5. Структура самоотдачи: I

Мы видели, что мысль об истине предполагает жела­ние этой истины и постольку является личностной. Одна­ко этот личностный мотив направлен на безличностно всеобщее, поскольку жаждать истины — значит жаждать чего-то общезначимого. Мы избегаем этих кажущихся противоречий, принимая структуру самоотдачи, в рамках которой личностное и всеобщее взаимно предполагают друг друга. В этой структуре личностное осуществляется в утверждении своей устремленности к всеобщему, а все­общее конституируется в его принятии в качестве безлич­ностного условия личностной самоотдачи.

Такая личностная привязанность порождает парадокс преданности: личность утверждает свою рациональную независимость, повинуясь велениям своей совести, то есть обязательствам, возлагаемым личностью самой на себя. Лютер выразил эту ситуацию своим заявлением: “На том стою и не могу иначе”. Эти слова могли бы быть произ­несены и Галилеем, и Гарвеем, и [...]. Они вы­ражают суть той ситуации, в которой находится и кото­рую сам создает всякий первопроходец в искусстве, нау­ке, практическом действии или вере. Всякая преданность влечет за собой акт самопринуждения.

В миниатюре, но с сохранением всех характерных особенностей мы можем проследить, как работает меха­низм самоотдачи на примере судебного решения, при­нимаемого по делу, не имеющему прецедента в прошлой судебной практике. Свобода действий судьи ограничена областью тех возможных альтернативных решений, кото­рые допускаются статьями существующего закона. В рам­ках этой области он обязан вынести свой личностный приговор. <…> Отыскивая справедливое решение, судья обязан найти соответствующий закон, который предполагается существующим, хотя пока и неизвест­ным. Именно поэтому решение судьи и становится в ко­нечном счете столь же обязательным, как и закон. И именно в этом акте сфера возможностей свободного выбора судьи суживается до нуля, сжимаясь рамками его же собственной ориентации на всеобщее, которая господствует над ним в силу его ответственности перед собой. Но это и есть его независимость. Она состоит в сохране­нии абсолютной верности интересам правосудия, исклю­чающей всякую субъективность, неважно, основана ли она на страхе или благосклонности. Независимость су­да — там, где она существует, — обеспечена столетиями. страстного сопротивления попыткам запугивания и под­купа; ибо правосудие есть интеллектуальная страсть, ищущая своего удовлетворения в поддержании чувства справедливости у людей.

Если принуждение силой или навязчивой идеей ис­ключает ответственность, то принуждение, обусловленное ориентацией на всеобщее (universal intent), напротив, ее устанавливает. Бремя этой ответственности тем тяжелее, чем при прочих равных условиях больше возможностей свободного выбора и чем более добросовестно лицо, ответ­ственное за принятие решения. Хотя акты выбора, о ко­торых здесь идет речь, подвержены влиянию произволь­ных субъективных факторов, устремленность к всеобще­му вносит созидательное начало в предпринимаемые уси­лия, сужая свободу действий до такой степени, когда субъект, принимающий решение, находит, что он не мо­жет поступить иначе. Свобода субъективированной лич­ности поступать как ей заблагорассудится, преодолевается свободой ответственной личности поступать так, как она обязана.

Ход научного открытия напоминает процесс вынесе­ния трудного судебного решения. Эта аналогия пролива­ет свет на одну из важнейших проблем теории познания. Контраст между открытием и рутинным исследованием подобен контрасту между решением суда по необычному делу и рутинным применением статей законодательного кодекса. В обоих случаях ответственное за нововведение лицо располагает широкими возможностями для выбора, поскольку оно не имеет каких-либо фиксированных пра­вил, на которые оно могло бы надежно положиться, диа­пазон свободы его действий определяет и меру его личной ответственности. В обоих случаях страстный поиск реше­ния, рассматриваемого в качестве потенциально предсуществующего, связывает свободу действий, ограничивая ее в пределе до нуля, одновременно разрешаясь в некоем новшестве, претендующем на всеобщее признание. В обоих случаях ум, обладающий оригинальностью, принимает решения на основаниях, кажущихся весьма шаткими для умов, не обладающих такой же силой творческого суж­дения. Принимая такие решения, активный ученый-ис­следователь постоянно рискует своим профессиональным статусом, и этот повседневный риск представляет собой наиболее ответственную сторону его деятельности. То же верно и для судьи, с той, конечно, разницей, что здесь риск выпадает главным образом на долю заинтересованных в деле сторон, а также общества, доверившегося даваемой судами интерпретации его законов.

Принцип, определяющий акты эвристического выбора в процессе научного исследования, был выше охарактери­зован мной как ощущение растущей близости скрытой истины, сходное с тем чувством, которое направляет нас в попытках мысленно нащупать в нашей памяти забытое имя.

В структуре самоотдачи этот определяющий фактор вновь появляется уже как чувство ответственности, взя­тое в его устремленности к всеобщему. Научная интуи­ция пробуждается в напряженном движении ощупью к некоторому еще неизвестному результату, полагаемому хотя и скрытым, но доступным. Следовательно, хотя каждый акт выбора в эвристическом процессе является недетерминированным в том смысле, что он есть всецело личностное суждение, тем не менее для тех, кто ком­петентно выносит такое суждение, оно полностью детер­минируется их ответственностью по отношению к ситуации, с которой они сталкиваются. В той мере, в какой они действуют ответственно, их личностное участие в процессе получения их собственных выводов полностью компенсируется тем фактом, что в своих действиях они подчинены универсализму скрытой реальности, к которой стремятся приблизиться. Открытие может произойти (или, наоборот, не состояться) из-за случайных обстоятельств, но исследование не полагается на случайности: постоянно возобновляющийся риск неудачи — это нормальный эле­мент любого шага исследовательского поиска; и однако, принимая на себя этот риск, исследователь не действует наобум. Ответственность действия исключает хаотич­ность и сдерживает эгоцентрическую произволь­ность.

И все же выигрыш, ради которого рискует исследова­тель, является весьма неопределенным. Колумб отправил­ся в плавание, чтобы найти путь в Индию; он потерпел неудачу и умер, опозоренный после того, как трижды повторил свое путешествие с целью доказать, что он до­стиг Индии. Однако Колумб все же не просто случайно наткнулся на Америку. Он ошибочно положился на сви­детельства о том, что расстояние от Индии до Испании в западном направлении всего лишь вдвое больше, чем до Азорских островов, но он был прав, заключив, что на восток можно приплыть, отправившись на запад. Сегодня может показаться, что Колумб поставил на карту свою жизнь и репутацию, исходя из очень шатких соображе­ний и ради недостижимой награды. Однако взамен ему было даровано другое, нечто большее, чем он даже сам смог это когда-либо понять. Он связал себя с верой, ко­торую мы теперь признаем лишь очень небольшим и к тому же искаженным фрагментом истины. Однако эта вера побудила его предпринять шаг в правильном направ­лении. Столь большая неопределенность в целях и уст­ремлениях характерна не только для данного случая: она присуща любому крупному научному исследованию. Эта неопределенность обусловлена тем, что власть над исследователем образа предвосхищаемой им реальности не является абсолютно жесткой. Я уже говорил выше, что ученому приходится непрерывно балансировать меж­ду крайностями чрезмерной осторожности и безрассуд­ной опрометчивости, каждая из которых угрожает ему опасностью впустую растратить свои дарования. Цель балансирования — найти наилучшее применение этим дарованиям. Я присоединяюсь к тем ученым, которые, полагаясь на себя, на свое чувство ответственности, стре­мятся найти здесь оптимальное решение, веря, что оно возможно, равно как и к тем сторонникам этих ученых, которые в свою очередь полагаются на них и разделяют их убежденность. <…> Мое внутренне удостоверенное (confi­dent) описание личностной самоотдачи ученых в иссле­довательском поиске и утверждает здесь подобную убежденность, которая владеет преданными своему делу людьми науки.

Наука сегодняшнего дня служит ключевым ориенти­ром для своего же развития завтра. Она несет в себе не­кое общее представление о природе вещей, являющееся для любознательного ума неиссякаемым источником догадок и предположений. Каждое открытие таит в себе нечто сходное с опытом Колумба, который столь роковым образом ошибся в истолковании собственного открытия. Последствия нового знания никогда не могут быть изве­стны при его рождении. Ибо оно сообщает о чем-то ре­альном, а приписывать чему-нибудь реальность — значит выражать убежденность в том, что его присутствие еще проявится неопределенным числом непредсказуемых способов.

Эмпирическое высказывание истинно в той мере, в какой оно открывает некоторый аспект реальности, реаль­ности, в значительной мере скрытой от нас и поэтому существующей независимо от нашего знания о ней. Все фактуальные утверждения с необходимостью несут в се­бе некую универсальную интенцию, поскольку стремятся сказать нечто истинное о реальности, полагаемой суще­ствующей независимо от нашего знания ее. Наше притя­зание говорить о реальности служит тем самым внешней опорой нашей самоотдачи в процессе порождения того или иного фактуалъного утверждения.

Итак, мы в общих чертах установили структуру само­отдачи применительно к данному конкретному случаю. Догадки ученого-исследователя о скрытой реальности личностны. Они являются его мнениями, которых пока что он один (в силу своей оригинальности) и придержи­вается. Однако они не субъективное состояние ума, а обладающие универсальной интенцией убеждения, следование которым является весьма тяжелым и рискованным предприятием. Ученый сам решает, во что ему верить, но в его решении нет произвола. Убеждения, к которым он приходит, порождены необходимостью и не могут быть по желанию изменены. Ученый приходит к ним как к чему-то такому, что возлагает на него ответственность. В приверженности научному поиску уверенность, само­отдача и законополагание сливаются в единую мысль, говорящую о скрытой реальности.

Принять личностную вовлеченность как единственное отношение, в рамках которого мы можем верить в истин­ность чего-либо, — значит отказаться от всех попыток найти строгие критерии истины и строгие процедуры для ее достижения. Результат, получаемый с помощью меха­нического применения строгих правил, без личностной вовлеченности кого-либо, не может ничего и ни для кого означать. Итак, отказываясь от тщетной погони за фор­мализованным научным методом, концепция вовлеченно­сти принимает вместо этого личность ученого в качестве деятельного субъекта, ответственного за проведение и удостоверение научных открытий. Процедура, которой следует ученый в своем исследовании, является, конечно, методической, однако его методы — это лишь максимы некоторого искусства, которое он применяет в соответст­вии со своим собственным оригинальным подходом к проблемам, им выбранным. Открытия являются состав­ной частью искусства познания, которое можно изучить с помощью наставлений и примеров. Но для овладения вершинами этого искусства необходимы особые прирож­денные дарования, соответствующие конкретным особен­ностям исследуемых предметов. Каждое фактуальное вы­сказывание является до некоторой степени и воплощени­ем ответственного суждения, выступая в качестве лично­стного полюса того акта самоотдачи, в котором оно утверж­дается.

Здесь мы вновь встречаемся с позицией, которую ло­гика утверждения приписывает мыслящей личности, оп­ределенной в этой логике как центр неспецифицируемых мыслительных операций. Этот центр и есть то, что мы называем умом какого-либо человека, с которым мы встречаемся и разговариваем. Его ум является фокусом, на котором при этом сосредоточено наше основное вни­мание, сопровождаемое периферическим восприятием произносимых звуков и действий, целостным образом этим умом координированных. Поскольку структура са­моотдачи включает логику согласия, она с необходи­мостью эту логику подтверждает; и все же стоит заме­тить, что благодаря опоре на эту логику мое фундамен­тальное убеждение с необходимостью предполагает веру в существование других умов как центров не разложимых на отдельные элементы мыслительных операций.

Если логика согласия всего лишь показывала нам, что согласие есть некий внекритический акт, то “самоотда­ча” с самого начала была введена как схема, в рамках которой согласие может быть сопричастно ответственно­сти, отличаясь этим от согласия случайного. Фокус, в ко­тором концентрируется неявное согласие, был возведен в ранг органа ответственного суждения. Это стало возмож­ным благодаря способности осуществлять свободный вы­бор в соответствии со взятыми на себя обязательствами: выбор, сам по себе исполненный универсальной интен­цией. К ответственному решению мы приходим в таком случае с сознанием того, что этим решением мы перечер­киваем все другие мыслимые альтернативы, и исходим при этом из оснований, которые не могут быть зафикси­рованы полностью и во всех подробностях. Следовательно, конкретно принять ту или иную схему вовлеченности в качестве единственной позиции, находясь на которой мы можем делать искренние утверждения, — значит заранее допустить (если вообще что-то надо допускать) и такие утверждения, против которых могут возникнуть неопро­вержимые возражения. Это дает нам право связывать себя с такими свидетельствами, которые, если бы не наше собственное личностное суждение, допускали бы и дру­гие выводы. Мы можем твердо верить в то, в чем мы мысленно могли бы и усомниться, и считать истинным то, что могло бы оказаться и неверным.

Здесь мы подходим к решающему вопросу теории по­знания. На протяжении всей этой книги я настойчиво стремился к одному: я старался показать, что всякий акт познания включает в себя молчаливый и страстный вклад личности, познающей все, что становится известным, и этот вклад не есть всего лишь некое несовершенство, но представляет собой необходимый компонент всякого знания вообще. Все приведенные выше свидетельства выли­ваются в конечном счете в демонстрацию полной несо­стоятельности всех попыток утверждать какое-либо зна­ние в тех случаях, когда, делая это, мы не можем до конца искренне придерживаться своих убеждений, хотя бы мы и могли в принципе от этих убеждений отказаться. Рассмотрим теперь этот вопрос более полно.