомерием".

Но к работе над романом Достоевский приступил только через шесть лет, написав за это время роман "Униженные и оскорбленные", "Записки из Мертвого дома" и "Записки из подполья", главные темы которых - ужасы социальной несправедливости, бунта и образы героя-индивидуалиста, героя-идеолога - синтезировались затем в "Преступлении и наказании".

О том, что одна из центральных идей романа сложилась уже к 1863 г., свидетельствует запись от 17 сентября этого года в дневнике А. П. Сусловой, находившейся в то время с Достоевским в Италии: "Когда мы обедали, он, смотря на девочку, которая брала уроки, сказал: "Ну вот, представьте себе, такая девочка с стариком, и вдруг какой-нибудь Наполеон говорит:

"Истребить весь город". Всегда так было на свете". Очевидно, что Достоевский постоянно думает над теми самыми "отвлеченными идеями" и "исканиями самовольной отвлеченной правды", ради воплощения которых какой-нибудь Наполеон может истребить тысячи людей.

Многие коллизии романа, определившие архитектонику образов Раскольникова и Сонечки Мармеладовой, сложились еще в "Записках из подполья" (1864), где показана трагедия мыслящего героя-индивидуалиста, его горделивое упоение своей идеей и поражение перед лицом "живой жизни".

В романе "Преступление и наказание" объединились замыслы двух романов, о которых известно из писем Достоевского издателям "Санкт-Петербургских ведомостей" В. Ф. Коршу и "Отечественных записок" А. А. Краевскому. Писатель предлагал для издания роман "Пьяненькие", который хотел связать "с теперешним вопросом о пьянстве, где разбирается не только вопрос, но представляются и все его разветвления, преимущественно картины семейств, воспитания детей в этой обстановке..." Роман не был принят, но линия Мармеладовых, несомненно, связана с этим неосуществившимся замыслом.

В сентябре 1865 г. Достоевский пишет из Германии М. Н. Каткову, редактору журнала "Русский вестник", о повести, над которой работает, и излагает ее основную мысль и содержание. Это письмо чрезвычайно важно для нас, так как дает возможность взглянуть на произведение глазами самого автора, схватить его главную идею.

"Это, - пишет Достоевский, - психологический отчет одного преступления. Действие современное, в нынешнем году. Молодой человек, исключенный из студентов университета, мещанин по происхождению и живущий в крайней бедности, по легкомыслию, по шаткости в понятиях, поддавшись некоторым странным "недоконченным идеям", которые носятся в воздухе, решился разом выйти из скверного положения. Он решился убить одну старуху, титулярную советницу, дающую деньги на проценты. Старуха глупа, глуха, больна, жадна, берет жидовские проценты, зла и заедает чужой век, мучая у себя в работницах младшую сестру.

"Она никуда не годна", "Для чего она живет?", "Полезна ли она хоть кому-нибудь?" и т. д. Эти вопросы сбивают с толку молодого человека. Он решает убить ее, обобрать с тем, чтобы сделать счастливою свою мать, живущую в уезде, избавить сестру, живущую в компаньонках у одних помещиков, от сластолюбивых притязаний главы этого помещичьего семейства, - притязаний, грозящих ей гибелью, докончить курс, ехать за границу, а потом всю жизнь быть честным, твердым, неуклонным в исполнении "гуманного долга к человечеству", чем уже, конечно, "загладится преступление", если только можно назвать преступлением этот поступок над старухой, глухой, глупой, злой и больной, которая сама не знает, для чего живет на свете, и которая через месяц, может быть, сама собой померла бы. Несмотря на то, что подобные преступления ужасно трудно совершаются, то есть почти всегда до грубости выставляют наружу концы, улики и проч. и страшно много оставляют на долю случая, который всегда почти выдает виновника, ему совершенно случайным образом удается совершить свое предприятие и скоро и удачно. Почти месяц он проводит после того до окончательной катастрофы. Никаких на него подозрений нет и не может быть. Тут-то и развертывается весь психологический процесс преступления. Неразрешимые вопросы восстают перед убийцей, неподозреваемые и неожиданные чувства мучают его сердце. Божья правда, земной закон берет свое, и он кончает тем, что принуждает сам на себя донести. Принужден, чтоб хотя погибнуть в каторге, но примкнуть опять к людям; чувство разомкнутое и разъединенности с человечеством, которое он ощутил тотчас же по совершении преступления, замучило его. Закон правды и человеческая природа взяли свое ... Преступник сам решает принять муки, чтобы искупить свое дело. Впрочем, трудно мне разъяснить вполне мою мысль. В повести моей есть, кроме того, намек на ту мысль, что налагаемое юридическое наказание за преступление гораздо меньше устрашает преступника, чем думают законодатели, отчасти потому что он и сам его нравственно требует. Это видел я даже на самых неразвитых людях, на самой грубой случайности.

Выразить мне это хотелось именно на развитом, нового поколения человеке, чтобы была ярче и осязательнее видна мысль.

Несколько случаев, бывших в самое последнее время, убедили, что сюжет мой вовсе не эксцентричен. Именно, что убийца развитой и даже хороших наклонностей молодой человек. Мне рассказывали прошлого года в Москве (верно) об одном студенте, выключенном из университета после московской студенческой истории, что он решился разбить почту и убить почтальона. Есть еще много следов в наших газетах о необыкновенной шаткости понятий, подвигающей на ужасные дела. <...> Одним словом, я убежден, что сюжет мой отчасти оправдывает современность..."

"Оправдание современности" идет по всем уровням социальной, политической, экономической, нравственной и идеологической жизни России.

■ ■ ■

Называя себя "реалистом в высшем смысле этого слова", предметом своего художественного исследования Достоевский избрал не только эмпирическую реальность своего времени, но "высшую реальность" - область человеческого духа и сознания, объектом художественного изображения сделал метафизическую реальность идеи и тех "таинственных законов", по которым она существует и распространяется в пространстве и времени.

Как заметил М. М. Бахтин, идея становится у Достоевского предметом художественного изображения, а сам писатель - "великим художником идеи".

Достоевский был убежден, что история движется идеями и характер той или иной эпохи определяется в первую очередь тем, какие идеи господствуют в сознании людей, живущих в ту или иную эпоху. "... Торжествуют не миллионы людей и не материальные силы, по-видимому, столь страшные и незыблемые, не деньги, не меч, не могущество, а незаметная вначале мысль, и часто какого-нибудь, по-видимому, ничтожнейшего из людей", - писал Достоевский в "Дневнике писателя".

Мысли реально существуют в пространстве и времени по каким-то еще неизвестным "таинственным законам", люди называют их идеями. В "Дневнике писателя" читаем: "Идеи летают в воздухе, но непременно по законам; идеи живут и распространяются по законам, слишком трудно для нас уловимым; идеи заразительны".

"Романы об идее" Достоевского стали своеобразными художественными и одновременно религиозно-философскими исследованиями идей, их типов, разновидностей, законов их существования и распространения. Описывая своих героев-идеологов, Достоевский как бы персонифицирует идею, создавая ее полнокровный и глубокий "живой образ". Н. А. Бердяев писал: "Идеи играют огромную, центральную роль в творчестве Достоевского. И гениальная диалектика занимает не меньшее место у Достоевского, чем его необычная психология. Идейная диалектика есть особый род его художества.

Он художеством своим проникает в первоосновы жизни, и жизнь идей пронизывает его художество. Идеи живут у него органической жизнью; имеют свою неотвратимую, жизненную судьбу".

М. Бахтин указал, что Достоевский создал особый тип художественного мышления - полифонический ("поли" - много, "фон" - голос). В традиционном монологическом романе доминирует авторская идея, которая определяет принципы видения мира и его изображения, выбора и объединения материала; она выражается и в идеологической позиции героев.

Главная же особенность полифонических романов Достоевского состоит в том, что в них представлена множественность голосов и сознании, не зависимых от сознания автора. Герой Достоевского абсолютно самостоятелен. Его взгляды и идеи не подвергаются авторскому переосмыслению и оценке, а существуют самостоятельно.

Главные герои романов Достоевского являются своеобразными персонификациями определенной идеи. Мы видим их в идее и через идею, а идею видим в них и через них. Все персонажи Достоевского - идеологи.

Писатель исходит из твердого убеждения, что "нельзя превращать живого человека в безгласый объект заочного завершающего познания. В человеке всегда есть что-то такое, что только сам он может открыть в свободном акте самосознания и слова, что не поддается овнешняющему заочному определению". Носителем полноценной идеи может быть только "человек в человеке" с его свободной незавершенностью и нерешенностью.

Герой Достоевского предстает перед читателем в тот момент, когда идея "падает" на него, "как огромный камень, и придавливает его наполовину, - вот он под ним корчится, а освободиться не умеет". Писатель в своих произведениях исследует болезнетворные и разрушительные процессы деформации, что происходят в сознании и душе человека, одержимого, придавленного ложной идеей.

Особую опасность писатель-мыслитель видит в том, что природа русского национального сознания и характера тяготеет к полярности, одержимости, фанатизму, "самоотрицанию" и "разрушению", "к забвению всякой мерки во всем", к "потребности хватить через край, потребности в замирающем ощущении, дойдя до пропасти, свеситься в нее наполовину, заглянуть в самую бездну и - в частных случаях, но весьма нередких -броситься в нее как ошалелому - вниз головой", - писал Достоевский в "Дневнике".

Достоевский полагал, что русское национальное сознание, тяготеющее к полюсам "святости" и "безобразия", является благодатнейшей почвой для идей, особенно "ярких" и "сильных", "из разряда сулящих счастье человечеству и для того требующих коренной реформы человеческих обществ". Эти идеи, "высшие, сравнительно с ординарными и материальными интересами, управляющими обществом", особенно привлекательны для "юных и чистых душ, с порывом к великодушию и жаждой идеи". На почве же национального сознания, тяготеющего к крайностям, любая, даже самая высокая идея искажается при воплощении ее в жизнь.

Как указывал М. Бахтин, Достоевский-художник не создавал своих идей так, как создают их философы или ученые, - он создавал живые образы идей, найденных или угаданных им в самой действительности, то есть идей, уже живущих или входящих в жизнь как идеи-силы.

В образе той или иной идеи Достоевский как художник раскрывал не только ее исторически-действительные черты, но и ее возможности. Отсюда - профетизм, пророческая сила романов и образов Достоевского, сумевшего предугадать развитие той или иной известной идеи, а также предсказать появление новых, которые еще только угадывались. "Вся действительность, - утверждал писатель, - не исчерпывается насущным, ибо огромною своею частию заключается в ней в виде еще подспудного, невысказанного будущего Слова". И таким Словом становится именно Идея.

■ Истоки и смысл преступления Родиона Раскольникова

Роман "Преступление и наказание" - первое произведение Достоевского, в котором широко и всесторонне исследуется воздействие идеи на душу и сознание человека. Вот почему так важно увидеть в нем не только убедительное изображение социальных коллизий того времени, но и в первую очередь те важнейшие вопросы современности, которые Достоевский считал основополагающими.

Все образы и коллизии романа имеют глубокий обобщающе-символический смысл, ибо восходят к религиозно-философскому учению Достоевского, раскрывают представления писателя-мыслителя о сущности национального сознания и характера, его взгляды на перспективы исторического развития России.

Мы встречаемся с главным героем - Родионом Романовичем Раскольниковым - на первых страницах романа и очень многое узнаем о нем. Живет он в каморке "под самою кровлею", которая больше походит на шкаф, "чем на квартиру", должен кругом хозяйке и боится с нею встретиться. Замечательно "хорош собою", но до того "худо одет, что иной, даже и привычный человек, посовестился бы днем выходить в таких лохмотьях на улицу". "Второй день как уж он почти совсем ничего не ел".

И в душе нашей зарождается сочувствие и симпатия к герою. Мы не замечаем, как все больше и больше подчиняемся той логике и тем мыслям, которые владеют Раскольниковым. Мы уже готовы оправдать страшный замысел героя и его исполнение теми социальными условиями, в которых он оказался.

Указывая на то, что двигателем преступления Раскольникова была "всеобщая и абстрактная идея", многие исследователи настаивают, что идея эта сложилась у героя "под влиянием безотрадного мира, соприкоснулась с личным страстным стимулом, с зажженным запалом, готовым вызвать взрыв", а "положение близких превратилось в катализатор теоретических размышлений, в мощный стимул, толкающий от слов к делу" (В. Кирпотин).

Однако Достоевский совершенно лишает нас возможности оправдать Раскольникова, сделать его мучеником несправедливо устроенных общественных отношений. Рядом с ним не случайно выведен "социальный двойник" - Разумихин, поставленный в те же самые условия, но находящий возможности заработать, сохраняющий жизнерадостность и любовь к людям. "Никакие обстоятельства, - подчеркивает Достоевский, - казалось, не могли придавить его. Он мог квартировать хоть на крыше, терпеть адский голод и необыкновенный холод... Он знал бездну источников, где мог почерпнуть, разумеется заработком". Как и Раскольников, Разумихин вынужден был оставить университет, но верил, что ненадолго, "и из всех сил спешил поправить обстоятельства, чтобы можно было продолжать" образование. В отличие от Раскольникова, он не озлобляется на весь мир и не замышляет для поправки своих дел убить кого-нибудь.

Более того, Достоевский делает Разумихина главным оппонентом Раскольникова. Вспомним, с каким неподдельным ужасом и изумлением Разумихин реагирует на "откровения" Раскольникова о праве сильного разрешать себе "кровь по совести": "Ведь это разрешение крови по совести, это, по-моему, страшнее, чем бы официальное разрешение кровь проливать, законное...".

Достоевский полемизирует с распространенными в то время теориями, оправдывавшими все поступки и действия человека воздействием социальной среды. Рассуждая о воздействии среды на личность человека и не отрицая его, писатель, тем не менее, не умаляет ответственности человека за свои поступки: "Ведь этак мало-помалу придем к заключению, что и вовсе нет преступлений, а во всем "среда виновата". Дойдем до того, по клубку, что преступление сочтем даже долгом, благородным протестом против "среды".

"Так как общество гадко устроено, то нельзя из него выбиться без ножа в руках", "Так как общество гадко устроено, то в таком обществе нельзя ужиться без протеста и преступлений".

Ведь вот что говорит учение о среде в противоположность христианству, которое, вполне признавая давление среды и провозгласившее милосердие к согрешившему, ставит, однако же, нравственным долгом человеку борьбу со средой, ставит предел тому, где среда кончается, а долг начинается.

Делая человека ответственным, христианство тем самым признает и свободу его. Делая же человека зависящим от каждой ошибки в устройстве общественном, учение о среде доводит человека до совершенной безличности, до совершенного освобождения его от всякого нравственного личного долга, от всякой самостоятельности, доводит до мерзейшего рабства, которое только можно вообразить. Ведь этак табаку человеку захочется, а денег нет - так убить другого, чтобы достать табаку. Помилуйте: развитому человеку, ощущающему сильнее неразвитого страдания от неудовлетворения своих потребностей, надо денег для удовлетворения их - так почему ему не убить неразвитого, если нельзя иначе денег достать?" - писал Достоевский в "Дневнике писателя" в 1873 г. Но до сих пор преступление Раскольникова многими рассматривается именно как бунт против "социальной несправедливости". В "философии среды", как считает Достоевский, скрыты ошибка, обман, "и в этом обмане много соблазна".

Одной из спасительных идей, "невысказанной, бессознательной и только лишь сильно чувствуемой", лежащей "в жизни народной", является, по Достоевскому, идея виновности преступника, но "народ знает только, что и сам он виноват вместе с каждым преступником. Но, обвиняя себя, он тем-то и доказывает, что не верит в "среду"; верит, напротив, что среда зависит вполне от него, от его беспрерывного покаяния и самосовершенствования. Энергия, труд и борьба - вот чем перерабатывается среда. Лишь трудом и борьбой достигается самобытность и чувство собственного достоинства. "Достигнем того, будем лучше, и среда будет лучше".

Сочувствуя Раскольникову, мы готовы оправдать его, тем более, что старуха-процентщица действительно отвратительна: "крошечная, сухая старушонка, лет шестидесяти, с вострыми и злыми глазками, с маленьким вострым носом и простоволосая.

Белобрысые, мало поседевшие волосы ее были жирно смазаны маслом. На ее тонкой и длинной шее, похожей на куриную ногу, было наверчено какое-то фланелевое тряпье, а на плечах, несмотря на жару, болталась вся истрепанная и пожелтелая меховая кацавейка. Старуха поминутно кашляла и кряхтела". Трудно сочувствовать столь отвратительному существу, и вот мы уже готовы простить Раскольникову убийство, невольно становясь соучастниками преступления. Не зря Н. Михайловский называл Достоевского "жестоким талантом" - настолько явственна та нравственная провокация, которой подвергает своего читателя Достоевский.

В самом начале романа Достоевский пытается предостеречь нас от заблуждения, обращая наше внимание на очень важное обстоятельство: его герой с некоторого времени "был в раздраженном и напряженном состоянии, похожем на ипохондрию. Он до того углубился в себя и уединился от всех, что боялся даже всякой встречи, не только встречи с хозяйкой". И что очень важно - он "был задавлен бедностью; но даже стесненное положение перестало в последнее время тяготить его. Насущными делами своими он совсем перестал и не хотел заниматься". Таким образом, писатель явственно показывает, что сознание его героя занято какой-то мыслью, "мечтой" и он готовит себя к осуществлению какого-то очень важного для него дела: "На какое дело хочу покуситься и в то же время каких пустяков боюсь!". Сам герой характеризует это дело как "новое слово", "новый шаг", которые должны перевернуть не только его жизнь. Мы пока только догадываемся, что дело это отличается "безобразною, но соблазнительною дерзостью".

Еще одну очень важную деталь отмечает Достоевский: в душе его героя накопилось очень много "злобного презрения", отчего он и не "совестился своих лохмотьев на улице".

И, наконец, мы узнаем, что Раскольников готовится к убийству старухи-процентщицы, а мы встретились с ним, когда он шел к ней "делать пробу". Узнаем мы также и то, что эта "безобразная мысль" вызывает в герое самые сильные и противоречивые чувства: "О боже! как это все отвратительно! И неужели, неужели я... нет, это вздор, это нелепость! -прибавил он решительно. - И неужели такой ужас мог прийти мне в голову? На какую грязь способно, однако, мое сердце! Главное: грязно, пакостно, гадко, гадко!.." Чувство отвращения к себе и своей идее вызывает в герое глубочайшую тоску.

Почему же задумал свое страшное дело Раскольников? Что подтолкнуло его к такому решению? Почему, преодолевая страх и отвращение к себе и к своему замыслу, он упорно движется к нему, несмотря ни на что? Напротив, каждая встреча, каждое событие в его жизни только сильнее укрепляют его в этом решении.

Вот он встречается в грязном трактире с Мармеладовым и узнает трагическую историю Сонечки, которая ради спасения своей семьи от голодной смерти идет на панель. Это еще больше укрепляет его в верности решения: "...всё - предрассудки, одни только страхи напущенные, и нет никаких преград, и так тому и следует быть!.."

Вот он получает письмо от матери, в котором она сообщает о решении Дуни выйти замуж за Лужина, чтобы помочь Родиону закончить университет и спасти от нищеты семью. Письмо "вдруг как громом в него ударило. Ясно, что теперь надо было не тосковать, не страдать пассивно, одними рассуждениями о том, что вопросы неразрешимы, а непременно что-нибудь сделать, и сейчас же, и поскорее. Во что бы то ни стало надо решиться, хоть на что-нибудь, или..." То, что месяц тому назад было лишь "мечтой", явилось "в каком-то новом, грозном и совсем незнакомом ему виде, и он вдруг сам сознал это..."

Вот он встречает девочку на бульваре и, думая о ее участи, успокаивает себя, что определенный "процент" "должен уходить каждый год... куда-то... к черту, должно быть, чтоб остальных освежать и им не мешать".

Но Достоевский показывает, что у Раскольникова всё же был шанс отказаться, освободиться от "безобразной мечты" своей. Упав в изнеможении на траву, измученный своими мыслями и сомнениями, герой мгновенно засыпает и видит "страшный сон". Раскольников представляет себя в детстве: "он идет с отцом по дороге к кладбищу и проходит мимо кабака", становясь свидетелем жуткой сцены избиения Миколкой жалкой "клячонки". С бессмысленной жестокостью Миколка убивает лошаденку, и мальчик, не помня себя, "с криком пробивается сквозь толпу к савраске, обхватывает ее мертвую, окровавленную морду и целует, целует ее в глаза, в губы... Потом вскакивает и в исступлении бросается с своими кулачонками на Миколку".

Проснувшись, Раскольников в ужасе думает: "Боже! да неужели ж, неужели ж я в самом деле возьму топор, стану бить по голове, размозжу ей череп... буду скользить в липкой, теплой крови, взламывать замок, красть и дрожать; прятаться, весь залитый кровью... с топором... Господи, неужели?" Он дрожал, как лист, говоря это".

Раскольников понимает, что никогда не сможет осуществить свой ужасный замысел, впервые представший перед ним во всей своей отвратительной реальности. "Нет, я не вытерплю, не вытерплю! Пусть, пусть даже нет никаких сомнений во всех этих расчетах, будь это все, что решено в этот месяц, ясно как день, справедливо как арифметика. Господи! Ведь я все же равно не решусь! Я ведь не вытерплю, не вытерплю!" И, поняв это, герой чувствует необыкновенное облегчение, ощущает, "что уже сбросил с себя страшное бремя, давившее его так долго, и на душе его стало вдруг легко и мирно. "Господи! - молил он, - покажи мне путь мой, а я отрекаюсь от этой проклятой... мечты моей!" Он почувствовал: "точно нарыв на сердце его, нарывавший весь месяц, вдруг прорвался. Свобода, свобода! Он свободен теперь от этих чар, от колдовства, обаяния, от наваждения!"

Что же Достоевский называет наваждением, колдовством, чарами? Конечно, это идея, охватившая сознание Раскольникова, подчинившая себе все его мысли, поступки и действия. Размышляя о людях, подобных Раскольникову, Достоевский писал в "Записных тетрадях": "Это человек идеи. Идея обхватывает его и владеет им, но имея то свойство, что владычествует в нем не столько в голове его, сколько воплощаясь в него, переходя в натуру, всегда с страданием и беспокойством и, уже раз поселившись в натуре, требуя и немедленного приложения к делу".

Раскольников убеждает себя и нас, что убить старуху-процентщицу необходимо, чтобы, воспользовавшись ее деньгами, помочь матери, спасти сестру от брака с Лужиным и от сластолюбивых притязаний Свидригайлова, наконец, закончить университет и, став благодетелем человечества, помочь таким, как Сонечка, и этим искупить свою вину. Тем более, что старуха - бесполезная, даже "вредная вошь", приносящая только зло, из "бедных сок высасывающая"!

Вот она, всё оправдывающая цель, - забота о ближних! Желание осчастливить всё человечество своим будущим "великим подвигом". Этими мыслями Раскольников уговаривает, "заговаривает" себя и других. Но его "корчащееся слово" (М. Бахтин) отравлено ядом сомнения и подспудного осознания внутренней неправоты: он "предчувствовал в себе и в убеждениях своих глубокую ложь". Этот внутренний "человек в человеке" Раскольникова пытается остановить героя, убедив его в ложности идеи, но внешний человек уже сформулировал истинную цель: "Свобода и власть, а главное власть! Над всей дрожащей тварью, над всем муравейником! ... Вот цель! Вот тебе мое напутствие!".

Мы видим, что идея Раскольникова рождается, как заметил Достоевский в "Дневнике писателя", по "закону отражения идей", когда "сознание своего совершенного бессилия помочь или принести хоть какую-нибудь пользу или облегчение страдающему человечеству, в то же время при полном вашем убеждении в этом страдании человечества, может даже обратить в сердце вашем любовь к человечеству в ненависть к нему". Из этой любви-ненависти и рождаются "чугунные идеи", которые "сваливаются" на человеческие души "и как бы придавливают их на всю жизнь, - так что вся она состоит как бы из корчей и судорог под свалившимся на них камнем".

Не случайно Н. Страхов увидел в Раскольникове истинно русского человека именно в том, что тот "дошел до конца, до края той дороги, на которую его звал заблудший ум. Эта черта русских людей, черта чрезвычайной серьезности, и как бы религиозности, с которою они предаются своим идеям, есть причина многих наших бед".

Итак, идея сформулирована: "Цель оправдывает средства"! И теперь главное - "приложить" ее к делу.

■ Путь Раскольникова к преступлению

Как сформировалась идея Раскольникова? Откуда она пришла к нему? Почему именно эта идея захватила его сознание? Ответив на эти вопросы, мы поймем смысл и сущность преступления Раскольникова.

Действие романа "Преступление и наказание" составляет 13 дней, но художественное время произведения раздвинуто - в прошлое на полгода и полтора года - в будущее.

Преступление начинается не с убийства, а кончается не признанием в полицейской конторе. Вначале было Слово, и словом этим была статья Раскольникова "О преступлении", в которой он доказывает, что все люди делятся на два разряда: "низший (обыкновенных), то есть, так сказать, на материал, служащий единственно для зарождения себе подобных, и собственно на людей, то есть имеющих дар или талант сказать в среде своей новое слово". Принадлежащие к разряду "обыкновенных" "обязаны быть послушными, потому что это их назначение", а люди "необыкновенные" "все преступают закон, разрушители или склонны к тому, судя по способностям". Раскольников утверждает, что если для осуществления своей идеи "необыкновенному" человеку надо "перешагнуть хотя бы и через труп, через кровь, то он внутри себя, по совести, может, по-моему, дать себе разрешение перешагнуть через кровь". Так Раскольников теоретически обосновывает свою идею "цель оправдывает средства". Теперь ему нужно решить для себя самый главный вопрос - к какому же разряду принадлежит он сам?

Раскольников убеждает себя, что относится, конечно, к "высшему" разряду. Вот его мысленный монолог-заговор, обращенный к своему "внутреннему человеку": "Нет, те люди не так сделаны; настоящий властелин, кому все разрешается, громит Тулон, делает резню в Египте, тратит полмиллиона людей в московском походе и отделывается каламбуром в Вильне; и все ему же, по смерти, ставят кумиры, - а стало быть, и всё разрешается. Нет, на этаких людях, видно, не тело, а бронза! <...>

Прав, прав "пророк", когда ставит где-нибудь поперек улицы хор-рошую батарею и дует в правого и виноватого, не удостоивая даже и объясниться... Повинуйся, дрожащая тварь, и - не желай, потому - не твое это дело!"

Очевидно, что Достоевский не является открывателем этой страшной проблемы "бонапартизма" в обществе, где смещены все нравственные критерии. Как в зерне, Раскольников с его теорией заключается в строках из "Евгения Онегина" А. С. Пушкина:

Все предрассудки истребя,

Мы почитаем всех нулями,

А единицами - себя.

Мы все глядим в Наполеоны;

Двуногих тварей миллионы

Для нас орудие одно...

Нам чувство дико и смешно.

Раскольников именно так и начинает, объявив, что все нравственные принципы - "предрассудки, одни только страхи напущенные, и нет никаких преград, и так тому и следует быть!".

"Нули" и "единицы"- та же арифметика, к помощи которой прибегает герой, те же самые "проценты". "Одна смерть - и сто жизней взамен - да ведь тут арифметика!"

Даже лексика Раскольникова совпадает с фрагментом романа Пушкина: "повинуйся, дрожащая тварь, и - не желай, потому - не твое это дело". Или: "тварь я дрожащая, или право имею?".

Даже миллионы "двуногих тварей" появятся в романе Достоевского, когда Порфирий задумается о последствия теории Раскольникова: "Еще хорошо, что вы старушонку только убили. А выдумай вы другую теорию, так, пожалуй, еще и в сто миллионов раз безобразнее дело бы сделали!". Да, от другой теории погибнут миллионы - это стало историческим прогнозом Достоевского.

Не мир не устраивает Раскольникова, а лишь его место в этом мире, и чтобы завоевать себе достойное, с его точки зрения, место, он совершает свое преступление, покорившись соблазнительной идее. Эта идея и есть тот Рок, что толкает Раскольникова к преступлению.

Мы убеждаемся, что не деньги нужны были Раскольникову, - ведь он их после убийства даже не взял, положив под камень. Само это действо символично: Раскольников как будто не деньги в яму положил и камнем придавил, а свою душу схоронил и камень надгробный поставил. (Он потом так и скажет: "Я не старуху убил, я себя убил!")

И, наконец. Раскольников признается Соне: "Я не человека убил, я принцип убил... Не для того я убил, чтобы, получив средства и власть, сделаться благодетелем человечества.

Вздор! Я просто убил; для себя убил; для себя одного... Мне надо было узнать тогда, и поскорей узнать, вошь ли я, как все, или человек? Смогу ли я переступить или не смогу? Осмелюсь ли нагнуться и взять или нет? Тварь ли я дрожащая, или право имею?".

Таким образом, Достоевский убеждает нас, что идея и есть истинное преступление. Она захватывает сознание Раскольникова и подчиняет себе все его поступки и действия. Каким-то непостижимым для героя образом все обстоятельства складываются так, что убийство старухи-процентщицы становится просто неизбежным, даже необходимым.

Перед тем как решиться на преступление, Раскольников слышит в трактире за биллиардом разговор двух неизвестных лиц о старухе-процентщице, его будущей жертве: весь план убийства, все нравственные мотивы до последней подробности подсказаны ему как будто судьбой. Незначительный факт, но он имеет огромное влияние на решимость Раскольникова, это - роковая случайность.

Приблизительно в то же время, когда, увидев страшный сон, он, как ему кажется, освобождается от страшной "мечты своей", усталый и измученный, делая большой ненужный крюк, он неожиданно попадает на Сенную и слышит разговор мещанина с Лизаветой, сожительницей старухи: мещанин назначает свидание по делу "в седьмом часу завтра". Стало быть, старуха останется одна. Всем существом своим он почувствовал, "что нет у него больше ни свободы рассудка, ни воли", что убийство решено окончательно. Опять роковая случайность.

В своей квартире он делает последние приготовления. В этот момент "где-то во дворе раздался чей-то крик: седьмой час давно!" - "Давно, Боже мой!" - и он бросается на улицу". Задуманное едва не срывается, когда Раскольников, уверенный, что возьмет топор в кухне, обнаруживает там Настасью. В отчаянии он бормочет: "И какой случай навсегда потерял!", но, остановившись около каморки дворника, вздрагивает от блеска топора из-под лавки. "Не рассудок, так бес!" - подумал он, странно усмехаясь".

Автор прямо замечает: "Раскольников в последнее время стал суеверен... Во всем этом деле он всегда потом склонен был видеть некоторую как бы странность, таинственность, как будто присутствие каких-то особых влияний и совпадений". Раскольников остро чувствует свою зависимость от придавившей его идеи-рока: "Казуистика его выточилась, как бритва, и сам в себе он уже не находил сознательных возражений. Но в последнем случае он просто не верил себе и прямо рабски искал возражений по сторонам и ощупью, как будто кто его принуждал и тянул к тому. Последний же день, так нечаянно наступивший и все разом порешивший, подействовал на него почти совсем механически: как будто его кто-то взял за руку и потянул за собой, неотразимо, слепо, с неестественной силой, без возражений. Точно он попал клочком одежды в колесо машины, и его начало в нее втягивать".

Чувствуя некую мистическую предопределенность своих поступков и действий и не имея сил ей противиться. Раскольников пытается материально определить свое ощущение подчиненности, ведомости, персонифицируя эту злую идею в образах беса, черта, дьявола: "Не рассудок, так бес!". "Кстати, Соня, это когда я в темноте-то лежал и мне все представлялось, это ведь дьявол смущал меня? а?"; "Я ведь и сам знаю, что меня черт тащил"; "А старушонку эту черт убил, а не я". Соня тоже поняла: "Вас Бог поразил - дьяволу предал", - сказала она Раскольникову.

Власть этого "черта" проявляется и в странной бессознательности действий Раскольникова: он все делал почти машинально, "точно во сне", "инстинкт помогал", "совершенно уже не думал". А когда вернулся в каморку, "плохо помнил себя", был "не в полной памяти" и "сразу погрузился в забытье". Порфирий Петрович замечает: "Это все у вас просто в бреду одном делается". Таким бредом, наваждением, болезнью, колдовством, безумием и является ложная идея, овладевшая сознанием Раскольникова.

Совершенно очевидно, что Достоевский опирается на древнюю философию истории, главной проблемой которой было происхождение добра и зла на земле. В центре ее внимания - проблема зла, источник которого - дьявол и его слуги - бесы и черти, да "злые люди". Человек, если он не зол по самой своей природе, не творит зла, пока бес не прельстит его, не начнет "играть" им. Источник добра и мира - Бог и слуги Бога - ангелы и святые, добрые люди. Ангел есть у каждого человека, и назначение его - влагать добрый помысел в человека, оберегать его от бесовских искушений, молиться за него, заступаться за него перед Богом. Поэтому злые или добрые дела человек творит, слушая "наущения" дьявольские или внимая учению ангельскому.

Но дьявол не равноправен Богу. Его власть установлена и ограничена. Бог сознательно допустит зло, чтобы искусить человека, проверить его, испытать твердость в вере, закалить в борьбе со злом. Цель же эта достижима лишь при одном условии, - если человеку будет предоставлено право выбора между добром и злом. Признание за человеком свободы воли и выбора и связанная с этим идея ответственности человека за свои поступки - основа этики христианской философии истории, о чем и говорит Достоевский, протестуя против рабской зависимости человека от обстоятельств среды.

Раскольников сам выбрал своего учителя - дьявольскую идею, сформулированную еще иезуитом Лойолой: "Цель оправдывает средства" - идею превосходства одного человека над всеми другими, идею "права сильного". Достоевский показывает, как фанатическое, страстное служение идее сковывает сознание человека, лишает его возможности адекватно воспринимать и оценивать мир. Давящая, "как камень", она разъединяет человека с миром людей, разрушает в нем важнейшее соединительное звено, которое зовется совестью.

В этой древней философии кроется и тайна двойничества человеческой личности - ведь в человеке идет постоянная борьба добра и зла, а его душа - "поле битвы, где Бог сражается с дьяволом".

Раскольников задается вопросом: "Болезнь ли порождает самоё преступление или само преступление как-нибудь, по особенной натуре своей, всегда сопровождается чем-то вроде болезни?", - и не может его разрешить. Достоевский же отвечает: преступление порождается болезнью, но не физической, а болезнью духа и совести, болезнью бесчувствия и бесчеловечия, болезнью крайнего индивидуализма, гордыни и тщеславия. Этим болезням подвержен был Раскольников, о котором Разумихин говорит: "Угрюм, мрачен, надменен и горд... Мнителен и ипохондрик. Великодушен и добр. Чувств своих не любит высказывать, и скорей жестокость сделает, чем словами выскажет сердце. Иногда, впрочем, вовсе не ипохондрик, а просто холоден и бесчувственен до бесчеловечия... Не насмешлив, и не потому, чтобы остроты не хватало, а точно времени у него на такие пустяки не хватает... Никогда не интересуется тем, чем все в данную минуту интересуются. Ужасно высоко себя ценит и, кажется, не без некоторого права на это". Вот он, портрет будущего сверхчеловека.

Но и свойствами характера Раскольникова нельзя до конца объяснить, почему именно ему пришла в голову столь странная идея, настолько таинственны и необъяснимы для человеческого разума законы её существования.

■ ■ ■

Захваченный идеей и теоретически обосновавший её в статье, Раскольников все свои усилия направляет на то, чтобы создать условия для ее осуществления. Главное, провозглашает Раскольников - "озлиться", и добивается того, что "тупая, зверская злоба" закипала в нем по всякому поводу. Для этого нужно было загнать себя на "аршин пространства", дойти до крайней степени нищеты, физического и духовного истощения, похоронить под осколками разрушенного злобой мира все человеческие чувства и проявления.

"Трудно было более опуститься и обнеряшиться, - замечает Достоевский, - но Раскольникову это было даже приятно в его теперешнем состоянии духа", в состоянии, когда "безобразную мечту" свою он "как-то даже поневоле привык считать уже предприятием".

М. Бахтин писал, что "слово о мире" у героев Достоевского сливается с исповедальным словом о себе самом. Правда о мире, по Достоевскому, неотделима от правды личности. Пространство, окружающее героя, неотделимо от сферы его души, его сознания. Вот почему место, в котором живет герой Достоевского, можно назвать своеобразной моделью, слепком его сознания и души.

Для того чтобы осуществить свою идею, проверить на практике свою теорию. Раскольников загоняет себя "в угол", "на аршин пространства", разрывает все связи с миром людей. Главное для него - "озлиться", и тогда можно без излишних сомнений переступить через закон, мораль, кровь, воплотить "безобразную мечту свою".

Он "нарочно" запирает себя в комнату, в которой нормальному человеку становилось жутко, в комнату, похожую на шкаф и на гроб: "Я тогда, как паук, к себе в угол забился, - признается он Соне. - Ты ведь была в моей конуре, видела... А знаешь ли, Соня, что низкие потолки и тесные комнаты душу и ум теснят! О, как ненавидел я эту конуру! А все-таки выходить из нее не хотел. Нарочно не хотел!". Не хотел, так как только в таком пространстве может существовать его ложная, страшная, убийственная идея.

Достоевский постоянно подчеркивает, что Раскольников мечется по "темным и узким" улицам и переулкам, бродит по пыльным и вонючим лестницам и "ему вся эта обстановка нравилась": "В последнее время его даже тянуло шляться по всем этим местам, когда тошно становилось, "чтоб еще тошней было".

Ницше говорил: "Если долго всматриваться в бездну, бездна начинает всматриваться в тебя". Ту же самую мысль гениально воплотил в своем романе Достоевский: вначале человек выбирает или создает для себя пространство существования, а потом это пространство начинает воздействовать на него, созидая или деформируя его сознание. Именно это интуитивно чувствует мать Раскольникова: "Какая у тебя дурная квартира, Родя, точно гроб, - сказала вдруг Пульхерия Александровна, прерывая тягостное молчание, - я уверена, что ты наполовину от квартиры стал такой меланхолик. "Квартира... - отвечал он рассеянно. - Да, квартира много способствовала... я об этом тоже думал... А если бы вы знали, однако, какую вы странную мысль сейчас сказали, маменька, - прибавил он вдруг, странно усмехнувшись".

По закону обратного влияния созданное человеком пространство начинает воздействовать на своего создателя. Неестественная, "бездушная", параллельно-перпендикулярная планировка Петербурга, по Достоевскому, оказывает болезненное влияние на психику человека, способствует распространению ложных, бесчеловечных идей, ослабляет "духовный иммунитет" личности. "Я убежден, - говорит Свидригайлов Раскольникову, - что в Петербурге много народу, ходя, говорят сами с собой. Это город полусумасшедших. Если б у нас были науки, то медики, юристы и философы могли бы сделать над Петербургом драгоценнейшие исследования, каждый по своей специальности. Редко где найдется столько мрачных, резких и странных явлений на душу человека, как в Петербурге. Чего стоят одни климатические влияния! Между тем это административный центр всей России, и характер его должен отражаться на всем".

Таким образом, Петербург в романе "Преступление и наказание" -это не реальный город, с его набережными и проспектами, не "Петербург Достоевского", как принято было полагать, а Петербург Раскольникова, являющийся хронотопом его души и сознания.

Достоевский показывает, что главным условием преступления является одиночество - тяжелое, мрачное, становящееся следствием полного разрыва с миром людей. Вот почему Раскольников поссорился с Разумихиным, прогнал от себя мать, сестру и "решительно ушел от всех, как черепаха, в свою скорлупу".

Есть в романе очень важная деталь, становящаяся символом разрыва Раскольникова с миром, - это оставленные в заклад отцовские серебряные часы с глобусом "на оборотной дощечке".

Отцовские часы - это завещание и присяга на память о предках, на верность простым, надежным и, казалось, вечным добродетелям, это, как верно замечает Ю. Карякин, - знак воли на добрые дела, на доброе живое время, знак духовно-нравственной ориентации во времени и в мире, в "глобусе". Заложил часы, как душу дьяволу. Выпал из нормального, людского времени и пространства.

Преступление еще больше отдаляет Раскольникова от людей, для него наступает странное время: "точно туман упал вдруг перед ним и заключил его в безвыходное и тяжкое уединение". Раскольников пытается создать для себя такие условия, при которых становятся невозможными и ненужными такие понятия, как любовь, дружба, сочувствие, сопереживание. Об одном он мечтает - не любить никого и чтобы его никто не любил.

Подавить в себе все чувства, кроме злобы, - и тогда можно жить с мыслью о совершенном злодеянии. И ему это почти удалось: "Одно, но все более непреодолимое ощущение овладевало им все более и более почти с каждой минутой, это было какое-то бесконечное, почти физическое отвращение ко всему встречавшемуся и окружающему, упорное, злобное, ненавистное. Ему гадки были все встречные, - гадки были их лица, походка, движение. Просто наплевал бы на кого-нибудь, укусил бы, кажется, если бы кто-нибудь с ним заговорил...". Переполненный "желчью" и злобой человек - легкая добыча дьявола.

Есть в романе и еще одна символическая деталь: двугривенный, поданный Раскольникову купчихой в "козловых башмаках" и девушкой "с зеленым зонтиком". Этот знак жалости, сочувствия и помощи Раскольников, размахнувшись, бросил в воду, "затем повернулся и пошел домой. Ему показалось, что он как будто ножницами отрезал себя от всех и всего в эту минуту".

Отрезать себя от всего, что делает человека человеком, разорвать все связи с миром, утерять облик человеческий - и вот уже "торжество самосохранения", "спасение от давившей опасности" дают Раскольникову "минуту полной, непосредственной, чисто животной радости". Уже "звериная хитрость" руководит Раскольниковым тогда, когда он "скрывает свои силы", стремится "притаиться, прикинуться, если надо, даже еще не совсем понимающим, а между тем выслушивать и выведывать, что такое тут происходит?". Так идея, "вдруг заразившая его душу своим влиянием", придавившая его, "как огромный камень", убивает человека в человеке. "Иной, - замечает Достоевский в "Дневнике писателя", - соглашается жить и придавленный, а другой не соглашается и убивает себя". Самоубийством стало для Раскольникова убийство старухи-процентщицы. Вот такая казуистика: самоубийственное убийство. "И он с омерзением почувствовал вдруг, как он ослабел. "Я это должен был знать, - думал он с горькой усмешкой, - и как смел я, зная себя, п р е д ч у в с т в у я себя, брать топор и кровавиться! Я обязан был заранее знать... Э! да ведь я же заранее и знал!..." - прошептал он в отчаянии. - Разве я старушонку убил? Я себя убил, а не старушонку! Тут так-таки разом и ухлопал себя, навеки!", - это и предчувствовал в себе Раскольников, это и понял очень скоро, это и привело его в отчаяние.

■ ■ ■

Достоевский убеждает читателя, что совершить преступление "по совести" невозможно. Преступление всегда - против совести. Кажется, в самой этимологии этого слова - совесть - заложен особый, религиозно-философский смысл: «со» — приставка объединения (содружество, сотрудничество, сообщество, соединение), а «весть» — понятие религиозное, метафилософское, это слово Божье, это «высшая правда и свет, льющиеся из миров иных», как сказал Д. Андреев, это связь человека с миром людей, а также с миром «горним и высшим».

Совесть — это «совместное держание» Вести. Совесть, по Достоевскому, «такое осознание своих мыслей и чувств, будто о них знают все, будто все, что происходит с человеком, происходит на виду у всех, будто самое тайное становится явным.

Это — внутреннее осознание человеком своего единства, своего родства со всеми людьми, дальними и близкими, умершими и даже еще не родившимися, осознание своей ответственности перед ними. Это — осознание себя в неразрывной связи со всем единым родом человеческим» (Ю. Карякин).

Идея «всесветного единения» — одна из излюбленных в творчестве Достоевского. К ней примыкает идея всеобщей вины и ответственности за всё и перед всеми. Особенно яркое воплощение эти идеи найдут в романе «Братья Карамазовы», но уже в «Преступлении и наказании» Достоевский показывает, как все связано в этом мире. Совершая свое преступление, Раскольников полагает, что может помочь своей сестре, матери, Сонечке, всем «униженным и оскорбленным» — таким, как Лизавета. Но вместо этого он еще более усугубляет трагическое положение всех этих людей. Одно преступление влечет за собой другое.

Он хотел убить отвратительную «вошь», старуху–процентщицу, но убил и ее сестру Лизавету, ради которой, казалось бы, замышляет свое преступление. Он желает освободить Дуню от притязаний Свидригайлова, но своим преступлением ставит ее в полную зависимость от него — ведь, узнав о том, кто убийца, Свидригайлов шантажирует Дуню. И, наконец, Раскольников совершает самое страшное преступление, к разряду которых Достоевский относил «отцеубийство». Раскольников убивает свою мать: только допустив мысль, что ее Роденька может оказаться убийцей, она сходит с ума и умирает.

Таким образом, истинным преступлением в романе является не убийство старухи — оно только следствие главного преступления — идеи, которая, охватив сознание Раскольникова, подчинила его себе, разъединила с миром людей. А в нем не нашлось сил, чтобы противостоять ее страшной власти.

■ Раскаялся ли Родион Раскольников?

Одним из главных вопросов, на который должен ответить читатель романа «Преступление и наказание», является вопрос о том, раскаялся ли Раскольников в своем преступлении.

Глубина и страстность мучений героя показаны в романе столь ярко и убедительно, что позволили многим считать их своеобразной индульгенцией, искуплением греха убийства, расплатой, раскаянием и даже наказанием за него. Но верно ли это? Что вызывает мучения Раскольникова, и являются ли они истинным страданием и истинным наказанием? Каков смысл слова «наказание», вынесенного Достоевским в название романа?

Необходимо понять, что такие понятия, как преступление, страдание, раскаяние, наказание, прощение, искупление — особые категории в религиозной этике Достоевского. Писатель был убежден, что для любого преступившего черту закона человека открыт путь к воскрешению, но для того, чтобы получить его, преступник должен проделать долгий и сложный путь. Преступление – это духовное самоубийство, то есть человек должен получить прощение и воскреснуть, а для этого пройти сложный путь, вехами которого становятся: преступление — осознание своей вины — муки совести — наказание — раскаяние — страдание — искупление — прощение — воскрешение.

Считая страдание «главной, самой коренной потребностью русского народа», писатель видел в нем высшую степень катарсиса — очищения для преступившего, для согрешившего. Но этот столь необходимый для человеческой души катарсис может произойти лишь в том случае, если «преступник не переставал себя считать преступником», если он осознал свой грех и раскаялся.

Только тогда, утверждает Достоевский, испытает он чувство «долгого душевного страдания ... самого очищающего и укрепляющего». Раскольников не прошел ни одного этапа на этом пути, в конце романа автор оставляет героя лишь в самом его начале.

Но что же мучает Раскольникова, что доводит его до крайней степени физического и духовного истощения, что заставляет «донести на себя»?

На первый взгляд, его мучения и представляются муками раскаяния. Но Достоевский убедительно показывает, что Раскольниковым руководят отнюдь не муки раскаяния, дающие надежду на очищение и искупление, но страх и отвращение к самому себе: в разряд тех, «кому все дозволено», не попал. Наполеоном не сделался.

Наполеон и Магомет, совершая тысячи убийств, не сомневались ни в чем, а самое главное — они не боялись так, как боялся разоблачения Раскольников. И, почувствовав в себе этот «животный страх», Раскольников понял, что он не Наполеон, а «тварь дрожащая» — причем в прямом смысле, так как сильная дрожь постоянно сотрясает тело убийцы. За это и возненавидел себя герой, за это и наказал явкой с повинной, хотя никакой вины не чувствовал, а ощущал к себе только огромное отвращение. Это не раскаяние, а малодушие.

Как верно о нем сказал Свидригайлов: «Наполеон его ужасно увлек, то есть, собственно, увлекло его то, что очень многие гениальные люди на единичное зло не смотрели, а шагали через, не задумываясь. Он, кажется, вообразил себе, что и он гениальный человек, — то есть был в том некоторое время уверен. Он очень страдал и теперь страдает от мысли, что теорию–то сочинить он умел, а перешагнуть–то, не задумываясь, и не в состоянии, стало быть человек не гениальный. Ну, а уж это для молодого человека с самолюбием и унизительно, в наш век–то особенно...», — в век «расплодившихся» Наполеонов с их навязываемыми народу бесчеловечными «теорийками», в век, когда «в образованном обществе особенно священных преданий», которые могли бы стать преградой на пути этих идей и теорий, попросту нет.

Раскольников приходит к Соне за крестом, озлобленный и мрачный: «Это, значит, символ того, что крест беру на себя, хе–хе!». Он кощунственно смеется над самым святым и ненавидит Соню, посылающую его на позорную гибель: «Поди на перекресток, поклонись народу, поцелуй землю, потому что ты и перед ней согрешил, и скажи всему миру вслух: «Я убийца». Он весь задрожал, припомнив это. И до того уже задавила его безвыходная тоска и тревога всего этого времени, но особенно последних часов, что он так и ринулся в возможность этого цельного, нового, полного ощущения. <...> Он стал на колени среди площади, поклонился до земли и поцеловал эту грязную землю, с наслаждением и счастием. Он встал и поклонился в другой раз.

– Ишь нахлестался! — заметил подле него один парень. Раздался смех.

– Это он в Иерусалим идет, братцы, с детьми, с родиной прощается, всему миру поклоняется, столичный город Санкт–Петербург и его грунт лобызает, — прибавил какой–то пьяненький из мещан».

Столь пародийное изображение не случайно: Достоевский хочет указать на неискренность, ложь в действиях Раскольникова, ищущего спасения, но не раскаяния и очищения.

Ни о каком раскаянии не может быть и речи, если после совершения убийства Раскольников продолжает настаивать на «спасительности» своей теории, своей идеи, ради которой не только можно, но и должно переступать людям «необыкновенным».

После невыносимых мытарств, блуждая в потемках своей омраченной совести, за час до явки с повинной, он отвечает Дуне, считающей, что, выбирая страдание, брат «смывает уже вполовину свое преступление»: «Преступление? Какое преступление? — вскричал он вдруг, в каком–то внезапном бешенстве, — то, что я убил гадкую, зловредную вошь, старушонку–процентщицу, никому не нужную, которую убить сорок грехов простят, которая из бедных сок высасывала, и это–то преступление? Не думаю я о нем и смывать его не думаю. И что мне все тычут со всех сторон: «преступление, преступление!». Только теперь вижу ясно всю нелепость моего малодушия, теперь, как уж решился идти на этот ненужный стыд! Просто от низости и бездарности моей решаюсь, да разве еще из выгоды, как предлагал этот... Порфирий!...»

И через полтора года, на каторге, он продолжает исповедовать свою «арифметику»: «Не ужасы каторжной жизни сломили его, не бритой головы и кандалов он стыдился: его гордость сильно была уязвлена; он и заболел от уязвленной гордости. О, как бы счастлив он был, если бы мог сам обвинить себя! Он бы снес тогда все, даже стыд и позор. Но он строго судил себя, и ожесточенная совесть его не нашла никакой особенной ужасной вины в его прошедшем, кроме разве простого промаху, который со всяким мог случиться. Он стыдился именно того, что он. Раскольников, погиб так слепо, безнадежно, глухо и глупо, по какому–то приговору слепой судьбы, и должен смириться и покориться пред «бессмыслицей» какого–то приговора, если хочет сколько–нибудь успокоить себя».

Мы понимаем, что Раскольников все еще уверен, что его идея «не глупее других «мыслей и теорий, роящихся и сталкивающихся одна с другой на свете, с тех пор как этот свет стоит», — «стоит только посмотреть на дело совершенно независимым, широким и избавленным от обыденных влияний взглядом», и тогда ошибкой окажется лишь то, что он «остановился на полдороге», и тогда понятия «злодеяние» не существует вовсе.

Просто «сделано уголовное преступление», просто «нарушена буква закона и пролита кровь». И поэтому... «совесть моя спокойна», — думал Раскольников. А значит, нет и раскаяния, без которого нет страдания, и наказания тоже нет. Он убил принцип, и его преступление настолько глубже, сложнее и непоправимее обыкновенного, эгоистического нарушения закона, например, грабежа, что о последнем он мечтает как о счастье. «Знаешь, что я тебе скажу, — признается он Соне, — если бы только я зарезал из того, что голоден был, то я бы теперь... счастлив был! Знай ты это!». Был бы счастлив, ибо тогда бы открылся ему последний путь преступившего — раскаяние.

Но, как показывает Достоевский, преступление Раскольникова в корне отличается от простого уголовного преступления ради наживы. Такой тип преступлений, как писал Достоевский в «Дневнике писателя», «вытекает не из личных целей, не из эгоизма, как более распространенный тип нарушения закона, а из некоторой теоретической и бескорыстной идеи, каковы бы ни были ее качества». Это сразу понял умный Порфирий Петрович: «Тут дело фантастическое, мрачное, дело современное, нашего времени случай–с, когда помутилось сердце человеческое... Тут — книжные мечты–с, тут теоретически раздраженное сердце: убили по теории». В этой–то теоретичности преступления и заключается весь ужас, весь трагизм положения Раскольникова. Для него закрыт последний исход согрешивших — раскаяние; для него нет раскаяния, потому что и после убийства, когда угрызения жгут его, он продолжает верить в то, что оправдывает его убийство, — в идею, это преступление породившую.

Не случайно так страстно мечтает Раскольников о том, чтобы «судьба послала ему раскаяние, разбивающее сердце, отгоняющее сон, такое раскаяние, от ужасных мук которого мерещится петля и омут! О, он бы обрадовался ему! Муки и слезы — ведь это тоже жизнь». «Но он не раскаивается в своем преступлении» — так почему же?

Раскаяние и наказание невозможны для Раскольникова, ибо «совесть его спит», задавленная разумом, пораженным идеей. Он прекрасно понимает, что совесть может проснуться лишь после того, как человек отречется от страшной идеи, и только тогда может наступить раскаяние, порождающее муки совести, которые становятся для человека единственным и истинным наказанием. На вопрос Порфирия, как насчет совести у преступника. Раскольников отвечает: «У кого она есть, тот страдай, коль сознает ошибку. Это и наказание ему, — опричь каторги». Муки Раскольникова — это не муки совести, не раскаяние, это муки оскорбленного самолюбия, неудовлетворенного тщеславия, муки уязвленной гордости. А они, согласно религиозной этике Достоевского, истинным наказанием быть не могут.

Поэтому заметим: этого–то истинного наказания — мук совести — в романе нет!

Готовый тысячу раз «отдать свое существование за идею, за надежду, даже за фантазию», Раскольников принадлежит, как замечает Д. Мережковский, к «типу фанатиков идеи». Фанатизм, страсть идеи — «самая разрушительная, отвлеченная и неутолимая из страстей... Есть что–то поистине ужасающее и почти нечеловеческое в таких фанатиках идей, как Робеспьер, Кальвин. Посылая на костер за Бога или под гильотину за свободу тысячи невинных, проливая кровь рекою, они искренне считают себя благодетелями человеческого рода и великими праведниками. Жизнь, страдания людей — для них ничто; теория, логическая формула — всё. Они пролагают свой кровавый путь в человечестве так же неумолимо и бесстрастно, как лезвие ясной стали врезывается в живое тело.... Он хотел бы быть одним из великих фанатиков — это его идеал. У него есть несомненно общие черты: то же высокомерие и презрение к людям, та же неумолимая жестокость логических выводов и готовность проводить их в жизнь какою бы то ни было ценой, тот же аскетический жар и мрачный восторг фанатизма, та же сила воли и веры.

Уже после преступления, измученный, почти побежденный, он все еще верит в свою идею, он опьянен её красотой: «У меня тогда одна мысль выдумалась в первый раз в жизни, которую никто и никогда ещё до меня не выдумывал! Никто! Мне вдруг ясно, как солнце, представилось, что как же это ни единый до сих пор не посмел и не смеет, проходя мимо всей этой нелепости, взять просто–напросто все за хвост и стряхнуть к черту! Я... Я захотел осмелиться и убил... я только осмелиться захотел... вот вся причина!» «И не деньги, главное, нужны мне были. Мне другое надо было знать, другое толкало меня под руки: мне надо было узнать, вошь ли я, как все, или человек. Смогу ли я переступить или не смогу? Осмелюсь ли нагнуться и взять или нет? Тварь ли я дрожащая или право имею?...»

Достоевский прямо отмечает в Раскольникове беспощадность и бездушие теории, свойственные фанатикам: «Казуистика его, — говорит автор, — выточилась, как бритва». Даже мать, несмотря на любовь к сыну, чувствует в Раскольникове всеразрушающую силу страсти, которую может зажечь только отвлеченная идея: «Его характеру я никогда не могла довериться, даже когда ему было только пятнадцать лет. Я уверена, что он и теперь вдруг что–нибудь может сделать с собою такое, чего ни один человек никогда и не подумает сделать...» «Вы думаете, его бы остановили мои слезы, мои просьбы, моя болезнь, моя смерть, может быть, с тоски, наша нищета? Преспокойно бы перешагнул через все препятствия. А неужели он, неужели же он нас не любит?» В том–то и дело, что любит и ненавидит одновременно. И мечтает: «О, если б я был один и никто не любил меня и сам бы я никого не любил!»

Достоевский убедительно показывает, что фанатизм идеи — только сторона характера Раскольникова. В нем есть и нежность, и любовь, и жалость к людям, и слезы умиления. В этой двойственности состоит его слабость как идеолога, это и «губит» его. Разумихин говорит правду: в Раскольникове «точно два противоположные характера поочередно сменяются». В нем живут и борются две стороны существа — душа и идея, захватившая разум.

Это вторая сторона существа Раскольникова всячески противится духовному самоубийству. Вот почему так противоречивы поступки Раскольникова, вот почему он «сейчас один, а через час уже другой». Он искренне жалеет обманутую девочку на бульваре, отдает последние гроши Мармеладовым, спасает двух малюток из горящего дома. Даже сны его — как продолжение борьбы двух сторон существа Раскольникова «за» и «против» преступления: в одном он пытается спасти погибающую мучительной смертью лошадь, в другом вновь убивает. Вторая сторона существа Раскольникова не дает ему окончательно погибнуть в сумерках омраченной совести.

Со всех сторон исследуя идею Раскольникова, создавая ее живой, полнокровный образ и желая показать со всех сторон, Достоевский окружает героя системой двойников, каждый из которых воплощает в себе одну из граней его идеи и натуры.

Так, «социальным» двойником и идеологическим антиподом героя является Разумихин. «Идейным» двойником Раскольникова становится Свидригайлов, проповедующий главный принцип его теории — принцип вседозволенности. Лужин открыто провозглашает бездушную теорию Раскольникова о «процентах, предназначенных к уничтожению». Отражением интеллекта и проницательности главного героя становится Порфирий Петрович. Сонечка в какой–то мере воплощает в себе лучшие черты характера Раскольникова — милосердие, доброту, всепрощение, которые в нем задавлены, заглушены страшной идеей.

В пределах сюжетного времени романа мы не увидим раскаявшегося, переродившегося Раскольникова. Но мы знаем, что «полное воскресение в новую жизнь» непременно произойдет в будущем. Воскресит же Раскольникова любовь Сонечки и ... каторга.

Известно, что Достоевский часто наделял своих героев собственным духовным опытом. В Раскольникове на каторге много от Достоевского, его каторжного опыта. Каторга стала спасением для героя так же, как в свое время она спасла Достоевского, потому что именно там началась для них «история перерождения убеждений». Достоевский, как мы помним, был убежден, что именно каторга дала ему счастье «непосредственного соприкосновения с народом», чувство «братского соединения с ним в общем несчастии», дала знание России, понимание «правды народной». Именно на каторге Достоевский «сложил себе символ веры», в котором все для него было «ясно и свято».

Спасительный путь от атеизма и безверия к «народной истине» во Христе пройдет и Раскольников, ведь «под подушкой его лежало Евангелие», а в сознании светом надежды засияла мысль о Соне: «Разве могут ее убеждения быть теперь и моими убеждениями? Ее чувства и стремления, по крайней мере». Соня, эта «каторжанская богородица», поможет Раскольникову «примкнуть опять к людям», ведь «чувство разомкнутости и разъединенности с человечеством замучило его».

Ненависть к Раскольникову каторжан, разобщенность его с народом глубоко символичны для Достоевского, писавшего с горечью, «до какой степени наше передовое, интеллигентное общество разорвано с народом, забыло его истинные нужды и потребности, не хочет даже и знать их и, вместо того, чтоб действительно озаботиться облегчением народа, предлагает ему средства, в высшей степени несогласные с его духом и с естественным складом его жизни и которых он совсем не может принять, если бы даже и понял их».

А между тем, национальная идея, по Достоевскому, это «великое всеславянское единение во имя Христовой истины, то есть на пользу, любовь и службу всему человечеству, на защиту всех слабых и угнетенных в мире».

Символом приятия «правды народной» стали для Раскольникова «два креста, кипарисный и медный»: один Соня надела на грудь Раскольникова, благословляя его на покаяние и явку с повинной, а другой оставила себе. Символизация в данном эпизоде открытая, акцентированная: «Я за своими крестами. Соня. Сама же ты меня на перекресток посылала». И, принимая от Сони крест, все еще пытаясь ёрничать. Раскольников говорит: «Это, значит, символ того, что крест беру на себя, хе–хе! И точно, я до сих пор мало страдал! Кипарисный, то есть простонародный; медный — это Лизаветин, себе берешь, — покажи–ка? Так на ней он был в ту минуту? Я знаю тоже подобных два креста, серебряный и образок. Я их сбросил тогда старушонке на грудь. Вот бы те кстати теперь, право, те бы мне и надеть».

Есть особая символика и в том, что «простонародный крест» — кипарисный, ведь, согласно народному поверью, кипарис — дерево печали, дерево скорби.

В лице Сони видится Раскольникову «лицо Лизаветы», Лизавета дает Соне спасительные крестики и Евангелие. Вот так, исполняя Христианский закон, даже в посмертии Лизавета спасает Раскольникова. Он её убил, она его спасла. На каторге умирает та сторона Раскольникова, что была одержима «тщеславием, заносчивостью, самолюбием и неверием». Для героя «начинается новая история, история постепенного обновления человека, история постепенного перерождения его, постепенного перехода из одного мира в другой, знакомства с новою, доселе совершенно неведомою действительностью». В той, истинной, действительности наказание становится и спасением.

Идея наказания присутствует в произведении не только априорно, как предпосылка, но и в вполне конкретном образном выражении. Истинное наказание в романе — это страшная картина разрушения мира, увиденная Раскольниковым в его болезненном сне–грёзе. Заметим, что не случайно в самом начале романа Достоевский пишет: «В болезненном состоянии сны отличаются часто необыкновенною выпуклостью, яркостью и чрезвычайным сходством с действительностью. Слагается иногда картина чудовищная, но обстановка и весь процесс всего представления бывают при этом до того вероятны и с такими, неожиданными, но художественно соответствующими всей полноте картины подробностями, что их и не выдумать наяву этому же самому сновидцу, будь он такой же художник, как Пушкин или Тургенев. Такие сны, болезненные сны, всегда долго помнятся и производят сильное впечатление на расстроенный и уже возбужденный организм человека». Раскольникова мучило то, что «грезилось в болезни», мучило, «что этот бессмысленный бред так грустно и так мучительно отзывается в его воспоминаниях, что так долго не проходит впечатление этих горячешных грез». Этот сон стал последней волной, что сломила барьер на пути к перерождению, на пути «в новую жизнь».

Раскольникова потрясла страшная картина гибели мира, он увидел, как «люди убивали друг друга в какой–то бессмысленной злобе. Собирались друг на друга целыми армиями, но армии, уже в походе, вдруг начинали сами терзать себя, ряды расстраивались, воины бросались друг на друга, кололись и резались, кусали и ели друг друга. В городах целый день били в набат: созывали всех, но кто и для чего зовет, никто не знал того, а все были в тревоге. Оставили самые обыкновенные ремесла, потому что всякий предлагал свои мысли, свои поправки, и не могли согласиться; остановилось земледелие. Кое–где люди сбегались в кучи, соглашались вместе на что–нибудь, клялись не расставаться, — но тотчас же начинали что–нибудь совершенно другое, чем сейчас же сами предполагали, начинали обвинять друг друга, дрались и резались. Начались пожары, начался голод. Все и всё погибло». А начался апокалипсис с появления «каких–то новых трихин, существ микроскопических, вселявшихся в тела людей. Но эти существа были духи, одаренные умом и волей».

Имея в виду метафизический аспект мироощущения Достоевского и метафилософский план его романа, можно утверждать, что «трихины» –это не что иное, как попытка материализации идеи. Бесы и трихины — образы одного порядка, воплощающие материальную эманацию идейной сущности.

Власть разрушительных идей столь велика, что «люди, принявшие их на себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими. Но никогда, никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные. Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своих нравственных убеждений и верований. Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали.

Все были в тревоге и не понимали друг друга, всякий думал, что в нем одном и заключается истина, и мучился, глядя на других, бил себя в грудь, плакал и ломал руки. Не знали, кого и как судить, не могли согласиться, что считать злом, что добром. Не знали, кого обвинять, кого оправдывать».

Так гибнет весь мир, «осужденный в жертву какой–то страшной, неслыханной и невиданной моровой язве». «Моровая язва» — это, по Достоевскому, забвение человечеством божественного инстинкта сердца, стремление определить «общую пользу», опираясь на выдуманные гордым и помраченным рассудком теории, уверенностью в том, что ради воплощения «спасительной идеи» можно пожертвовать человеческой жизнью.

«По–моему, — теоретизирует Раскольников, — если бы Кеплеровы и Ньютоновы открытия, вследствие каких–нибудь комбинаций, никоим образом не могли бы стать известными людям иначе, как с пожертвованием жизни одного, десяти, ста и так далее человек, мешавших этому открытию или ставших на пути, как препятствие, то Ньютон имел бы право, и даже был бы обязан... устранить этих десять или «сто человек, чтобы сделать известными свои открытия всему человечеству».

Не почувствовал ли Раскольников, что его теория является первым «трихином», геном той моровой язвой, что поразит человечество, если оно не остановит своё губительное движение, удаляющее от Бога и совести? Если по–прежнему правила нравственности, незыблемые истины и законы, чувства долга и чести будут уделом лишь «самой заметной кучки людей». В таком обществе всегда найдется «компетентный человек», который сможет доказать, «что содрать иногда с иной спины кожу выйдет даже и для общего дела полезно, и что если оно и отвратительно, то всё же «цель оправдывает средства».

Но самым страшным для Достоевского было то, что тотчас же «явятся исполнители, да еще из самых веселых». Раскольников сам стал «исполнителем», но это, как пророчески и показал Достоевский, только начало будущей «моровой язвы». Не об этом ли говорит он устами Порфирия:

«Еще хорошо, что вы старушонку только убили. А выдумай вы другую теорию, так, пожалуй, еще и в сто миллионов раз безобразнее дело бы сделали?». Будущая жертва идей — «сто миллионов обреченных к истреблению голов», с которыми будет покончено «для счастья человечества». Эта страшная цифра потом не раз появится на страницах «Дневника писателя».

Так, в 1877 году он писал: «Предвидится страшная, колоссальная революция, которая потрясет все царства мира изменением лика всего. Но для этого потребуется сто миллионов голов. Весь мир будет залит реками крови». «Бунт начнется с атеизма и грабежа всех богатств. Начнут низлагать религию, разрушать храмы и превращать их в стойла, зальют мир кровью, а потом сами испугаются...»

Еще Д. Мережковский говорил, что в вопросах, составляющих «главную ось» романа «Преступление и наказание», выражены «боль и тоска нашего времени», что они являются «воплощением одной из великих болезней современной жизни: это гордиев узел, который разрубить суждено только героям будущих времен». «Цель оправдывает средства» — с этой «мощной идеей», которая не высказывается, но совершается, «управляя фактами» до нашего времени, «Достоевский и вступил в борьбу, также не столько сознавая её отчетливо, сколько чувствуя, ощущая. Ибо в неправильном соотношении между целью и средствами заключается коренное зло истории», — писал В. Розанов в 1891 году, предчувствуя приближение страшных катаклизмов, предсказанных Достоевским.

«Человеческая личность, — писал В. Розанов, — признанная только средством, бросается к подножию возводимого здания цивилизации, и, конечно, никто не может определить, в каких размерах и до каких пор это может быть продолжаемо. Ею раздавлены уже всюду низшие классы, она готовится раздавить первобытные народности, и в воздухе носится иногда идея, что данное живущее поколение людей может быть пожертвовано для блага будущего, для неопределенного числа поколений грядущих.

Что–то чудовищное совершается в истории, какой–то призрак охватил и извратил её: для того, чего никто не видел, чего все ждут только, совершается нечто нестерпимое: человеческое существо, до сих пор вечное средство, бросается уже не единицами, но массами, целыми народами во имя какой–то общей далекой цели, которая еще не показалась ничему живому, о которой мы можем только гадать. И где конец этому, когда же появится человек как цель, которому принесено столько жертв, это остается никому не известным».

Бунт Раскольникова был для Достоевского знаком зарождающейся в обществе и массовом сознании «моровой язвы» отрицания и разрушения, пренебрежения личностью и человечностью: ведь его мысли, как замечает писатель, «были самые обыкновенные и самые частые, не раз уже слышанные им, в других только формах и на другие темы, молодые разговоры и мысли». «Логическое самоубийство» Раскольникова — начало будущего самоубийства человечества, отказавшегося от «основной и самой высшей идеи человеческого бытия — необходимости и неизбежности убеждения в бессмертии души человеческой».

Одним из «самых ужасных опасений за наше будущее, и даже за ближайшее будущее», является для Достоевского то, что «в весьма уже, в слишком уже большой части интеллигентного слоя русского по какому–то особому, странному ... ну хоть предопределению всё более и более и с чрезвычайной прогрессивною быстротою укореняется совершенное неверие в свою душу и в её бессмертие. И мало того, что это неверие укореняется убеждением (убеждений у нас еще очень мало в чем бы то ни было), но укореняется и повсеместным, странным каким–то индифферентизмом, иногда даже насмешливым. Бог знает откуда и по каким законам у нас водворяющимся, и не в одной этой идее, а и ко всему, что жизненно, к правде жизни, ко всему, что дает и питает жизнь, дает ей здоровье, уничтожает разложение и зловоние. Этот индифферентизм есть в наше время даже почти русская особенность сравнительно хотя бы с другими европейскими нациями. Он давно уже проник и в русское интеллигентное семейство и уже почти разрушил его. Без высшей идеи не может существовать ни человек, ни нация. А высшая идея на земле лишь одна и именно — идея о бессмертии души человеческой, ибо все остальные «высшие» идеи жизни, которыми может быть жив человек, лишь из неё одной вытекают». Как писал Н. О. Лосский, «бытие Бога и бессмертие души прочно стоит в центре миропонимания Достоевского. Он не сомневается в истинности веры в них и твердо знает всепроникающее значение их: если Бога нет, то нет и абсолютного добра, нет абсолютного смысла жизни, нет совершенной добродетели».

«Идея о бессмертии» для Достоевского — это «сама жизнь, живая жизнь, её окончательная формула и главный источник истины и правильного сознания для человечества». Нет бессмертия души — и все дозволено, — этим и страшил писателя–мыслителя атеизм. Поэтому любая идея проверяется у него её соответствием или несоответствием «высшей идее бытия». И чем глубже и непримиримее расхождения между ними, тем неумолимее и жестче приговор Достоевского.

Как писал Н. О. Лосский, «христианские учения о Боге, о личном индивидуальном бессмертии, о Царстве Божием и органическом единстве человечества, содержит в себе необходимые для признания абсолютной ценности каждой личности и обязательности движения в направлении к абсолютному добру, осуществимому лишь на основе любви ко всем существам. Утрата христианского миропонимания с неумолимою логическою последовательностью приводит рано или поздно к отрицанию возможности абсолютного совершенства, к принижению идеала, к всё более унизительным учениям о личности и к отрицанию абсолютных прав её.

Позитивизм, «научная философия», материализм, отрицая идею трансцендентного Царства Божия, неизбежно ведут по пути все возрастающего снижения идеала. Некоторые зачинатели этого движения были людьми высокоблагородными; отбросив христианскую метафизику, они непоследовательно сохраняли в своем уме и совести нравственные выводы из неё и руководствовались ими в жизни; они не предвидели того, что преемники их вместе с основами христианства откинут также следствия их и придут к убеждению, что «все дозволено» для достижения излюбленных им целей. Удивительно, как ясно предвидел этот процесс Достоевский. Он говорит, что русские юноши сделали крайние выводы из учения «всех этих Миллей, Дарвинов и Штраусов».

О непредвиденности следствий и результатов воплощения в жизнь той или иной теории сказал Достоевский в «Преступлении и наказании», показав, чем обернулись для близких Раскольникову людей небольшие просчеты в его «арифметике».

Теоретики материализма и атеизма, как может показаться, «вовсе не учат злодейству, — писал Достоевский в «Дневнике писателя» в 1873 году — Что если, например, хоть Штраус и ненавидит Христа и поставил осмеяние и оплевание Христианства целью всей своей жизни, то все–таки он обожает человечество в его целом, и учение его возвышенно и благородно как нельзя более. Очень может быть, что это все так и есть, и что цели всех современных предводителей европейской прогрессивной мысли –человеколюбивы и величественны. Но зато мне вот что кажется несомненным: дай всем этим современным высшим учителям полную возможность разрушить старое общество и построить заново, — то выйдет такой мрак, такой хаос, нечто до того грубое, слепое и бесчеловечное, что все здание рухнет под проклятиями человечества, прежде чем будет завершено. Раз отвергнув Христа, ум человеческий может дойти до удивительных результатов. Это аксиома».

Ненавидящие религию отрицатели называют её «опиумом для народа», отравляющим ум пустыми мечтами о Царстве Божием и отвлекающим от реального дела устроения земного благополучия. Устами старца Зосимы Достоевский отвечает им: «Если у вас мечта, то когда же вы–то воздвигнете здание свое и устроитесь справедливо лишь умом своим, без Христа? Если же и утверждают сами, что они–то, напротив, и идут к единению, то воистину веруют в сие лишь самые из них простодушные, так что удивиться даже можно сему простодушию. Воистину у них мечтательной фантазии более, чем у нас. Мыслят устроиться справедливо, но, отвергнув Христа, кончат тем, что зальют мир кровью, ибо кровь зовет кровь, а извлекший меч погибнет мечом. И если не обетование Христово, то так и истребили бы друг друга даже до последних двух человек на земле. Да и сии два последние не сумели бы в гордости своей удержать друг друга, так что последний истребил бы предпоследнего, а потом и себя самого».

Нельзя не заметить, насколько точно эти слова старца Зосимы из «Братьев Карамазовых» коррелируют со сном–грезой Раскольникова, с размышлениями Достоевского из «Дневника писателя».

Н. О. Лосский в 1946 году писал, что наше время стало началом исполнения пророчеств Достоевкого: «Люди, обоготворившие государство, нацию, расу, коммунистический коллектив, захватывают власть и считают, что им «всё позволено» для достижения их целей. Спасение от окончательной катастрофы может быть найдено только в возврате к христианскому идеалу абсолютного добра в Царстве Божием; только на его основе человек неуклонно воспитывается в уважении и любви ко всякой личности, освобождается от фанатической одержимости односторонними учениями и от торопливых попыток облагодетельствовать народы против их воли путем деспотических революционных насилий. Поняв эту истину, Достоевский начал в своих романах обличать насильников и стал задаваться целью изобразить «положительно–прекрасного человека», руководящегося в своей деятельности образом Христа».

В связи с этим становится понятно, что символика фамилии Раскольникова не исчерпывается лежащим на поверхности смыслом слова «раскол», обозначающим возникшие в XIX веке антагонистические отношения между различными социальными группами людей и поколениями, разрушающим внутрисемейные отношения, то есть захватывающим все уровни человеческой жизни. Этот раскол прошел через душу и сознание человека, определив трагедию и противоречивость его жизни.

Но несомненно также и то, что Достоевский вкладывал в фамилию своего героя и религиозный смысл, возводя его к церковному расколу XVII века, впервые поколебавшему устои религиозного миросозерцания нации. Казалось бы, незначительные изменения в обрядовой стороне богослужения привели к истинной национальной трагедии, впервые расколовшей нацию по религиозному признаку.

Размышляя о последствиях раскола, историк В. О. Ключевский писал, что изменения в обрядах приводят к глубоким и подчас необратимым сдвигам в общественном сознании, ибо без обряда нельзя «обойтись ни в религии, ни в других житейских отношениях нравственного характера. Надобно строго различать способ усвоения истины сознанием и волей. Для сознания достаточно известного усилия мысли и памяти, чтобы понять и запомнить истину. Но этого очень мало, чтобы сделать истину руководительницей воли, направительницей жизни целых обществ. Для этого нужно облечь истину в формы, в обряды, в целое устройство, которое непрерывным потоком надлежащих впечатлений приводило бы наши мысли в известный порядок, наше чувство в известное настроение, долбило бы и размягчало нашу грубую волю и таким образом, посредством непрерывного упражнения и навыка, превращало бы требования истины в привычную нравственную потребность, в непроизвольное влечение воли...

Люди, слышавшие проповедь Христа на горе, давно умерли и унесли с собой пережитое ими впечатление; но и мы переживаем долю этого впечатления, потому что текст этой проповеди вставлен в рамки нашего богослужения. Обряд или текст — это своего рода фонограф, в котором застыл нравственный момент, когда–то вызвавший в людях добрые дела и чувства. Этих людей давно нет, и момент с тех пор не повторился; он с помощью обряда или текста, в который он скрылся от людского забвения, мы по мере желания воспроизводим его и по степени своей нравственной восприимчивости переживаем его действие. Из таких обычаев, условных отношений и приличий, в которые отлились мысли и чувства, исправлявшие жизнь людей и служившие для них идеалом, постепенно, путем колебаний, споров, борьбы и крови складывалось людское общежитие. Я не знаю, каков будет человек через тысячу лет; но отнимите у современного человека этот нажитой и доставшийся ему по наследству скарб обрядов, обычаев и всяких условностей — и он все забудет, всему разучится и должен будет все начинать сызнова». Обряды, тексты, правила богослужения есть формы религиозного миросозерцания и настроения, неотделимые от содержания. Раскол впервые заставил усомниться русскую нацию в подлинности и незыблемости слова Божия, поколебал религиозные чувства православных христиан, привел к отчуждению от ортодоксальной церкви, впервые открыто сомкнувшейся с государственной властью и взявшей в руки меч для насаждения «новой веры», посеявшей от имени Божьего кровь и огонь. «Цель оправдывает средства»...

Даниил Андреев писал, что XVII век определил в духовном процессе русской нации начало распада первичной цельности душевного строя. Именно тогда началось «прохождение через длительный этап внутренней дисгармонии». Мир раскололся, и трещина прошла через сердце, душу и сознание человека.

Разрешение этой мировой трагедии возможно, по Достоевскому, только в христианской вере, в восстановлении всех ценностей. Как писал С. Н. Булгаков, автору «Униженных и оскорбленных» не были чужды социальные вопросы, «вопросы богатства и бедности, то, что в широком смысле можно назвать проблемой социализма. Не может быть также сомнения в том, что и для него она разрешалась лишь в одном смысле, в каком она только и может вообще разрешаться, идеалом и для него было установление всеобщей солидарности. Но он находил и оставался верен всему своему мировоззрению, конечно, не мог не находить, что в материалистических теориях социализма вопрос ставится слишком просто и недостаточно глубоко и что для достижения всеобщей солидарности одного механического соединения людей слишком мало. Он не отрицал правды социализма,... но он хочет эту относительную правду поставить в связь и подчинить высшей религиозной правде, согреть и оживить холодные и мертвые стены религиозным огнем. В этом смысле и следует помнить слова его, написанные в последнем выпуске «Дневника писателя»: «Не в коммунизме, не в механических формах заключается социализм народа русского: он верит, что спасает лишь в конце концов всесветным единением во имя Христово. Вот наш русский социализм». Но особенно мрачные и трагические тоны слышатся у Достоевского, когда он говорит о нравственных опустошениях, связанных с утратой веры и высшего смысла жизни, которые неизбежно ощутит человечество вместе с социальными успехами в «государстве будущего», устроившись без Бога».

Человечество всегда пренебрегало пророчествами. Пренебрегла и Россия пророчествами Достоевского, скрытыми и явными, попыталась «устроиться без Бога»; лучшие отождествили Бога с совестью, тем и спаслись. Сейчас, когда в России в очередной раз «все рухнуло», выбираясь из–под обломков теорий и идей, обещавших земной рай всеобщего благоденствия, мы вновь ищем «руководящих истин», вновь нащупываем путь к вере. Но... как писал в свое время Лев Шестов, «человек настолько консервативное существо, что всякая перемена, даже перемена к лучшему, пугает его, и он обыкновенно предпочитает привычное, хотя бы дурное, старое — новому, даже хорошему. Человек, много лет подряд бывший убежденным материалистом, ни за что не согласится признать душу бессмертной, если бы даже ему это доказали more geometrio, и если бы даже он был трусливейшим существом и боялся смерти; как шекспировский Фальстаф. Ко всему тому ещё самолюбие! Люди не любят признаваться в своих заблуждениях. Это смешно, но это — так. Люди, ничтожные, жалкие существа, на каждом шаге, как это доказывает история и обыкновенная житейская практика, заблуждающиеся, хотят считать себя непогрешимыми и всезнающими. И зачем? Отчего не признаться прямо и открыто в своем незнании? Правда, это не так легко достижимо. Подлый разум, вопреки нашему желанию, подсовывает нам мнимые истины, от которых мы не умеем отделаться даже тогда, когда замечаем их призрачность».

В рамках хронотопа романа «Преступление и наказание» мы не увидим раскаявшегося Раскольникова, но сомнений в том, что это произойдет и писатель оставляет своего героя на пороге новой жизни, у нас нет, и не только потому, что Достоевский прямо говорит об этом, но и потому, что в эпилоге романа меняется образ пространства, обретая новые, несвойственные ему ранее черты.

Вспомним, как после болезни Раскольников вышел на работу «на берег реки, где в сарае устроена была обжигательная печь для алебастра и где толкли его. <...> Раскольников вышел из сарая на самый берег, сел на складенные у сарая бревна, стал глядеть на широкую и пустынную реку. С высокого берега открывалась широкая окрестность. С дальнего другого берега чуть слышно доносилась песня. Там, в облитой солнцем необозримой степи, чуть приметными толчками чернелись кочевые юрты.

Там была свобода и жили другие люди, совсем не похожие на здешних, там как бы самое время остановилось, точно не прошли еще века Авраама и стад его. Раскольников сидел, смотрел неподвижно, не отрываясь; мысль его переходила в грезы, в созерцание, он ни о чем не думал, но какая–то тоска волновала его и мучила».

Впервые в романе появилось открытое, залитое солнцем пространство, и впервые открывшаяся взору Раскольникова широкая панорама не произвела на него обычного «болезненного и раздражающего» впечатления, а ввергла в тоску — тоску предчувствия вечности. Герой впервые увидел и почувствовал простор. Библейские реминисценции сообщают картине глубокий символический смысл. Он как будто почувствовал дыхание миров иных, будто сама Вечность глянула на него и «время остановилось», как останавливается оно для человека в минуту гибели.

В эти мгновения внутри Раскольникова как будто погибал идеолог — носитель страшной, разрушительной идеи. Пробудившаяся в его душе мучительная тоска — это тоска умирания старого и одновременного воскресения нового сознания. Всей своей обновившейся душой Раскольников чувствует, что «воскрес», и знаком этого воскресения становится осознание любви к Соне, а вместе с любовью приходит и мысль, что ее убеждения не могут теперь не стать его убеждениями.

Лежащее под подушкой Раскольникова Евангелие — второй знак непременного воскресения «Царства Божия внутри», что, по убеждению Достоевского, является единственным путем к спасению и прощению. Чтобы воскреснуть к новой жизни, нужно погибнуть в старой, отряхнуть «ее прах с ног своих».

Конечно, за новую жизнь придется дорого заплатить — «великим будущим подвигом», но не тем малопонятным подвигом во имя счастья всего человечества, о котором мечтал Раскольников, замышляя убийство, а подвигом духовного возрождения и перерождения, тернистый путь которого прошел сам писатель и потому слишком хорошо знал, насколько он труден. «Но тут начинается новая история, история постепенного обновления человека, история постепенного перерождения его, постепенного перехода из одного мира в другой, знакомства с новою, доселе совершенно неведомою действительностью, — завершает свой роман Достоевский. — Это могло бы составить тему нового рассказа, но теперешний рассказ наш окончен».

«Обновившийся», «воскресший» к новой жизни Раскольников не может уже быть героем прежнего романа, так как не сможет существовать в его пространственно–временном континууме, ибо душа его переходит «из одного мира в другой», имеющий совершенно другие пространственно–временные координаты и константы. Это иной мир, бесконечный и неисчерпаемый, являющийся метафорой человеческой души.

Известно, что широта, бесконечность, открытость пространства, образ простора в русском искусстве являются аналогом, символом национального характера. Вся вселенная с ее космической гармонией и хаосом дисгармонии вошла в душу русского человека. Как говорит Свидригайлов, «русские люди вообще очень широкие люди, широкие, как их земля, и чрезвычайно склонны к фантастическому, беспорядочному...» Поэтому теснота, узость, закрытость пространства болезненно сказываются на русской ментальности, деформируя сознание, стесняя душу и ум русского человека. В суженном пространстве, похожем на свидригайловскую баню–вечность «на аршине пространства», и овладевают сознанием страшные идеи–пауки, подобные идее Раскольникова «цель оправдывает средства».

Люди, попавшие в липкую паутину ложной идеи, как показывает Достоевский, неизбежно погибают или физически, как Свидригайлов, или духовно, как Лужин, если не в состоянии освободиться от этой идеи, как Раскольников.

Со свойственной для «русского народного характера» страстью к «самоотрицанию» и «саморазрушению», мы, как предвидел Достоевский, рисуя своего Раскольникова, дошли «до пропасти», «свесились в неё наполовину и вот–вот полетим «головой вниз». Но великий духовидец оставил нам шанс на спасение: заглянув в раскольниковскую пропасть–грёзу, отпрянуть в ужасе и прозреть. Ибо истина и открывается на грани между жизнью и смертью: «Бытие только тогда и есть, когда ему грозит небытие. Бытие только тогда и начинает быть, когда ему грозит небытие», — учил великий писатель и мыслитель. И толчок этот, «толчок восстановления и самоспасения», будет «серьёзнее прежнего прорыва — прорыва самоотрицания и саморазрушения». В восстановление свое русский человек «уйдёт с самым огромным и серьезным усилием, ... а на отрицание свое посмотрит с презрением к самому себе».