Неолиберализм: возврат к истокам

В конце 50-х годов, когда завершилась пос­ле­военная структурная перестройка экономики Запада, начался от­кат к механистической модели политэкономии. «Консерватив­ная волна» вывела на передний план теоретиков неолиберализма и мо­не­таризма. Давление на кейнсианскую модель и «социальное госу­дарство» нарастало. Собст­вен­нический индивидуализм все больше доминировал в культуре. Установки неолибералов были во многом более радикальны, чем взгляды Адама Смита. Была вновь подтверждена полная автономия от этических ценностей. М. Фридман декларировал: «Позитивная экономическая теория есть или может быть объективной наукой в том же самом смысле, что и любая естественная наука».

В истории «механистического ренессанса» в политэкономии очень характерен эпизод с «кривыми Филлипса». С помощью крайне редукционистской и механистичной модели Филлипс сделал чисто политический вы­вод: «При неко­то­ром заданном темпе роста производительности труда уменьшить ин­фля­цию можно только за счет роста безработицы». Ошибки (и под­­та­совки) Филлипса хорошо изучены в истории эконометрии.

В этот мо­мент, пожалуй, впервые с рождения политэкономии возникло прин­ци­пи­альное расхождение между траекторией ее основной модели и тенденциями в изменении научной картины мира. Даже не просто расхождение или скрытое противоречие, как в неоклассической политэкономии 20-х годов, а радикальная оппозиция. Завершен новый виток в развитии механистической модели человека (как кибернетической машины в необихевио­ризме) и его биологизации (в социобиологии). Человек вновь предстал как индивидуум, вырванный из мира и противопоставленный ему. Вновь восторжествовал детерминизм и редукционизм как методологические принципы.

Значительная часть научного сообщества поддержала неолиберальный поворот. В годы перестройки в СССР это проявилось в гипертрофированной форме. Один из видных лидеров советской либеральной интел­ли­генции акаде­мик Н. Амо­сов писал даже: «Точные науки поглотят психологию и теорию по­зна­ния, этику и социологию, а следовательно, не ос­та­нется ме­ста для рассуждений о духе, сознании, вселенском Разуме и даже о добре и зле. Все измеримо и управляемо».

Это — уни­кальный в истории случай, когда ведомая своими социальными интересами научная элита выступает в идеологии как сила об­скурантистская, антинаучная. Основные постулаты и основные модели, которые нам предлагают якобы от имени науки, карди­нально противоречат фун­даментальному научному знанию, которое сама наука уже освоила. Это вызвало болезненные явления, которые в большой мере повлияли и на развитие культурного кри­зиса индустриализма.

Почему откат к классической либеральной модели означал поворот промышленной цивилизации к ее нынешнему острому кризису? В чем был смысл указателей на том перекрестке, с которого Запад пошел по пути политэкономического фундаментализма? То распутье ста­вило цивилизацию перед прин­ци­пиальным вы­бором.

Один выбор означал преодоление индустриализма, глубокое куль­тур­ное преобразование, масштаба новой Реформации. Преодо­ле­ние антропо­ло­гической модели — признание, что человек не атом, что он включен в крупные «молекулы» солидарных связей. Прео­до­ление модели общества как арены войны всех против всех, отказ от глубоко коренящегося в индустриальной культуре социал-дарвинизма, переход от метафоры и ритуалов борьбы к метафоре и ритуалам взаимопомощи (что для фон Хай­ека означало «путь к рабству»). Преодоление экономического детер­ми­низма и признание того, что мир сложен, что отношения в нем нелинейны — отказ от инструментализма и претензий на то, что политэкономия — ес­тественная наука. Преодоление самого разделения знания и мора­ли, главного кредо европейской науки Нового времени. Наконец, преодоление тех постулатов, которые и определяли прометеевский характер индус­триальной цивилизации, прежде всего, переосмысле­ние категорий про­грес­са и свободы, восстановление их диалектики с категорией ответ­ст­венности. Очевид­но, что это означало отказ от той метаидеологии, которая лежит в основе политики Запада,— евроцентризма.

Для такого поворота от хрематистики интеллектуальная и куль­тур­ная элита Запада не созрела. Был сделан иной выбор — возврат к ис­токам, к основным мифам евроцентризма и по­лит­эко­но­мии, с доведением некоторых из них уже до уровня гротеска. Очень важен сегодня спор Улофа Пальме с Фридрихом фон Хай­е­ком, который сказал в 1984 г., что для существования рыночной экономики не­об­ходимо, чтобы люди освободились от некоторых природных ин­стинк­тов, среди которых он выделил инстинкт солидарности и сос­тра­дания. Признав, что речь идет о природных, врожденных ин­стинктах, философ выявил все величие проекта современного ин­дус­триализма: превратить человека в новый биоло­ги­че­ский вид. То, о чем мечтал Фридрих Ницше, создавая образ сверхче­ло­века, нахо­дя­щегося «по ту сторону добра и зла», пытаются сделать ре­аль­но­стью в конце ХХ века. В последние два десятилетия концепция новой расы («золотого миллиарда») совершенно всерьез разрабатывается в ее философских, социальных и политических аспектах.

Возврат к либерализму означал наложение идеологических табу на ту линию в развитии политэкономической модели, которая предполагала включить в нее наряду с традиционными экономическими категориями стоимости, цены и прибыли (категориями отно­сительными, зависящими от преходящих социальных и политических факторов, например, от цены на арабскую нефть) категорию абсо­лют­ную — затраты энергии. Принци­пиальная несоизмеримость между ценностью тонны нефти для человечества и ее рыночной ценой (которая определя­ется лишь ценой подкупа или запугивания араб­ских шейхов) — яркий пример товарного фетишизма, который скры­вает подобные не­соизмеримости.

Таким образом, не было сделано того шага вперед, который уже на­зревал в развитии политэкономии, а был сделан огромный шаг назад. Был усилен основной изъян базовой политэкономической модели, который стал осознаваться как нетерпимый в середине ХХ века. Он состоял в том, что модель не включала в рас­смотрение взаимодействие промы­шлен­ной экономики с окружающей средой и с будущим. Это имело философское основание, уходящее корнями в научную революцию и в Реформацию — че­ловек был вы­ве­ден за пределы мира и представлен свободной личностью, приз­ванной познавать Природу, подчинять и экс­плу­атировать ее. Спе­ци­фи­ка «формулы свободы» в индустриализме связана преж­де всего с де­терминизмом, кото­рый создает иллюзию воз­можности точно пред­­сказать по­след­ствия твоих действий. Это устраняет «боязнь не­поправимого», метафизи­ческую компоненту про­блемы ответствен­ности, заменяет эту проблему задачей ра­цио­наль­ного расчета. Детерминированная и коли­чественно описы­вае­мая сис­тема лишена всякой святости (как сказал философ, «не может быть ничего свя­того в том, что имеет цену»).

Но было и объективное обстоятельство, которое в прошлом допускало замы­кание политэкономии в механистических рамках: мир был очень велик, а ресурсы казались неисчерпаемыми, и эти факторы могли воспри­ни­маться как константы. Маркс, введя понятие о циклах про­стого и расширенного вос­производства, основывался уже на термодинамических концеп­ци­ях Сади Карно. Но и Карно иде­а­ли­зи­ровал свою равновесную тепло­вую машину — он не принимал во вни­мание топку. А это именно та не­отъем­лемая часть машины, где рас­ходуются невозобновляемые ре­сур­сы и создаются за­гряз­няющие природу отходы. В середине ХХ века исключать «топку» из полит­эко­номической модели было уже недопустимо. Но неолиберализм пошел на этот шаг, компенсируя на­растание противоречия мощным идеоло­ги­ческим давлением.

Так ро­дился ставший знаменитым афоризм: «Почему я должен жертвовать своим благополучием ра­ди будущих поколений — разве они чем-ни­будь пожертвовали ради меня?». Это — завершение антропологической модели Запада, когда раз­рывается даже связь нас­ле­дования между поколениями людей-ато­мов по прямой родственной линии. Эта связь поддерживалась пе­редачей эконо­ми­ческих ре­сур­сов детям при условии, что они передадут их своим детям, а не на условиях эк­ви­валентного обме­на. То есть индивидуализм хотя бы предполагал поддержание «экономической генетической связи», обес­пе­чи­вающей воспроизвод­ство индивида. Нынешний кризис побуж­дает обосновать разрыв и этой связи.

Это радикальный отказ от Кейнса, который при оптимизации учитывал «взаимо­дей­ствие с будущим» — с поколениями, которые еще не могут участ­вовать ни в рыночном обмене, ни в выборах, ни в социологических опросах. Рыночные механизмы в принципе отрицают обмен любыми стоимостями с будущими поколениями, поскольку они, не имея воз­можности присутствовать на рынке, не обладают свойствами по­купателя и не могут гарантировать эквивалентность обмена. Сле­до­ва­тельно, при любом таком акте сразу нарушается главная догма полит­эко­номии — принцип равновесия.

Так развитие политэкономии было загнано в тупик (по сути, политэкономия изымается из университетских кур­сов, заменяется эконометрикой и организацией биз­неса). Расхож­дение между мировой реальностью — даже природной, а не со­циаль­ной — и критериями эффективности того ядра хрема­тис­тики, в ко­тором поддерживается отно­си­тельное равновесие («первый мир») стало вопиющим. Политэко­но­мия неолибе­ра­лизма принципиаль­но игнорирует даже те сбрасываемые в бу­ферную зону (атмосфера, океан, «третий мир») и в будущее источники не­равновесия (на­при­мер, загрязнения), отрицательная стоимость которых под­дается оценке в терминах самой хрематистики. Когда же эти расчеты делаются, миф о равновесной рыночной эко­номике разлетается в прах.

Эта декадентская социальная философия неолиберализма в большой мере предопределила разру­ши­тельный, доходящий до некрофилии (в смысле Э. Фромма) ха­рактер проекта модернизации народного хозяйства Рос­сии. Та глубина деструктуризации хозяйства, науки, социаль­ной сферы, которая была предусмотрена проектом и уже достигнута на практике, ни в коей мере не была необхо­ди­мой для декларированной цели — демокра­ти­зации общества и либерализации эконо­ми­ки. Не могут быть эти разрушения в полной мере объяснены и геопо­ли­тическими инте­ре­сами противников СССР в холодной войне. Ре­форма в России — колоссальный эксперимент, очень много гово­рящий о глу­бинных мотивах позднего индустриализма в его столкновении с гря­дущей «третьей волной» цивилизации.