ФЕОДАЛЬНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

«ФЕОДАЛЬНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ» X—XI ВЕКОВ?//Вопросы истории. 1984. №1.

Ю. Л. Бессмертный

Уже более полувека французская медиевистика задает в западноевропейской историографии тон в разработке теоретических проблем феодализма. Объясняется это не только тем, что среди французские медиевистов прошедшего полустолетия фигурировали такие крупные ученые, как М. Блок. Л. Февр, Ф. Бродель, Ш. Ланглуа, Ш. Сеньобос, Ф. Лот, Ж. Кальмет и др., но и тесной связью многих медиевистическнх трудов этого периода с анализом общих проблем исторического процесса и исторического познания. Особую роль сыграли в этом отношении Блок и Февр, которые, отправляясь от своих специальных исследований по истории средневековья, разработали ряд методологических и методических подходов, решающим образом повлиявших на формирование т. н. школы «Анналов».

Тесная связь конкретно-исторических и теоретических исследований характерна и для ряда современных французских медиевистов, и в частности для сложившегося в последнее десятилетие нового направления социальной истории, возглавляемого Ж. Дюби, П. Тубером и Р. Фоссье[1]. Отличаясь подобно Блоку и Э. Лабруссу подчеркнутым вниманием к вопросам классовой структуры, к экономическим и социально-политическим различиям между классами и к условиям, обеспечивающим поступательное развитие общества, историки этого направления предприняли кардинальный пересмотр представлений о сути феодализма и его генезисе, присущих Блоку и его последователям довоенного и первого послевоенного периодов. Поскольку этот пересмотр во многом основывается на новых исторических и археологических данных, его критический анализ — необходимое звено в расширении и уточнении знаний о западноевропейском феодальном обществе[2].

Чтобы раскрыть суть этого пересмотра, вначале кратко охарактеризуем воззрения на средневековый строй школы Блока. С его точки зрения, основополагающим элементом этого строя в Западной Европе были фьефновассальные связи внутри господствующего класса. Они сложились, по мысли Блока, в ходе длительной и постепенной эволюции, продолжавшейся примерно 500 лет, начиная с каролингской эпохи VIII—IX веков. Эта эволюция, как подчеркивал он, была обусловлена столь широким кругом предпосылок, что последние смогли повлиять не только на структуру отношений внутри правящего класса, но и на общественную организацию в целом. Уже в IX—X вв., которые Блок называет «первым феодальным

периодом», все общество приобретает феодальную окраску; она становится еще более заметной в XI— XIII вв.— в течение «второго феодального периода». Тем не менее и в это время многие важнейшие элементы средневекового общества сохраняли внутреннюю обособленность, не позволяющую видеть в каждом из них органическую составную часть феодального строя. В первую очередь это касается сеньории, представлявшей, по мнению Блока, самостоятельное по отношению к феодализму явление. Ее отличало не только древнее – доримское – происхождение, но и принципиальные структурные особенности: в противовес отношениям взаимопомощи, составлявшим суть фьефновассальных связей, сеньория была организацией, обеспечивавшей эксплуатацию крестьян собственниками земли и предполагавшей внутренний антагонизм между теми и другими[3]. Наличие общей земельной основы не сливало поэтому, по мысли Блока, сеньорию и фьеф воедино, не превращало их сосуществование в системное единство[4].

Зачинателем коренного пересмотра этих тезисов Блока выступил Ж. Дюби, признанный глава современной французской медиевистики. Он решительно подчеркивает плодотворность марксистского подхода к средневековому обществу как к целостной системе, охватывающей все этажи общественного здания — от крестьянско-сеньориальных отношений до межсеньориальных связей. Дюби противопоставляет традиционному для французской медиевистики понятию «феодалитэ» как системе фьефновассальных связей и раздробления власти марксистское понятие «феодализм». Дюби пишет по этому поводу: «Использование историкамимарксистами слова «феодализм» для обозначения одной из основных стадий социально-экономической эволюции оправдывается той ролью, которую играла «феодалитэ» — в самом широком смысле этого термина, т. е. как обозначение форм осуществления власти в Западной Европе в период около 1000 г. – в установлении новых взаимоотношений между производительными силами и теми, кто извлекал выгоду из их использования». Соответственно Дюби применяет понятие «феодальная система», подразумевая под нею «экономическую систему», которая вырастает из «отношений подчинения» между собственниками земли и крестьянами[5]. В сходном ключе применяет он понятия «феодализм» и «феодальный способ производства». В одной из своих статей Дюби – в противовес широко распространенным в буржуазной медиевистике дефинициям феодализма – формулирует такое его определение: «Феодалитэ

– это система эксплуатации трудящихся небольшой группой не участвующих в труде воинов»[6].

Иными словами, Дюби подвергает решительному пересмотру два историографических канона французской медиевистики первой половины XX в.: во-первых, идею главенства в средневековой социальной структуре фьефно-вассальных связей и, во-вторых, идею внутренней гетерогенности

средневекового общества. Подход Дюби неизбежно влечет за собой принципиальное изменение и в трактовке сеньории. Вместо свойственного школе Блока истолкования сеньории как наследия доримского прошлого, лишь до некоторой степени подстраивающегося к новым — феодальным – условиям, Дюби рассматривает сеньорию как фундамент средневековой структуры. Он пишет: «В экономическом отношении «феодалитэ»— это прежде всего сеньориальный строй»[7]. Научная плодотворность этих подходов Дюби не вызывает сомнений.

Следует, однако, пристальнее присмотреться к тому, как интерпретирует Дюби заимствованные в марксизме понятия. Именно в этой интерпретации открывается своеобразие концепции Дюби и специфика использования им некоторых марксистских подходов. Прежде всего под сеньорией как «основой» феодализма он понимает не столько совокупность земельных прав (что характерно для школы Блока), сколько комплекс военно-политических и судебно-административных прав сеньора, узурпированных у королей. Под такими сеньорами Дюби подразумевает в первую очередь владельцев бана, т. е. собственников судебно-политических сеньорий из числа владельцев рыцарских замков (шателенов), высвободившихся из-под власти королей и графов. Переходу королевских прерогатив в руки этих новых сеньоров Дюби придает огромное социологическое значение. В нем Дюби видит отражение коренной перестройки всей общественной структуры, перестройки, равнозначной по своему смыслу «феодальной революции». Такое определение оправдывается, по его мысли, тем, что именно в ходе этой перестройки возникает феодальный способ производства (который Дюби считает более адекватным называть «сеньориальным» способом производства). Во Франции эта революция относится к периоду с конца IX до начала XI в., т. е. ко времени разложения каролингского государства и прихода к власти Капетингов.

Дюби исходит, таким образом, из совершенно иной, чем Блок, периодизации генезиса феодализма во Франции: он складывается, с его точки зрения, не в каролингском обществе, но на его обломках; последнее ближе по своему типу к античным структурам; его можно считать, самое большее, преддверием «сеньориального» способа производства, временем его отдаленной подготовки. По мнению Дюби, такую подготовку обеспечивали, во-первых, демографический рост, а во-вторых, военная экспансия разного рода. Как полагает Дюби, особую роль в этом смысле сыграли набеги норманнов, венгров и арабов в VIII—X веках. Для западноевропейских стран они имели не только разрушительные последствия, но и определенное позитивное значение. Они способствовали усилению новой местной военной знати, концентрации в ее руках власти и богатств, созданию укрепленных городских поселений и даже росту торговли — в целях обеспечения военных нужд защищающегося от набегов населения. Параллельно с этим норманнские и венгерские набеги приводили, по мнению Дюби, к

ослаблению древней — полурабской или рабской — зависимости поместного населения от земельных магнатов и тем самым облегчали его хозяйственную активность; высвободившееся таким образом сельское население смогло заняться распашкой новых земель, возросла и численность потомства. Сами же завоеватели, реализуя награбленные богатства, способствовали оживлению обмена и денежного обращения[8]. Дюби склонен, следовательно, связывать предпосылки «феодальной революции» в Западной Европе преимущественно с «внешними» факторами — вторжениями норманнов, венгров и арабов VIII—X веков. В результате «феодальная революция» выступает как явление, мало связанное с внутренними закономерностями развития Западной Европы.

Сутью «феодальной революции» Дюби считает распространение новой, ведущей начало от бана, сеньории. Принципиальное отличие покоящейся на этой сеньории социальной системы от той, что предшествовала «феодальной революции», состоит, по мысли Дюби, в следующем. Политическое господство старой каролингской знати обусловливалось постоянными грабительскими войнами вне страны и господством всего свободного населения во главе с королями над порабощенным населением старых поместий (масса простолюдинов оставалась в ту пору свободной). После «феодальной революции» завоевательные войны вовне утрачивают прежнее значение; экономической основой сеньориального господства становится эксплуатация всей массы простолюдинов— включая бывших свободных; военное ограбление чужих народов сменяется военным господством над собственным народом; в состав новой знати входят в первую очередь местные властители, приобретшие военно-политические и судебноадминистративные прерогативы, утраченные королями. Это военнополитическое верховенство (а не земельное богатство, как во времена Каролингов) и составляет отныне источник сеньориальной власти. Именно судебно-политическая сеньория бана — главная военно-политическая ячейка общества — стала после «феодальной революции», по мысли Дюби, и основной ячейкой феодаль-ы. производственных отношений[9].

Нетрудно заметить, что в концепции Дюби генезис феодализма (вопреки подчеркиваемому автором стремлению к плюралистическому объяснению) выступает как следствие в первую очередь социально-политических изменений (особый упор делается при этом на возобладание частносеньориальной власти отдельных шателенов над королевской и замену внешних завоевательных войн военным противостоянием знати собственному народу). Соответственно и «феодальная революция» проявляется прежде всего в изменении военно-политической организации. Закономерным следствием такого подхода оказывается и трактовка классовой борьбы. В принципе Дюби придает ей значение решающей силы в общественном развитии средневековья[10]. Однако действительный смысл подобной оценки может быть до конца понят лишь с учетом того, что и сами

классы, и их антагонизм рассматриваются Дюби преимущественно в политическом аспекте. Свойственная Дюби абсолютизация роли классовой борьбы в истории средневековья оборачивается поэтому абсолютизацией социологической роли политической борьбы и политических изменений[11].

Опубликование первых работ Дюби с изложением концепции «феодальной революции» совпало по времени с выходом в свет специального исследования французского итальяниста П. Тубера о социальном строе средневекового Лациума. Главная идея Тубера очень близка идеям Дюби: решающий перелом в феодализации Лациума наступил, по мнению Тубера, в X—XI вв., когда здесь сложился сеньориальный строй, опирающийся на вновь построенные замки[12]. В дальнейшем Тубер распространил этот вывод на ряд других европейских регионов, рассматривая возникновение замков и опирающейся на них формы судебнополитической сеньории как центральный элемент всесторонней социальной перестройки — «великой революции X в.»[13].

Эти положения Дюби и Тубера за последнее десятилетие приняты большинством ведущих французских медиевистов, а также некоторыми испанскими и итальянскими исследователями[14]. Данная концепция пронизывает содержание выступлений на таких крупных международных конференциях, как «Феодализм и феодальные структуры Западного Средиземноморья в X—XIII веках. Итоги и перспективы исследований (Рим, 1978 г.) и «Замки и заселение Западной Европы X—XVIII вв. (Фларан, 1979 г.)[15]. Она очень широко представлена в докладах национальных делегаций, подготовленных к VIII Международному конгрессу по экономической истории в Будапеште (август 1982 г.). Идеи этой концепции воспроизведены и в одном из центральных докладов этого конгресса «Крупное поместье и мелкое хозяйство. Сеньор и крестьянин в Европе времен средневековья и нового времени» (автор — венгерский историк Л. Маккаи)[16]. В общем, налицо широкое общеевропейское течение, продолжающее развиваться, частично видоизменяться и конкретизироваться в ходе новейших исследований.

Наиболее существенному обновлению идеи Дюби и Тубера подверглись в недавних работах профессора Сорбонны Р. Фоссье. Мы имеем в виду его двухтомный обобщающий труд «Детство Европы. X—XII вв. Экономические и социальные аспекты» и изданный под руководством и при участии Фоссье 3-томный коллективный труд «Средневековье» (см. прим. 1). Считая «революцию» X—XI вв. явлением общим для всех западноевропейских стран, Фоссье стремится более глубоко обосновать революционный характер этого перелома, его необходимость и своеобразие. Переход власти в руки судебно-политических («банальных») сеньоров представляется ему исторически неизбежным в тех условиях изменением в способах эксплуатации простолюдинов. Именно местные властители – шателены

могли тогда, как никто другой, обеспечить «включение» в рамки сеньории и в узы зависимости всей массы простого народа[17].

Непосредственным результатом этого было расширение ресурсов самих сеньоров. Но одновременно увеличивались возможности экономического роста в целом, так как, предохраняя крестьянское хозяйство от разорения, новая сеньория стимулировала тот подъем сельскохозяйственного производства, на котором зижделся прогресс всего западноевропейского общества в XI—XIII веках. Раздробление власти, происшедшее в ходе «революции» X—XI вв., нельзя поэтому, по мнению Фоссье, истолковывать как гибельную для общества феодальную анархию. Оценка феодальной раздробленности, как имевшей лишь гибельные последствия для страны, представляется ему антиисторичной, обусловленной приверженностью людей нового времени к централизованным государственным формам. В условиях X—XI вв. переход власти к частным судебно-политическим сеньорам был, по словам Фоссье, «превосходной формой адаптации к сложившимся потребностям». Соответственно, «революция» X—XI вв.— это исторически неизбежное явление, абсолютно необходимое для поступательного развития общества[18]. Нетрудно заметить, что Фоссье значительно углубляет в этом пункте концепцию Дюби. Торжество сеньориального строя выступает у него не как случайное явление (и не как побочный результат норманнских или арабских набегов), а как проявление имманентной исторической закономерности.

Более углубленную трактовку получает у Фоссье и самый процесс распространения власти судебно-политических сеньоров. Как отмечается в его работах, подчинение этими сеньорами широких масс свободного населения и увеличение сеньориальных взиманий вызывали растущее недовольство масс. Именно в протесте народа, «отвергавшего сложившуюся систему производства», коренятся, по мнению Фоссье, причины самых различных народных движений того периода (хилиастических ересей, волны отшельничества, повседневного сопротивления сеньорам, массовых восстаний). Правящий класс смог справиться с этими движениями лишь после объединения усилий светских правителей и церкви и после того, как часть недовольных удалось отвлечь крестовыми походами на Восток[19]. Распространения власти судебно-политических сеньоров удалось достичь, таким образом, упорными и широкими насильственными действиями, характерными, по мнению Фоссье, для всякой революции. Своеобразие революции X—XI вв. Фоссье видит лишь в том, что она была не единовременным актом и продолжалась многие десятилетия. Тем не менее это была «подлинная социальная революция», «породившая важнейший социальный феномен средневековья» — «включение» людей в рамки сеньорий[20].

Фоссье не случайно не называет эту революцию «феодальной». Дело в том, что он идет еще дальше Дюби в попытках отказаться о обозначения средневекового общества термином «феодальное», поскольку этот термин, традиционно связываемый со сферой фьефно-вассальных связей, может, по мнению Фоссье, создать неверное представление о примате этих связей в общественной системе. В действительности же полагает он, «феодальная» терминология не годится даже для обозначения отношений внутри правящего класса, поскольку термин «феод» и его производные, как и самые держания феодов, встречались в Х-XII вв. очень редко (Фоссье приводит в подтверждение специальные подсчеты)[21]. Уж если непременно использовать эту терминологию и говорить о феодализме, это, на взгляд Фоссье, допустимо скорее при характеристике «способа производства или способа господства», чем при описании взаимосвязей в среде господствующего класса. Поэтому Фоссье считает предпочтительным не давать никакого названия социальной структуре X—XII вв. и, соответственно, не называть «революцию». X—XI вв. «феодальной». Уяснить основные черты этой структуры замечает он, важнее, чем найти для нее подходящее обозначение[22].

Как известно, о терминах не спорят, о них договариваются. Такая; договоренность по поводу средневековой общественной системы давно достигнута: историки самых разных направлений называют ее «феодальной». Использование этого термина отнюдь не обязательно предполагает признание ведущей роли в этой системе фьефно-вассальных связей держаний типа фьефа и всего, что с ним непосредственно соотносится. Можно понять Дюби и Фоссье, которые отказываются от применения данного термина, стремясь тем самым подчеркнуть отличие своей трактовки от традиционного для французской медиевистики понимания средневековой общественной структуры. Вряд ли, однако, эта терминологическая реформа встретит достаточно широкую поддержку за пределами Франции. Иное дело — переосмысление этими историками основ средневекового общества. Приближая понимание существа средневекового строя к его пониманию как исторически необходимого способа производства, это переосмысление заслуживает положительного отношения.

Однако чрезмерное преуменьшение роли фьефа и вассалитета так же мало оправдано, как и ее преувеличение. Видеть во фьефно-вассальных связях образующую клеточку феодализма, разумеется, нельзя, но и отрицать их важность в объединении правящего класса и обеспечении его господствующего положения не приходится[23]. Крайне принижая, подобно Фоссье, эту роль, мы неизбежно пришли бы к недооценке межсеньориальных отношений как неотъемлемого элемента средневековой общественной системы и тем самым вновь отказались бы от понимания средневекового строя как структурно единого и вновь лишили бы себя возможности его целостного анализа. Еще большие сомнения, чем принижение роли фьефных

связей и отказ от «феодальной» терминологии, вызывает трактовка в новейшей западной медиевистике процесса распространения в X—XI вв. судебно-политической сеньории как революционного общественного перелома. В последние годы — частично уже после выдвижения идеи такой революции — были предприняты попытки использовать некоторые новые материалы по истории Италии, Испании и Южной Франции (в том числе археологические данные) для подтверждения реальности этой революции. Прежде чем обращаться к критическому анализу попыток истолковать явления X — XI вв. как феодальную (или любую иную) «революцию», целесообразно поэтому рассмотреть вновь собранные материалы.

Наиболее важные из них непосредственно относятся к истории средневековых замков. Они были введены в науку трудами П. Тубера. Г. Фурнье, Ж. Поли, А. Люиса, О. Энгельса, Б. Кюрсента, т. е. специалистами по Средней Италии, Южной Франции и Северной Испании[24]. В их работах убедительно показана недостаточность и неточность прежних представлений о хронологии и целях строительства замков в средневековой Европе. Раньше считалось, что основная масса их была создана для защиты от набегов норманнов, венгров и сарацинов в период с конца VIII до середины X века. Ныне обнаружено большое число ранее неизвестных замков (порою они встречаются каждые 3 км) второй половины X и XI вв., т. е. периода, когда подобные набеги ушли в прошлое. Выяснилось также характерное изменение в месторасположении и строении замков. Структуру сколько-нибудь обширной крепости, способной защитить окрестное население от нападений, имели наиболее ранние и сравнительно редкие замки каролингского времени (созданные или усиленные в местах естественных укрытий в период, когда действительно совершались набеги норманнов, сарацинов и венгров), а также замки позднего периода — XIII—XIV веков. Основная же масса замков второй половины X и XI вв. представляла собой ограниченные по площади постройки в форме башен, воздвигнутых на искусственно насыпанных земляных возвышениях, окруженных рвами; частота расположения этих замков в несколько раз превышала каролингские; места их постройки обычно совпадали с центрами крупных сеньорий; судя по внутреннему устройству, они представляли собой укрепленные жилища, использовавшиеся самим сеньором, его семьей и приближенными.

Эти археологические данные о структуре замков X—XI вв. были сопоставлены в трудах названных медиевистов с археологическими и топонимическими сведениями о сельских поселениях Северного Средиземноморья. Было, в частности, отмечено, что в этом регионе строительство в X—XI вв. новых замков совпадает по времени с возникновением вокруг них сельских агломераций. Иногда это вновь созданная деревня, концентрически расположенная вокруг замка и окруженная по периметру палисадом. Порою новое поселение хранит следы перестройки ранее

существовавших здесь небольших хуторов. В любом, однако, случае можно предполагать определенную структурную взаимосвязь замка и деревни[25].

Этой взаимосвязи придается в трудах ряда исследователей рассматриваемого направления исключительно важное значение. По мнению Тубера, создание подобных замков привело к глубоким изменениям во всех сферах социальной жизни. Владельцы замков смогли усилить эксплуатацию крестьян; сгруппированные вокруг замков деревни испытывали более сильное воздействие церкви; новая структура поселений вызвала интенсификацию и перестройку фьефно-вассальных связей, судебной организации, обмена и даже семейио-брачных отношений[26]. Самое же изменение формы поселения, связанное со строительством замков X—XI вв., Тубер обозначил термином «озамкование» («incastellamento»). Этот итальянский термин (как и его французский синоним «enchatellement») стал с тех пор ключевым во всей историографии, посвященной «революции» X — XI веков. Все, кто исходил из революционного воздействия судебнополитической сеньории на формирование нового «способа производства» и нового «способа господства» над крестьянством, связывали этот «революционный перелом» со строительством замков X—XI вв. и созданной ими возможностью усиления эксплуатации сельского населения[27]. Самое возникновение замков X— XI вв. рассматривалось в этой связи как необходимое не столько для отпора внешним нападениям, сколько для обеспечения прав новых судебно-политических сеньоров по отношению к окрестному сельскому населению. Таким образом, замки X—XI вв. выступают у ряда сторонников данной концепции как один из важнейших материальных показателен глубинного социального перелома того периода

— феодальной революции общеевропейского масштаба.

Присмотримся, однако, внимательнее к данным о местоположении и времени возникновения этих замков. Выше уже подчеркивалось, что взаимосвязь перегруппировки сельского населения со строительством замков прослежена исключительно в средиземноморских областях. Внутри этих последних она видна особенно ясно в гористых местностях, где из-за природных условий наблюдалась крайняя скученность поселений (и где процесс феодализации действительно смог начаться лишь после создания опорных пунктов сеньориальной власти—феодальных замков)[28]. Ни в Северной, ни в Восточной Франции, т. е. в классическом регионе западноевропейского феодализма, по отношению к которому была четче всего сформулирована концепция «феодальной революции», возникновение замков не отразилось на размещении сельского населения. Сетка деревенских поселений сложилась здесь в основных чертах еще в докаролингское время, и строительство замков не вызвало в ней изменений. Самое распространение здесь замков относится преимущественно ко второй половине XI и к началу XII в.[29]; т. н. феодальная революция в это время здесь уже завершилась, и рост замков никак не может поэтому в данном случае рассматриваться как ее

подтверждение. Организующим элементом в крестьянском расселении были в этих областях вообще не замки, а деревенские общины. Как видно, в материалах об «озамковании» нельзя найти свидетельств в пользу «феодальной революции» X—XI вв. в классическом регионе западноевропейского феодализма.

Другая группа доказательств, приводимых сторонниками рассматриваемой концепции, касается трактовки «предреволюционного» — каролингского периода. Как уже отмечалось выше, Блок относил два последних столетия каролингского времени — IX—X—к т. н. первому феодальному периоду и органически соединял их с последующими столетиями. Для подтверждения «революционного» перелома конца X и XI вв. сторонникам новой концепции необходимо было не только исключить IX—X вв. из феодальной эпохи, но и доказать отсутствие какой бы то ни было преемственности в социально-экономическом развитии этих столетий. Наиболее последовательно отрицает такую преемственность Фоссье в докладе об экономике каролингского времени. Его основной тезис сформулирован предельно категорично: «На вопрос о том, имела ли экономика средневековой Европы (т. е. Европы XI — XII вв.— Ю. Б.) своим исходным пунктом экономику каролингского времени, я отвечаю решительным «нет»!»[30].

Столь резкая постановка вопроса оказалась возможной для Фоссье в значительной мере благодаря тому, что традиционная трактовка каролингского периода как характеризующегося экономическим ростом, подготавливавшим подъем X—XI вв., зиждется на очень ограниченном круге аргументов. Дошедшие до нас от этой эпохи прямые данные источников разрозненны, лаконичны и допускают различное истолкование. Это, в частности, касается свидетельств о динамике урожайности, состоянии агрикультуры, масштабах обмена и эволюции всех этих показателей[31]. Недостаточная доказанность традиционной трактовки постепенного хозяйственного подъема — таков первый и, пожалуй, один из самых сильных аргументов Фоссье в пользу необходимости нового анализа каролингской экономики[32]. В отличие от этого другие критические замечания Фоссье, касающиеся использования относительно обширного валового продукта крупных каролингских поместий и столь же обширных объемов торговли сельскохозяйственными продуктами преимущественно для нужд каролингской знати[33], недостаточны для того, чтобы поставить под сомнение самый факт экономического роста в то время.

Фоссье ищет материалы для опровержения тенденции подобного роста прежде всего в археологических данных. Он обращает внимание на тот факт, что сельские кладбища раннего средневековья как будто бы перестают использоваться после VIII или IX вв., тогда как последующие датируемые захоронения X—XI вв. обнаруживаются в иных местностях, преемственно