ФЕОДАЛЬНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

используемых затем вплоть до начала нового времени[34]. С этим наблюдением Фоссье сопоставляет заимствуемые им из каролингских описей сведения об обилии в IX в. пустующих земель и полей, в чем он видит довод в пользу отсутствия постоянного возделывания даже освоенных к IX в. земель. Опираясь на эти — весьма неоднозначные и разрозненные — свидетельства, Фоссье ставит од сомнение переход в VIII—IX вв. к оседлому земледелию. По его мнению, вплоть до «революции» X—XI вв. в Западной Европе не до конца закончился период кочевого хозяйства, размещение деревенских поселений не стабилизировалось, ареал распахиваемых земель продолжал сильно варьировать и земледельческая система оставалась переложной. Во всяком случае, по мнению Фоссье, современную медиевистику должен волновать не вопрос, обсуждавшийся когда-то А. Допшем или Ш. Перреном: какая собственность играла в VIII—XI вв. господствующую роль

—крупная или мелкая, а проблема: победило ли уже оседлое земледелие?[35].

Соответственно Фоссье отрицает какую бы то ни было реальность поместной системы в каролингское время. Он считает показательным отсутствие сведений о ней в источниках Южной Европы; он неоднократно подчеркивает, что все каролингские полиптики, на основании которых обрисовывают обычно вотчину той эпохи, охватывают менее 1% общей площади Западной Европы. Сами же полиптики свидетельствую на взгляд Фоссье, не столько о реальности вотчинной организации сколько о безрезультатных попытках подчинить крестьян воле земельного собственника. Основная масса сельского населения VIII—IX вв представляется ему «людьми, не знавшими над собою власти земельных собственников» и жившими изолированно, ибо концентрация земельной собственности вообще еще отсутствовала. Что же касается редких монастырских поместий, то они, полагает Фоссье, покоились на эксплуатации постепенно сокращавшейся массы рабов — в рамках позднеантичной (или «карикатурно-античной») системы[36].

Ряд приведенных положений Фоссье уже подвергся довольно резкой критике. Э. Эвиг, К. Вернер, Ф. Грирсон, П. Рише отметили недоказанность тезисов о сохранении в VIII—IX вв. кочевого хозяйства, о отсутствии преемственности сельских поселений, о позднем — лишm в X-XI вв.— возникновении в Западной Европе стабильных деревень. Подчеркивалась и невозможность понять многие неоспоримые факт социально-политического и культурного подъема периода Каролингов вне соответствующего хозяйственного подъема[37]. До сих пор не было, однако, обращено внимание на необоснованность гиперкритических замечаний Фоссье в адрес каролингской поместной системы. Последняя разумеется, не была ни повсеместной, ни единообразной. Тем не менее нет оснований ставить под сомнение ее реальность.

Во-первых, она засвидетельствована отнюдь не только полиптиками, о недостаточной доказательности которых говорит Фоссье. Иммунитетные дипломы, капитулярии, постановления церковных соборов, формулы, грамоты, завещания, даже жития и дидактические трактаты недвусмысленно отразили существование поместного строя в VIII—IX веках. В этих памятниках воспроизводятся факты регулярного функционирования сеньорий разного размера и типа, так же как и широкой включения в них — помимо дворовых холопов — немалого числа крестьян из состава бывших мелких свободных собственников, уплачивающих ныне оброки и даже выполняющих барщины[38]. О ком, как не этих мелких свободных собственниках, идет речь в капитуляриях Карла Великого, многократно призывавшего своих служилых людей воздерживаться от лишения этих собственников имущества и свободы, так же как от принуждения их к уплате оброков и выполнению барщин? Можно ли при наличии подобных свидетельств отрицать процесс феодального подчинения свободного крестьянства уже в каролингское время?

Во-вторых, историческая реальность и значимость каролингской поместной системы подтверждается и самими полиптиками. Их познавательная ценность определяется не процентом площади, которую они охватывали, а сутью тех отношений, которые они зафиксировали. И поскольку немыслимо представить себе, что имеющиеся полиптики — иск лючение, «специально» сохраненное для нас историей, постольку мы вправе воспроизводить на их основе — пусть не единственный, но тем не менее вполне реальный — тип хозяйства того времени. Самые осторожные подсчеты показывают, что по своему масштабу этот тип сеньориального хозяйства охватывал в IX в. миллионы крестьян, не менее трети всего населения[39], уже в то время подвергавшегося эксплуатации имевшей принципиальное сходство с эксплуатацией сельского населения в сеньориях X—XII вв. (имеется в виду эксплуатация мелкого земледельца, самостоятельно ведущего свое хозяйство, земельным собственником, выступавшим по отношению к крестьянину в роли личного господина)[40]. С социологической точки зрения исключение составлял в IX в. не столько факт обладания вотчинником сеньориальной властью над зависимыми крестьянами, сколько та ферма эксплуатации, которую Фоссье именует «карикатурно-античной», считая основой поместной эксплуатации использование дворовых холопов.

Не убеждают и археологические аргументы Фоссье. Он и сам признает ненадежность хронологической стратификации средневековых кладбищ, на которых последующие погребения совершались в течение ряда столетий на месте одних и тех же захоронений. Отказ с начала IX в. от использования при захоронениях погребальных вещей исключал возможность определить, когда точно было заброшено раннесредневековое кладбище. Но даже если поверить в то, что, как это утверждает Фоссье, грань между «старыми» и «новыми» деревенскими кладбищами пролегала в VIII—IX вв., то и тогда

перелом в истории европейских поселений и изменение в их размещении придется не на время «озамкования» и «революционного перехода» власти к судебно-политическим сеньорам (как это хотел бы доказать Фоссье), но на середину каролингского периода, который окажется тем самым частично слитым с последующими столетиями. В целом попытка Фоссье «оторвать» каролингское время от последующей эпохи и доказать ее принципиальное отличие по всем социально-экономическим параметрам от «революционного» и «послереволюционного» периодов X—XII вв. не увенчалась успехом.

Несмотря на ограниченность данных о динамике развития в VIII— IX вв., преемственная связь этих столетий с последующими в принципе не подлежит сомнению. Она подтверждается не только преемственностью многих поселений[41]. О ней же свидетельствует уже отмеченное выше единство сущности эксплуатации крестьянства в каролингскую и послекаролингскую эпохи; о ней говорит сходство в формах власти судебнополитических сеньоров XI в., с одной стороны, и позднекаролингских графов и владельцев иммунитетных пожалований — с другой[42]. Ее иллюстрирует однородность хозяйственной организации ряда каролингских и новых сеньорий, которая уже в IX в. подчас базировалась на той же оброчной эксплуатации крестьян, что и в XI—XII веках[43]. Тем самым опровергается наличие «революционного перелома» конца X и XI веков. Его не подтверждают, как видим, не только материалы, относящиеся непосредственно к концу X и XI вв., но и сопоставление этих столетий с предшествующими.

Признать явления X—XI вв. «революцией», созидающей феодализм, можно лишь при условии, что под ним подразумевается система частного судебно-политического господства над трудящимся населением и что прерогативы шателенов и других собственников новых сеньорий X—XI вв. ограничивались сферой этого судебно-политического господства[44]. Однако оба эти допущения представляются неприемлемыми Власть шателенов и им подобных возникла не на пустом месте. Видеть ее источник только в присвоении королевских прерогатив означало бы неизбежную абсолютизацию сферы политической власти. В реальной действительности власть шателенов в немалой мере опиралась на унаследованную ими от прошлого или вновь приобретенную земельную собственность. Эту последнюю, разумеется, нельзя осмысливать в духе буржуазной частной собственности на определенную территорию. В условиях средневековья земельная собственность всегда подразумевала те или иные права на личность непосредственных производителей населявших данную территорию[45]. Именно совокупность прав на землю как таковую и на личность проживавших на ней крестьян создавала подлинный фундамент господства всех феодальных сеньоров — как каролингских, так и послекаролингских. Соответственно складывание в X—XI вв. самовластья

шателенов и им подобных представляло собой не первое возникновение феодальной структуры, не «феодальную революцию», а лишь перестройку этой структуры, зародившейся гораздо раньше и приобретшей в X—XI вв. новую, более зрелую форму.

Однако абсолютизация судебно-политической формы феодальной эксплуатации неприемлема не только с конкретно-исторической точки зрения. Она неизбежно влечет превратное представление о феодализме в целом, сужая его до совокупности некоторых форм властвования. Между тем никакая из них, включая и судебно-политическую сеньорию, не была способна породить феодализм, если только под этим понятием подразумевать не то, что вкладывали в него французские историки предыдущих поколений (и от чего справедливо отказываются сторонники рассматриваемой школы), но всеобъемлющую общественную систему. В самом деле. Рентная форма эксплуатации мелких земледельцев, система условных земельных держаний внутри господствующего класса, личностные связи в нем,— как и личная зависимость непосредственных производителей от отдельных членов этого класса (или же от него как от корпорации),— все эти взаимосвязанные элементы феодального строя далеко не полностью покрываются той формой сеньории, которая возникает во Франции и в сопредельных с нею регионах Запад ной Европы в X—XI вв. и уж во всяком случае не ею порождаются. Не этой сеньорией был обусловлен и натуральнохозяйственный принцип функционирования общества, которым определялись очень многие специфические черты социальных устремлений людей того времени: отсутствие безудержной жажды накопления, отказ от расширенного воспроизводства, признание наследственности сословных границ, различие поведенческих моделей у членов разных сословных групп, абсолютизация традиции во всех сферах жизни и т. п. Иными словами, возвышение в X—XI вв. сеньорий бана не было революцией, породившей феодализм.

Все это однако не означает, что социальная перестройка, отразившаяся в становлении этой сеньории, была малозначащей. Вновь собрание материалы об углублении на данном этапе феодальных отношений и обретении ими ряда новых форм позволяют трактовать эту перестройку как очень важный перелом в истории феодализма. И потому появление данного историографического направления, пересматривающего историю становления средневекового строя, исходя из признания поворотного значения этого перелома, не случайно. Традиционная концепция средневекового развития исходила из относительной плавности перерастания раннего феодализма в зрелый. Грань между ними в изображении историков школы Блока (как и некоторых советских медиевистов, включая автора этих строк) выглядела достаточно размытой. Это перерастание мыслилось обычно как простое количественное накопление уже сложившихся на первом этапе черт социальной структуры[46]. Новое усматривалось не столько в

обновлении феодальных институтов, сколько в их приспособлении к новым условиям, и прежде всего — к росту городов и торговли. Становление зрелой феодальной структуры в деревне выступало поэтому до некоторой степени следствием импульсов извне.

В свете вновь собранных исторических и археологических данных переход от раннего феодализма к зрелому выглядит иначе. Он может быть очерчен применительно к Франции и большинству сопредельных с нею регионов следующим образом. Распространение новой—судебно- политической — сеньории было существенной чертой этого перехода не только потому, что оно завершало сосредоточение власти в руках давно уже подымавшейся прослойки господствующего класса (хотя само по себе это и немаловажно), но и вследствие того, что оно отражало глубокое изменение в формах крестьянской эксплуатации, в политической структуре и в системе социальных представлений.

Типичным для раннего средневековья было большее или меньшее разделение поземельной и судебно-политической эксплуатации непосредственных производителей: первая была представлена, в частности, в мелких и средних сеньориях (где она выступала как реализация частнохозяйственного господства владельцев этих сеньорий над крестьянством), вторая более характерна для графов, владельцев иммунитетных пожалований, королей. Обе эти формы сочетались тогда главным образом в наиболее крупных сеньориях. При переходе к зрелому феодализму подобное сочетание становится правилом. Т. н. сеньориальные права (включавшие судебно-политические прерогативы и возможность взимания судебных, дорожных, торговых и др. пошлин) делаются в то время достоянием не только всех крупных, но и средних и даже некоторых мелких сеньоров, а собственными поместьями обзаводятся практически все члены господствующего класса. Переплетение частнохозяйственных и «государственных» элементов сеньориального господства становится наиболее полным[47].

Масштабы этого господства резко расширяются, само оно охватывает одновременно все категории крестьянства и самые разные формы его эксплуатации. Соответственно в X—XII вв. происходит качественное сближение социального статуса крестьян разного происхождения: и те из них, кто раньше был подчинен знати лишь в юрисдикционном или фискальном отношениях (и считался свободным), и те, кто генетически был связан с рабами или полусвободными, обретают известную общность зависимости. Сближаются также обязанности и права крестьян разных прослоек, поскольку этому благоприятствует общность системы их эксплуатации.

В результате, в X—XII вв. формируется новое представление о крестьянской свободе и несвободе и новая стратификация зависимого населения. Если в ранней сеньории антиподом свободного крестьянин; был раб, то в зрелой — антитеза свободы и несвободы существенно усложняется. Под свободой во Франции и сопредельных странах подразумевают на этом этапе освобождение лишь от той или иной конкретной формы подвластности феодалу, что отнюдь не исключает сохранения зависимости во всех иных отношениях. В наиболее жесткой форме зависимости оказываются тс, кто связан наследственными личными обязанностями и ограничениями в пользу сеньора. В то же время даже лично-наследственные зависимые — сервы — могли продать свой надел и уйти из сеньории; какого бы то ни было общегосударственного сыска беглых не существовало; как правило, сеньор не мог по своему произволу изменить объем повинностей, не говоря уже о том, чтобы отобрать у серва его надел; крепостничество в собственном смысле слова отсутствовало. Объяснялось это, с одной стороны, неразвитостью барщинного хозяйства, которое бы нуждалось в крепостничестве, и ростом городов и товарно-денежных отношений, открывавшим перед господствующим классом новые источники доходов (не требовавшим определенных вольностей для крестьян), а с другой — специфической структурой государства. Сосредоточение политической власти в руках собственников крупных судебно-политнческих сеньорий исключало организацию общегосударственного принудительного аппарата, способного обеспечить реальное прикрепление к земле (как и вообще разработку единых общегосударственных правовых норм).

Самая эта политическая структура, появляющаяся при переходе от раннего феодализма к зрелому, отнюдь не означала всеобщего политического упадка и регресса. И обусловливалось это не только тем, что, как справедливо отмечалось в ходе охарактеризованной выше дискуссии, данная политическая структура «соответствовала вновь сложившимся условиям»[48]. Ее вряд ли можно рассматривать и как свидетельство всестороннего ослабления государственной власти. Хотя падение королевской власти, несомненно, подрывало внутреннее единство страны и ее внешнеполитическое влияние, в конкретных обстоятельствах X—XI вв. шателены (или графы и им подобные) справлялись с внутренними государственными задачами (а иногда — и с внешними) не хуже, а порою и лучше королей. Так, они смогли расширить рамки феодальной эксплуатации и вовлечь в нее новые слои крестьян и горожан; им удавалось хоть в некоторой степени оградить хозяйство своих подданных от последствий частных войн и нападений извне; об определенной эффективности и прочности их социального господства свидетельствует, возможно, и редкость на том этапе крупных народных движений.

Становление данной политической структуры предполагало перестройку и господствующего класса. Как раз на данном этапе он резко расширяется

численно (увеличиваясь по сравнению с каролингским временем, вероятно, в 1,5-2 раза), в его составе появляется новая военно-служилая прослойка — рыцарство. Формирование рыцарства, сыгравшего огромную роль в политической и идеологической эволюции зрелого феодализма, было определенным образом взаимосвязано с новой формой сеньории. Без рыцарства новые властители были бы не в состоянии реализовать свои сеньориальные права над расширившейся массой зависимого населения, не смогли бы создать собственный аппарат власти на местах. Вновь построенные рыцарские замки, умножившаяся рыцарская конница, укрепившаяся вассальная и рыцарская иерархия все это в первую очередь помогало возвышению тех местных властителей, которым рыцарство было непосредственно подчинено. В конечном же счете это содействовало расширению и упрочению феодального господства в целом: ведь на данном этапе углубление феодализационных процессов интенсивнее шло в локальных (а не общегосударственных) рамках.

Объективно способствуя развитию этих процессов, рыцарство в то же время использовалось крупными феодалами для противодействия централизаторским устремлениям королевской власти, оно олицетворяло тогда феодальную вольницу. Естественно, что именно в рыцарской среде смогли оформиться этические нормы, взятые затем на вооружение и другими прослойками господствующего класса: идеал личной неприкосновенности, понятие чести как главной жизненной ценности, идея примата военной службы перед всеми иными видами деятельности. Ближайшее назначение этих социальных представлений состояло в самоутверждении рыцарства и обосновании его противодействия королям. В то же время в них своеобразно отражалось складывание самосознания господствующего класса и осмысление им своего противостояния трудящемуся большинству. На этой основе как раз в XI— XII вв. в официальной идеологии оформляются т. н. тройственные модели социальной структуры (по которым общество мыслится состоящим из трех взаимосвязанных разрядов — воинов, клириков и крестьян), призванные оправдать раскол общества на правящее меньшинство и бесправное трудящееся большинство.

Как видим, переход от раннего феодализма к зрелому во Франции и сопредельных с нею регионах представлял действительно глубокий социальный перелом. Его нельзя объяснить ни простым изменением форм властвования, ни одними конъюнктурными обстоятельствами. Он был подготовлен всем ходом общественного развития и затронул все его стороны. Все это и позволяет считать X—XI вв. очень важной гранью в развитии французского и шире — западноевропейского общества. Значение этой грани, справедливо подчеркиваемой историками охарактеризованного выше направления, состоит, однако, не в революционном рождении феодализма, а в перерастании ранней его формы в зрелую.

[1]Первые работы, заложившие основу этого направления, были опубликованы в 1973 г.

(Duby G. Guerriers et paysans. P. 1973: Toubert P. Les structures du Latium medieval. Tt. 1-2. P.-Roma, 1973). Современное состояние этого направления полнее всего отражено в последних трудах Р. Фоссье (Fossier R. Enfance de I'Europe. Aspects economiques et sociaux. ft. 1-2. P. 1982; ejusd. Le Моуеn Age. Tt. 1-3. P. 1982—19S3) и Л. Женико (Genicot L. L'economie namuroise au Bas Моуеn Age. 111. Bruxelles. 1982). В настоящее время оно охватывает как французских историков - специалистов по средневековым Франции, Италии и Испании, так и исследователей ряда других европейских стран.

[2]В то же время в этом пересмотре не могли не отразиться некоторые общие тенденции развития в современной Франции исторической мысли с характерной для нее поляризацией методологических подходов.

[3]Блок М. Характерные черты французской аграрной истории. М. 1957, с. 113, 124, 230, 252; его же. Феодальное общество. В кн.: Блок М. Апология истории. М. 1973, с. 115—

169.

4 Концепция Блока оказала в свое время плодотворное влияние на развитие западной медиевистики, обогатив ее идеями всемирности феодальной стадии и взаимосвязанности (пусть не до конца понятой) разных сторон общественной организации (подробнее см.: Барг М. А. Проблемы социальной истории. М. 1973, с. 46—47).

[5]Duby G. Op. cit., pp. 184—187.

[6]Duby G. Notes breves sur le fait feminin au XII siecle// Le fait feminin. P. 1978, p. 421 (см. подробнее в нашей статье «Некоторые проблемы изучения общественного сознания средневековья в современной зарубежной медиевистике» // Культура и общество в средние века. М. 1982, с. 27 сл.

[7]Duby G. Guerriers, p. 191.

[8]Ibid., pp. 85—136.

[9]Duby G. Les trois ordres ou l'imaginaire du feodalisme. P. 1978, pp. I86—197.

[10]См. подробнее в нашей рецензии на книгу Дюби, названную в предыдущем примечании.— Вопросы истории, 1981, № 1.

[11]Общеисторические воззрения Дюби привлекают большое внимание в современной французской историографии. Они широко комментируются историками, социологами, философами (см специально посвященный Дюби номер журнала «L'Arc», 1978, № 72, а также книгу о беседах с Дюби, посвященных методологическим проблемам исторической науки — Duby G., Lardreau G. Dialogues. P. 1980 — и Le Gоff J. Les trois fonctions indoeuropeennes: L`historien et l'Europe feodale.//Annales. E. S. C, 1979, № 6). Дюби называют создателем «новой теории общественных отношении», «революционизирующей» историческую науку. Действительно, своими последними работами он привнес в современную французскую историографию немало свежих подходов. Он использует, как было показано, ряд марксистских понятий, раскрывая с их помощью внутреннюю

взаимосвязь некоторых существенных сторон средневекового общества. Неудивительно, что Дюби констатирует «исключительную эвристическую эффективность марксизма», отмечает «глубокую связь» с марксизмом многого из того, то составляет «животворный элемент во французской исторической школ в целом» (Duby G., Lardreau G. Op, cit., p. 118). Дюби утверждает, что ни Блок, ни Февр нe смогли бы написать то, что они написали, без стимулов, которые создавал марксизм. Со всей решительностью он критикует тенденциозное охаивание марксизма, встречающееся в последнее время во Франции. В то же время он подчеркивает, что марксизм является для него лишь одним из инструментов познания, применяемым наряду со многими другими (ibid., р. 118). Не будучи марксистом, Дюби истолковывает некоторые из заимствуемых им в марксизме понятий в духе признания особой роли в историческом развитии средневековья эволюции политических структур. Так по его словам, работы Л. Альтюссера помогли ему «яснее увидеть», что в средние века экономическая детерминанта исторического процесса могла иметь относительно меньшее значение, чем некоторые другие, например, чем изменения в «механизм власти» (ibid., p. 119).

[12]Тоubert P. Op. cit., ch. 4—5.

[13]Toubert P. Les feodalites mediterraneennes: un probleme d'histoire compare.//Structures feodales et feodalisme dans l'Occident mediterraneen. P.-Torino-Roma, 1980; ejusd. Introduction generale.//Chateaux et peuplements en Europe Occidental du X au XVIII siecle. Auch. 1980.

[14]Fossier R. Enfance, t. I; ejusd. Le Moyen Age t 2; Pо1у J. P., Вournazel E. La mutation feodale. X—XI siecles. P., 1980. Poly J. P. La Рrovence et la societe feodale (879—1166). P. 1976; Gramain M. Gastrum, structures feodales el peuplement en Bitterois au XI siecle. In: Structures feodales et feodalisme dans I'Occiden mediterraneen. P.—Toronto — Roma. 1980; Bonnassie P. De Rone a la Galice genese et modalites de regime feodal.— Ibid.; Guichard P. Le probleme de l`existence de structures de tupe «feodale» dans la societe d' all-Andalus,—Ibid.; Noye Ch. Feodalite et habitat fortifie en Calabre dans le 2e moitie de 1'onzieme siecle et le premiei tier de douzieme siecle.-Ibid.; Вur M. Chateaux et peuplements dans le Nord et l'Est de la France au Moyen Age. In: Chateaux et peuplements; Fоurnier U. Chateaux peuplements au Moyen Age. Essai de synthese.— Ibid., etc.

[15]Труды этих конференций опубликованы в 1980 г. (см. выше, прим. 14). Аналогичной направленностью отличались многие доклады на конференции «К изучению проблемы феодализма в Европе» (май, 1981 г.), организованной Трирским Институтом исторической географии совместно с Парижским обществом по изучению феодализма

[16]Маккai L. Grand domaine et petites exploitations; seigneur et paysan en Europe au Moyen Age et aux temps modernes. In: Eighth International Economic History Congress. «A» Themes.

Budapest. 1982. Отголоски этой концепции встречаются и в работах историков ФРГ и ГДР,

посвященных немецким землям XI—XII вв. (Рatzе Н. Die Burgen im deutschen Sprachraum. Bd. 2. Sigmaringen. 1976, S. 430ff.; Timpel W. Archaologische Quellen zur Funktion mittelalterlicher Befestigungsanlagen. In: Burg und Staat in Geschichte und Gegenwart. Jena. 1979, S. 355ff.; Langer E. Burgen und Klassenkampf.— Ibid., S. 379ff.).

[17]Fossier R. Enfance, p. 293

[18]Ibid., pp. 280—294; 571, 681; см еjusd. Les tendances de I'economie: stagnation ou croissance. // Nascita dell'Euroра ed Europa Carolingia: un'equazione da verificare. Spoleto. 1981. p. 280.

[19]Fossier R. Enfance, pp. 305—318.

[20]Ibid рр 288—280; см. аналогично: Poly J. P., Bournazel E. Op. cit., P. 487.

[21]Fоssier R. Enfance, p. 954.

[22]Ibid . pp. 952, 1065.

[23]Poly J. P., Bournazel E. Op. cit., pp. 487—488.

[24]Toubert P. Les structures du Latium medieval. Tt I-II; Fournier G. Le chateau dans la France medievale. P 1978; Poly J P Op cit ; Lewis A. R, Development of Southern French and Catalan Society. Austin. 1965; Engels О Schutzgedanke und Landesherrschaft im ostlichen

Pyreneumraum. Munster. 1970; Cursente B. «Castra» et castelnaux dans le Midi de la France

(XI—XV s.).//Chateaux et peuplements, p.30 e.s.

[25]См. Fournier G. Chateaux et peuplements, p. 131 e. s.

[26]См. подробнее в наших заметках о работе Тубера. В сб.: Средние века. Вып. 40. М., 1976, с. 306-307.

[27]См., в частности: Poly J. Р., Bournazel E. Op. cit., pp. 70—103; Воnnassie P. Op. cit., pp. 17—55; Fournier G. Chateaux et peuplements, p. 135 e. s.; Cursente B. «Castra» et castelnaux, pp. 30—40; Fossier R. Enfance, p. 198 e. s.

[28]Это касается, например, истории провансальской деревни Ружье, хорошо изученной ныне на основе археологических исследований (см. Demians d'Archimbaud G. Rougiers: village medieval de Provence. Tt. 1-5. Lille. 1980).

[29]Bur M. Chateaux et peuplemenls, p. 75 e. s.; Fournieг G. Chateaux et peuplements. p. 131 e. s.; Fossier R. Enlance, pp. 210—211; Ewig E. Intervention. In: Fossier R. Les tendances, pp. 181—284.

[30]Fossier R. Les tendances, p. 274.

[31]См. подробнее: Бессмертный Ю. Л. Современная западноевропейская историография о развитии производительных сил в средневековом земледелии. М. 1981, с. 7—17.

[32]Fossier R. Les tendances, p. 267. ejusd Enfance, p. 142

[33]Fossier R. Les tendances, pp 268—272.

[34]Fossier R. Enfance, pp 192, 356

[35]Ibid., pp. 142—143; ej usd. Les tendances r 270; Сhape1оt J., Fossier R. Le village et la maison au Moyen Age P. 1980, pp. 28—29, 30—34, 54—75.

[36]Fоssier R. Enfance, pp. 144—145, 106Я; ejusd. Les tendances, p. 265; аналогично Bonnassie P. Op. cit., pp. 26—27, 29, 45. Разделяя этот, как и ряд других тезисов рассматриваемой концепции, Л. Маккаи утверждает, что «фундаментальное единство» европейского феодализма восходит к единству «исходного пункта» его генезиса; таким исходным пунктом был, по его мнению, «возделываемый рабами домен». Соответственно