Белое дело барона Унгерна

Белое дело барона Унгерна.

В истории Белого движения барон Роман Федорович Унгерн фон Штернберг и его легендарная Азиатская дивизия всегда привлекали повышенное внимание многочисленных историков, публицистов, поэтов, вызывая даже некий мистический интерес. Достаточно вспомнить советскомонгольские фильмы о «борьбе с контрреволюцией», регулярно выходивших на экраны накануне годовщины образования Монгольской Народной Республики или дня рождения маршала Чойболсана. И сейчас по своей популярности среди сюжетов Белой борьбы Унгерн и его бойцы уступают, пожалуй, только «дроздовцам» и «корниловцам», «героям Ледяного похода». «Рейтинг» «Белого рыцаря Тибета», «воина Шамбалы» растет благодаря многочисленным статьям, книгам, романам, авторы которых видят в начальнике дивизии Дальневосточной белой армии великого воина, обладавшего сверхъестественным даром повелевать, вершить судьбы людей и государств, возрождать из небытия давно ушедшие «Великие Империи». «Дух Азии», воплощенный в «истинном арийце», начертавшем на своем знамени священный знак «суувастик» привлекает поклонников «Третьего Рейха». Сбылись пророческие слова бывшего министра Временного Сибирского правительства, известного ученого-этнографа И.И. Серебренникова: «…О действиях барона Унгерна в его противобольшевицкой борьбе написано довольно много. Его имя, ушедшее теперь в историю, окутывается уже разными легендами, были перепутываются с небылицами, и трудно сейчас отсеивать одно от другого. Быть может, поэты будущих лет

воспользуются этими легендами, как сюжетами для баллад о «белом бароне…» (1).

Но то, что привлекает поэтов не должно озадачивать историков. Попробуем разобраться в «феномене Унгерна», рассматривая его действия в контексте политической ситуации, сложившейся на Дальнем Востоке в первой четверти ХХ века. Общий ход событий, а также многочисленные подробности «унгерниады» достаточно полно изложены в книге Л. Юзефовича «Самодержец пустыни» и фундаментальных исследованиях доктора исторических наук Е.А. Белова, поэтому останавливаться на них не будем (2).

«На сопках… Монголии» сто лет назад.

Императорское Министерство Иностранных Дел рассматривало Монголию как перспективный регион. Строительство Транссиба, КВЖД и военно-морской базы в Порт-Артуре привлекали внимание к Дальнему Востоку, однако после поражения в войне с Японией позиции России здесь существенно ослабли. Революционные события 1905-1907 гг., реформы П.А. Столыпина, а также Боснийский кризис 1909-1910 гг. на время перевели внимание власти с внешней политики на внутреннюю, с восточных рубежей на традиционно «братские» Балканы. Не поддерживал «азиатское» направление в ущерб «европейскому» и сам глава МИД С.Д. Сазонов (3).

Но уже в октябре 1911 г. Дальний Восток напомнил о себе неожиданно мощным революционным взрывом, охватившем, казалось бы, стабильную и процветающую Поднебесную Империю. В результате Синьхайской революции в Китае была свергнута династия Циней, установился республиканский строй. Сам по себе акт ликвидации монархии не вызывал одобрения Императорской России, но с подобным положением пришлось считаться. «На революционной волне» 1 декабря 1911 г. (все даты по новому стилю – В.Ц.) о своей независимости заявила Халха (наиболее крупная провинция Монголии со столицей в г. Урге (нынешний Улан-Батор)), а ее правитель Джебцзун-Дамба-хутухта был провозглашен Великим Ханом Монголии. Стремительное развитие событий поставило Россию перед выбором: утвердить независимость «Внешней Монголии» (Халха и Кобдо (Западная Монголия)) и столкнуться с Китаем, не признававшем отделения своей бывшей провинции, или найти компромисс во имя спокойствия дальневосточных границ в ожидании «Великой Европейской войны». Князья Халхи, посетившие Санкт-Петербург еще в августе 1911 г., привезли с собой заранее акт о признании Россией независимости Монголии. Николаю II нужно было, как надеялись монголы, лишь поставить Высочайшую подпись.

Но российская дипломатия делать выбор не спешила. Лишь 3 ноября 1912 г. в Урге было заключено русско-монгольское соглашение. В первой же статье документа Россия обещала Монголии «помощь к тому, чтобы сохранялся установленный ею автономный строй», однако о независимости не говорилось. Вторую статью соглашения можно было бы назвать

«дипломатическим прорывом», в ней подчеркивалось, что «другим иностранным подданным не будет предоставлено в Монголии более прав, чем те, которыми пользуются там русские подданные». Специальный протокол закреплял за русскими право беспошлинной торговли, свободы проживания и передвижения по всей территории Монголии. Русские коммерсанты получали право заключать любые сделки, приобретать или арендовать земельные участки, эксплуатировать горные и лесные ресурсы, рыбные промыслы.

Последствия не замедлили сказаться. В монгольских городах заработали русские аптеки, мануфактурные и промтоварные лавки. Росли обороты кооперативов, особенно крупнейшего в России «Центросоюза», практически полностью контролировавшего рынок мяса и кож. Начал свои операции Монгольский банк с русскими управляющими. Оказывалась большая помощь оружием и «военными специалистами». С 1912 г. в Урге действовали курсы, на которых монгольские цэрики осваивали специальности стрелка-пулеметчика, радиотелеграфиста, водителя. Преподавали на них русские инструкторы (4). Десятки русских офицеров и казаков добровольно служили в монгольских войсках. В их числе оказался и будущий «белый рыцарь Тибета». В 1913 г. сотник Унгерн в Кобдо «предводительствовал монгольской конницей» (5). В Урге работало Российское Генеральное консульство, а численность русских колонистов к 1917 г. достигла 15 тысяч человек.

Разумеется, Ургинское соглашение не устраивало Китай. И 5 ноября 1913 г. в Пекине было подписано русско-китайское соглашение, согласно которому Россия признала, что Монголия «находится под сюзеренитетом» Китая. Начало первой мировой войны окончательно определило позицию России. В войне против Четверного Союза Китай, с его огромным населением считался важным союзником. 7 июня 1915 г., в пограничном городе Кяхта было подписано заключительное (русско-многоло-китайское) соглашение. В нем Внешняя Монголия подтвердила свою автономию, финансово-экономические привилегии России сохранялись, а Джебцзун- Дамба-хутухта лишался фактической власти, оставив за собой лишь символический титул хана Внешней Монголии. Важнейшим пунктом Кяхтинского соглашения было условие, запрещавшее ввод иностранных войск (за исключением охраны консульств) на территорию Внешней Монголии (русских и китайских в первую очередь). Монголия формировала собственные вооруженные отряды (6).

Как это ни покажется странным, но именно Кяхтинский договор стал «первым камнем» в фундаменте будущей «унгерниады». Почему же оказались взаимосвязаны столь различные события?

Начало «Русской Смуты» в Забайкалье.

1917-й год в России во многом напомнил монголам и китайцам события Синьхайской революции. Как и 6 лет назад в Китае распад системы государственной власти повлек за собой и распад государственной территории. «Белый Царь» больше не мог покровительствовать монгольской автономии. «Революция вторглась в беспредельные монгольские поля и холмы и своим ревом нарушила торжественный покой монгольских кочевий, необозримых степных просторов и цепей холмов…» (7). Хотя до образования советов рабочих и солдатских депутатов дело не дошло, многие из колонистов не только сочувствовали большевикам, но даже участвовали в создании подпольных марксистских кружков в Урге, Маймачене и Кобдо. Кооператоры из «Центросоюза» поддерживали контакты с советской Москвой. Т.н. «монгольская экспедиция» по заготовке мяса и шерсти оказалась, по данным колчаковской контрразведки, одним из каналов снабжения деньгами и оружием красных партизан. При поставках для нужд белого фронта служащие «экспедиции» постоянно нарушали сдаточные нормы, что стало предметом расследования специальной правительственной комиссии (8).

Сами монголы, по мнению одного из современников, «…считали «красных» своими врагами, потому что красные «кончили» того «белого царя», под покровительством которого находилась молодая, неопытная монгольская независимость… В период революции симпатии монгол, раньше принадлежавшие русским вообще, перешли всецело на «белых» (9).

События «Русской Смуты» не миновали Забайкалья. Забайкальское казачество, одно из самых «молодых» среди казачьих войск Российской Империи, к 1917 г., охраняло российско-китайскую границу и помогало полиции в поимке беглых каторжников, которых, как следует из слов известной песни – предтечи современного криминального «шансона», «хлебом кормили крестьянки» и «парни снабжали махоркой». Тесные связи были у казаков с бурятами и монголами. Однако ни буряты, ни монголы, как этносы в целом, казачьего статуса не имели.

Забайкальцы сражались на фронтах русско-японской и Великой войны. Но 1917 г. разрушил казачье единство. Если 1-й Читинский полк, прибыв с фронта, начал разоружать красную гвардию, то прибывший с Кавказского фронта 2-й Читинский полк наоборот, участвовал в установлении советской власти в Чите в феврале 1918 г. (10).

Пожалуй, наиболее известными в Забайкалье политическими фигурами к началу 1918 г. стали есаулы Г.М. Семенов и Р.Ф. Унгерн. Они были знакомы еще до революции (вместе служили в 1-м Нерчинском казачьем полку), оба были убежденными противниками большевиков, знали тонкости «восточной психологии» (Семенов вырос среди бурят, говорил помонгольски, был знаком с буддизмом, монгольские и буддийские пристрастия Унгерна общеизвестны). Однако будущий атаман Дальневосточных казачьих войск имел еще и официальный статус – в июле 1917 г. Семенов получил мандат уполномоченного комиссара Временного Российского правительства по формированию добровольческих частей на Дальнем Востоке. Используя

полученные права, Семенов приступил к созданию т.н. Монголо-Бурятского полка. Как писал он в своих воспоминаниях, необходимо было «наличие боеспособных, не поддавшихся разложению частей, которые могли быть употреблены как мера воздействия на части, отказывающиеся нести боевую службу в окопах» (11). Современники отмечали также, что в создании полка «заключалась глубокая государственная мысль: подойти к этим инородцам как к русским гражданам, прилечь их к общерусской работе и постепенно уничтожить то средостение, которое в силу исторических условий, существовало раньше между русскими и инородцами» (12). В 1917-1918 гг. в Забайкалье всерьез заговорили о необходимости бурят-монгольской автономии (напомним еще одну закономерность - после появления атрибутов государственности (а воинские части атрибут несомненный) появляются и планы создания независимых государств).

Правда, по своему национальному и социальному составу Особый Маньчжурский отряд (так стала называться сформированная Семеновым воинская часть) нельзя было назвать 100% «азиатским». В ОМО служили не только буряты, монголы, китайцы, японцы, но и русские казаки, демобилизовавшиеся солдаты, гимназисты-добровольцы, даже сербские солдаты и офицеры. Сосредоточившись на пограничной станции Маньчжурия, «семеновцы» с переменным успехом сражались против красногвардейских отрядов и «красных казаков» под командованием С. Лазо и лишь 1 сентября 1918 г., с помощью частей Чехословацкого корпуса заняли Читу. Следует помнить, что Семенов стал атаманом Забайкальского казачьего

войска только 16 июня 1919 г., после избрания его на эту должность 3-м казачьим кругом (13). В 1918 г. он был «атаманом» ОМО («как инициатор и организатор… в силу казачьих обычаев и традиций, получив звание Атамана»), а с сентября - полковником и командующим 5-м Приамурским корпусом, благодаря Временному Сибирскому правительству, которому подчинялся. В октябре он стал Походным атаманом Амурского и Уссурийского казачьих войск. Полученные от Верховного Правителя России и Верховного Главнокомандующего адмирала А.В. Колчака должности Главного начальника Приамурского края, помощника Командующего войсками Приамурского военного округа и чин генерал-майора сделали Семенова фактическим «диктатором Забайкалья» («гражданским» руководителем Забайкальской области стал известный общественный деятель, С.А. Таскин) (14).

Семенов, сосредоточив под своим командованием достаточно сильную группировку (одних бронепоездов в составе Забайкальского фронта было 7), выполнял важную задачу – борьбу с мощным партизанским движением в тылу. Ставка Главковерха понимала необходимость действий Семенова в Забайкалье и он сам подчеркивал, что его войска «держат тыл», являясь своеобразным «мостом» между Сибирью, российским Дальним Востоком, Маньчжурией и Монголией (15).

Но помимо борьбы с партизанами Семенов выполнял еще одну, выражаясь современным языком, «геополитическую задачу»…

«Забайкальский автономизм» - барьер для «красной опасности».

Правительство А.В. Колчака, имея «де-факто» статус Всероссийского, всячески стремилось подтвердить его «де-юре». Омский МИД, практически полностью повторял структуру МИД Российской Империи, вплоть до цвета делопроизводственных папок в департаментах. 4-й (Восточный) отдел МИДа, бдительно следил за событиями в Монголии и Китае, регулярно составляя отчеты о «текущей ситуации». Омску формально подчинялись все, оставшиеся на своих местах, дипломатические представители Российского Императорского и Временного правительств. В Пекине продолжала работу российская дипмиссия во главе с князем Н.А. Кудашевым, а в Урге трудился аппарат генконсула А.А. Орлова. Работу МИДа курировал единственный, на тот момент, «царский» министр, в составе белых правительств - С.Д. Сазонов.

Сергей Дмитриевич, находясь в Париже, не сомневался в правильности российского внешнеполитического курса до 1917 г., ведь он являлся его главным творцом. Опытный дипломат был убежден, что все договора и обязательства России, заключенные до Октября 1917 г., нужно сохранять и защищать. Применительно к Монголии и Китаю признавалось необходимым следовать «духу и букве» Кяхтинского соглашения. Любые попытки изменить сложившиеся к 1917 г. межгосударственные отношения