Открытым все же остается вопрос: если сознание придает осмысленность миру, то искомый смысл оно творит или раскрывает как данный?

Гуссерль, похоже, колебался между двумя этими решениями на разных этапах своего жизненного пути. Как трансцендентальное “я” в качестве феноменологического остатка можно примерить с монадическим и сингулярным характером “я” (ведь картезианское cogito – лишь кромка того мира, который подлежит проверке на epoche). “Это "я", которое осуществляет epoche, это "я", которое вопрошает мир как феномен, тот мир, что значим для меня так же, как и для других, кто принимает его во всей определенности. Следовательно, я возвышаюсь над всяким природным существом, раскрывающимся для меня. Я – субъективный полюс трансцендентальной жизни... И я в полноте своей конкретности впитываю в себя все это”.

Последним сочинением Гуссерля стала работа “Кризис европейских наук и трансцендентальная феноменология” (опубликована посмертно в 1954 г.). Кризис заключался, разумеется, не в научности как таковой, а в значении, которые имели науки для человеческого существования. Исключительность, писал Гуссерль, которая была придана во второй половине XIX века позитивным наукам, и ослепленность мнимым “процветанием”, из них якобы проистекавшим, означали вместе удаление от проблем, решительно важных для подлинной человечности. Чисто фактологические науки создавали посредственного человека-факт.

Натурализм и объективизм становятся объектом критики Гуссерля. Где и когда доказано, что иной истины, кроме научной, нет и не может быть? На чем основана уверенность, что научно описанный мир реален? Наука картезианского типа исключила в принципе проблемы, наиболее сложные и неотвратимые в контексте человеческого существования, отдав их на произвол судьбы. Что может сказать наука по поводу разумности и неразумности поведения человека и мира, его окружающего? По поводу нас как субъектов свободного выбора? Ясно, считает Гуссерль, науке чистых фактов, абстрагируясь от какого бы то ни было субъекта, нечего сказать об этом.

Упразднение философской интенциональности означало редукцию рациональности к научной ее форме. Научно-категориальное вытесняет докатегориальное, то, что Гуссерль называет “жизненным миром” (Lebenswelt). Это область исконно человеческих “смысловых формаций”, предшествующих рождению науки и не исчезающих с ее развитием. Ученые не могут не считаться с их присутствием. Мир перцепций остается на плечах геометрии. Историк, анализирующий документ, не может абстрагироваться от коммуникативной и смысловой интенциональности (как юридический кодекс подразумевает комплекс природных потребностей, настроений, целей и т.п.).

Таким образом, драма современной эпохи началась с Галилея. Галилей выделил из жизненного мира физико-математическое измерение, и это измерение стали считать конкретной жизнью.

Признавая значение науки и техники, философия должна сохранить за собой историческую традицию, не допускать технической фетишизации истории и науки. Феноменология есть первая философия, оставляющая человеку свободу выхода к новым горизонтам.

Феноменологическая редукция не может быть завершена: ее смысл – в неостановимом возобновлении.

Для философии важен тот факт, что любая объективность неабсолютна: в ее пересмотре – смысл жизни. Склеротическим претензиям на абсолютность она противопоставляет субъективность с ее интенциональной созидательной активностью.

Единственно реальный исторический субъект – само человечество со всеми его небезгрешными проектами. Философы могут стать его служителями и даже спасателями в “скептическом наводнении”. Для этого достаточно открыть сознанию его автономию и свободу взамен пассивной слепоты органического роста.