6 курс / Кардиология / История_эпидемий_в_России_От_чумы_до_коронавируса
.pdfнемедленно на полицейской подводе направляли в Угрешскую больницу со всей одеждой и не оставляя ничего, «что у него в употреблении было». На обязанности частного смотрителя лежало также проведение дальнейших мероприятий: изоляция в «особых покоях» всех жильцов, проживавших в одном доме с больным, и оцепление дома полицейским караулом.
Помещение, где находился больной, дезинфицировалось окуриванием можжевельником «во все время выдерживания карантена».
Если же у внезапно заболевшего «еще наружные знаки прилипчивой болезни не усмотрятся», то частный смотритель обязан был такого больного, не вывозя пока в больницу, изолировать в особом помещении и на третий день «учинить еще вторичный осмотр». При обнаружении «по тому осмотру на больном знаков прилипчивой болезни» с ним поступали «по точной силе первой статьи», т. е. вывозили в Угрешский монастырь и т. д.
В круг обязанностей частных смотрителей входила также ежедневная подача сведений о количестве заболевших и умерших, причем получать эти данные частные смотрители должны были от полицейских чинов.
Это было неслыханным новшеством, «поелику до сего времени никогда не было об умирающих в городе записок и сведений». Полученные таким путем статистические сводки показали совершенно неожиданно весьма умеренную смертность в городе: во всем городе за сутки умирало от 25 до 47 человек, а за месяц (апрель) 665; кроме того, в «опасной больнице» (Угрешском монастыре) и в карантинных домах умерло 79, следовательно, всего за месяц погибло 744 человека.
Но полученные цифры смертности по Москве имели мало общего с действительностью. «Частные полицейские капитаны» при ежедневных своих отчетах руководствовались лишь данными подведомственных им полицейских частей, а туда просачивались лишь скудные сведения, установленные либо на основании случайных находок трупов «скоропостижно» умерших, либо на основании показаний домовладельцев, которые часто скрывали как больных, так и умерших, так как боялись госпитализации и помещения на карантин, и связанного с ними сожжения вещей и разорения домов. К концу мая в Симоновском и Даниловском монастырях, где были тоже устроены чумные больницы, «заразительная болезнь стало было большею частью прекращаться». Новых больных не поступало, но в городе не переставали находить трупы умерших от «опасной болезни». За май в городе зарегистрировано 795 умерших в городе и в карантинных домах 56, итого 851, т. е. больше, чем в апреле. Тем не менее «отсутствие новых заболеваний» и данные о сравнительно небольшом количестве умерших утвердили московскую администрацию в ее казенном оптимизме. Она поспешила сообщить в Петербург, что «в Москве все благополучно», «совершенно безопасно» и что «прилипчивые болезни более не оказываются».
На этом основании Государственный совет 2 мая постановил «обнародовать о сем в здешних ведомостях и отменить принятые предосторожности». Однако Екатерина II оказалась осторожнее и «изъясниться изволила, что хотя опасность в Москве и миновала, но хочет она, чтоб предосторожности оставлены были».
Рекомендовано к покупке и изучению сайтом МедУнивер - https://meduniver.com/
30 мая Салтыков вновь донес, что в Москве, кроме Угрешского монастыря, ни больных, ни умерших опасною болезнью нет. Заслушав это сообщение, Государственный совет 6 июля вынес постановление распустить всех находящихся в Симоновом и Даниловском монастырях людей. Карантинные сроки решено было сократить на половину, а часть застав ликвидировать, оставив таковые только в Бронницах, Тоене и Тихвине.
В июне генерал Брюс, особоуполномоченный по мероприятиям, связанным с недопущением чумы в Петербург, подал в Государственный совет предложение снять все заставы на путях из Москвы в Петербург, кроме Вышневолоцкой и Пресненской. Он предложил также снова открыть суконную фабрику в Москве и пропускать изготовленные на ней товары в Петербург. Государственный совет одобрил эти предложения, т. е. петербургские власти, как и московские, окончательно успокоились и решили, что опасная болезнь, если только она была, окончилась и что пора уже свертывать все профилактические учреждения и мероприятия.
Это было роковой ошибкой – чума в Москве продолжалась.
«Уже в июне месяце в некоторых местах города стала настоящая зараза как черными пятнами, так и другими наружными язвенными знаками и более оказываться».
Однако в Москве мало кто верил в чуму и даже врачи «старались в том обывателей уверить, что люди от обыкновенной гнилой горячки, а не от заразы умирают»[261].
А в это время смертность в городе значительно возросла: в сутки умирало от 40 до 70 человек. Всего же в июне в городе умерло 994, в Угрешском же монастыре и карантине
– 105, итого – 1099 человек.
В июле «истина настоящего бытия моровой язвы еще более стала открываться». В половине этого месяца во многих местах Москвы, особенно же в слободах Преображенской, Семеновской и Покровской, стали вымирать целые дома. «При таких злощастных приключениях» проводимые до июля месяца противочумные мероприятия оказались недостаточными. Симонов монастырь, в котором помещались для наблюдения фабричные с Суконного двора, был переполнен. Поэтому 17 июля решено было всех «сумнительных» людей вместо Симонова монастыря направлять для выдерживания карантина в «особый дом» в селе Троицком-Голенищеве, близ Воробьевых гор.
Для того чтобы избежать расхищения и грабежа вещей при выводе людей из домов в карантины, близ Симонова монастыря построен особый амбар, куда «таковые пожитки из малых домов в сохранении отвозились». Но это относилось лишь к ценным вещам, остальные же вещи, а также «такие, которые около больного в употреблении были», сжигались без всякой компенсации их владельцам.
Разумеется, эта мера, как, впрочем, и все почти «строгие» противоэпидемические меры, задевала лишь малоимущих людей и со всею строгостью применялись только по отношению к ним. Люди богатые и знатные в большинстве своем бежали из Москвы, а те, которые не захотели бежать, имели возможность обойти всякие, даже самые строгие законы и постановления.
Число заболевших и умерших между тем непрерывно возрастало. К концу июля за сутки стало умирать до 100 человек и даже больше. Но хотя по осмотру врачей многие
из умерших имели явные признаки чумы, всех их считали погибшими от «обыкновенной гнилой горячки», если только они умирали после 4 суток от начала заболевания.
Чума была уже не только в Москве, но распространилась и по ближайшим уездам. Салтыков был сторонником выезда из Москвы возможно большего числа людей. В связи с этим в августе «явное моровой язвы свирепствование… побудило почти всех знатных и должностями не обязанных людей из Москвы в разные деревни и места выезжать. При таких выездах многих обывателей служители, будучи или сами заражены, или имея с собою зараженные вещи, привозили купно с собою, как в проезжающие, так и в собственные свои селения заразу»[262].
Некоторые москвичи, пользуясь недостаточностью надзора, вывозили в подмосковные деревни больных и умерших, бежали сами из карантинов и больниц и «по дорогам в поле умирали». Правда, во многих деревнях крестьяне оказались дальновиднее и умнее своих господ и некоторых иноземных врачей, все еще споривших о том, какая в Москве свирепствует болезнь. Крестьяне по-старинному называли ее «мором» и никого из Москвы в свои деревни не пускали.
В самой же Москве во второй половине августа заболеваемость чумой и смертность от нее резко повысились. Ежедневно заболевало, по далеко не полным официальным данным, около 400–500 человек, такое же количество умирало. Некоторые больные, избегая госпитализации, пытались «перенести болезнь на ногах и, перемогаясь ходили по улицам и торговым местам». Многие москвичи не только утаивали больных и мертвых, но и выкидывали таковых на улицу, подальше от своего дома, «дабы через то не можно было того долго узнать». Каждый… «старался утаивать свою болезнь и всячески… до тех пор перемогался, пока она его, по своему лютому качеству, скоропостижно умерщвляла»[263].
Ежедневно умирали сотни людей. Сначала на каждой улице было несколько больных, потом они появились в каждом доме, и наконец были уже целые выморочные дома, заколоченные досками. Попадались переулки, где таких заколоченных домов насчитывалось до десяти.
Еропкин, «видя такое города Москвы злощастие», предложил совету докторов издать «сочинение, содержащее способы к совершенному открывшейся болезни искоренению». Прибывшему в это время в Москву из Киева петербургскому штадтфизику Лерхе, Еропкин поручил «узнать в точности и самое качество болезни». Лерхе вместе с Шафонским, Ягельским и Ладо посетили разные места города, в том числе и «опасные больницы», где осматривали больных и умерших. Эта возглавляемая Лерхе комиссия вновь подтвердила, что в Москве чума.
Вслед за тем совет докторов, переименованный в Медицинский совет, подал 26 июля Еропкину «последнее мнение о прекращении моровой язвы».
Подтверждая свое прежнее мнение, что в Москве настоящая моровая язва, Медицинский совет констатировал, что она «по нещастию теперь во многих местах города оказалась… Хотя некоторые из здешних докторов и лекарей оную уничтожают и за заразительную и язвительнаую не признают, но совет медицинский их мнение во все опровергает и… представляет таковым их необосновательным и вредным уверениям
Рекомендовано к покупке и изучению сайтом МедУнивер - https://meduniver.com/
не верить, дабы через то не привесть общество в большую оплошность и нерадение в потребных предосторожностях, в чем их по сие время старание было».
Медицинский совет вместе с тем признал проводившиеся до последнего времени профилактические мероприятия недостаточными, так как они простирались большею частью «до одних суконного двора фабричных».
Распоряжение считать скоропостижно умершими лишь тех, кто умирал до 4-го дня заболевания, совет признал неверным и, хотя со значительным опозданием, высказался, что «хотя бы действительно кто и был до семи дней болен, то все оное за верный знак неопасной болезни, уже тогда, когда действительно в городе опасная болезнь есть, принимать сумнительно; опыты же доказывают, что оная болезнь не всякого равно поражает, но инаго скорее, инаго позже».
Для более быстрого и точного выявления и учета больных совет предложил определить во всем городе «осмотрщиков» в «незнатных» домах, выбранных из мещанства и нижних чинов; в «знатных» же домах роль осмотрщиков возлагалась на дворецких. Осмотрщикам поручалось десять, «а когда немноголюдные» – двадцать домов. Такой участок назван был «дистанцией».
Осмотрщики, переписав всех жителей своей дистанции, должны были ежедневно делать перекличку. Если при перекличке осмотрщики найдут «кого-либо больного или мертвого», то тотчас же они обязаны сообщить об этом своему частному смотрителю.
Во всех частях города совет предложил создать особую организацию для вывоза больных и погребения умерших. В состав этой организации должны были входить 4 категории работников: одни должны были вывозить мертвых «заразительных», другие
– «копать для таковых ямы», третьи – вывозить больных в госпитали и, наконец, четвертые – вывозить здоровых в карантинные дома. Эти же работники были обязаны проводить дезинфекцию и проветривание зараженных домов и вещей: «В зараженных домах покои довольно можжевельником, или дегтем, или порошком окурить, печи и пол разломать, окошки и двери вынуть. Все бывшие в употреблении больного вещи – сжечь, а лучшие пожитки вывозить в удобное место».
Торговые бани (т. е. платные бани) совет предложил «вовсе запечатать, и питейные домы тоже запереть», производя продажу вина через окно или дверь, не пуская никого внутрь.
Поскольку в Москве «опасная болезнь» оказалась рассеянной в разных местах, совет объявил весь город «сумнительным» и указал на необходимость предосторожности от возможности заноса болезни в Петербург.
Количество больных все нарастало, и транспортировка их в Угрешский монастырь, ввиду его отдаленности от Москвы, стала очень трудной. Поэтому было решено отвозить больных в Симонов монастырь, «дабы по близости таковой отвоз поспешнее мог быть», Угрешскую же ольницу по выздоровлении всех находящихся там больных «испраздннть».
До конца июня лекарем в этой больнице был Марграф, но, будучи тоже в течение трех месяцев «безвыходно в опасности и напоследок принед и сам в изнеможении», он просил сменить его и после карантина был отпущен. Его место занял проезжавший
через Москву из Молдавии и уволенный по болезни от воинской службы лекарь Д. С. Самойлович[264]. Этот молодой врач, «когда никто добровольно не хотел в опасную больницу пойти, по собственному желанию, будучи еще и сам в слабом здоровье, из усердия и ревности к отечеству, принял на себя пользование язвенных и всю притом сопряженную опасность»[265].
В Угрешской, затем последовательно Симоновской и Даниловской больницах Самойлович обслуживал от 1000 до 1600 больных. Помощников у него сначала не было, и ему были присланы лишь 24 человека из числа перенесших чуму для ухода за больными.
Смертность среди медицинского персонала чумных больных была очень велика: в Симоновской больнице все подлекари умерли от чумы.
Извозчики, погребатели и санитары до конца июля вербовались из рабочих Суконного двора, но они, видя, что свирепствующая болезнь не обыкновенная, а «особенного роду», которая «одним прикосновением пристает», отказались «при таком упражнении оставаться». Тогда для вывоза из домов больных и погребения умерших были определены уголовные преступники[266].
Они были одеты в особую, пропитанную воском или просмоленную одежду, лицо наглухо закрывалось маской, на руках были просмоленные рукавицы. Эти «мортусы» длинными крючьями вытаскивали из домов чумные трупы или зараженные вещи. Народ боялся их больше самой чумы, так как носились упорные слухи, что они выволакивали крючьями не только мертвых, но даже и живых, находившихся в бессознательном состоянии, и бросали их в братские могилы.
Московские власти стали ограничивать, сколько возможно выезд из Москвы, чтобы предотвратить занесение чумы в уезд и в другие места. После «отбития вечерней зари» запрещался как въезд в Москву, так и выезд из нее. Подорожные для выезда из Москвы должны были иметь подпись Еропкина, подпись же эта давалась лишь при предъявлении письменного удостоверения о состоянии здоровья за подписями врача и частного смотрителя. Тем не менее, богатые бежали из Москвы, получая все необходимые документы за взятки. Кто победнее, пробирались из Москвы не главными, а проселочными дорогами и тропинками, и не в экипаже, а пешком. Так, по свидетельству Самойловича, село Пушкино почти все вымерло от чумы после того, как «один мужик из Рогожской слободы» привез своей жене из Москвы кокошник, принадлежавший умершей женщине.
Страх и уныние царили в это время в Москве. Бесконечные вереницы гробов тянулись по улицам под непрестанный заунывный погребальный звон колоколов…
Гробов не стало хватать, и мертвых начали вывозить в простых, наспех сколоченных ящиках. Но вскоре некому и некогда стало делать и такие ящики – тогда трупы стали перевозить на телегах, по нескольку на каждой, в сопровождении «мортусов» в их мрачных одеяниях и со зловещими крючьями. На улицах и площадях днем и ночью горели костры из можжевельника или навоза, распространяя смрадный дым и усугубляя общую картину страха, уныния и отчаяния.
В течение августа, по официальным, т. е. далеко не полным, сведениям в городе умерло от чумы 6423 человека, в больницах и карантинах – 845, а всего – 7268 человек.
Рекомендовано к покупке и изучению сайтом МедУнивер - https://meduniver.com/
В городе царила паника. Лерхе описал состояние Москвы в это время: «Невозможно описать ужасное состояние, в котором находилась Москва. Каждый день на всех улицах можно было видеть больных и мертвых, которых вывозили. Многие трупы лежали на улицах: люди либо падали мертвыми, либо трупы выбрасывали из домов. У полиции не хватало ни людей, ни транспорта для вывоза больных и умерших, так что нередко трупы по 3–4 дня лежали в домах».
Утаивание больных, тайное погребение умерших, выбрасывание на улицу трупов принимало все более и более широкие размеры. В связи с этим 20 августа был обнародован указ, согласно которому, «если кто в таком преступлении будет открыт и изобличен… таковой отдается вечно в каторжную работу»[267].
В конце августа вместо прежних 14 Москва была подразделена уже на 20 частей, с таким же числом частных смотрителей. Обязанности последних несли офицеры гвардии и чиновники.
31 августа Еропкин сообщил в Петербург, что в Москве за 2 суток умерло «опасною болезнью» 207 и другими болезнями – 615 человек[268]. О каких «других» болезнях шла речь – неизвестно. Вероятнее всего, это была та же чума.
1 сентября Еропкин уведомил, что в Москве за сутки умерло 400 человек, на этот раз «опасною болезнью». Одновременно сообщалось, что болезнь распространилась «по многим околичным уездам».
Государственный совет решил предписать московским департаментам сената и «помянутым тамошним начальникам» о необходимости не только сократить прежние карантины, но и вновь по мере надобности учреждать их, поскольку карантинные дома «неминуемо потребны для истребления язвы и спасения от нея незараженных еще жителей».
Карантинные заставы около Москвы также нужны «для охранения от сего зла всей империи». Что касается грозившего, по мнению московских властей, голода, то Государственный совет высказался по этому вопросу следующим образом: «Нечаятельно, чтоб ныне в Москве мог случиться в съестных припасах недостаток, потому что обыкновенно там запасается от зимы до зимы и довольно бывает для всего города в полном его составе, а теперь тем более достаточно быть может, когда знатная часть жителей его разъехались по другим местам». Но, «на крайний случай» решено было усилить подвоз в Москву припасов из ближайших городов и селений.
Вследствие недостатка в Москве воинских команд Еропкин решил организовать набор «полицейского батальона из фабричных», о чем и сообщил в Петербург. Там отнеслись к этому без особого воодушевления и постановили: «Набор полицейского батальона из фабричных хотя и дозволяется, однако же… единственно на время настоящей надобности».
Собственно, это не был полицейский батальон, а отряд по борьбе с чумой: рабочие за оплату 6 копеек в сутки должны были, образовав пикеты и «дозоры», следить днем и ночью за тем, чтобы никто не выбрасывал на улицу больных или мертвых.
На эти же батальоны возлагалась обязанность транспортировки больных и мертвых с тем, однако, условием, чтобы рабочие «до больных ни в раздевании, ни в другом каком
до них прикосновении не употреблялись». Если же кто-нибудь из рабочих добровольно брал на себя «должность раздевания больных», то ему полагалось не 6, а 10 копеек в день.
3 и 5 сентября Еропкин спешил уведомить Петербург, что в Москве умирает уже по 500 человек в сутки, и поэтому просил позволения «не осматривать более умерших».
В сентябре чума в Москве день ото дня свирепствовала все с большею и большею силою. В сутки умирало до 800 и более человек (по донесению Салтыкова, 12 сентября умерло более 800 человек). «Все почти предосторожности и старания в отвращении и истреблении моровой язвы оказались тщетными»[269].
Несмотря на это, царица, пребывая в счастливом заблуждении, что все идет хорошо, 10 сентября писала Панину: «Язва на Москве, слава богу, умаляться стала»[270].
А эпидемия чумы в Москве достигла уже своего кульминационного пункта. В сентябре, по официальным данным, умерло от чумы в городе 19 760 человек, в больницах и карантинах – 1640, всего же – 21 401 человек, «не упоминая тех, которые тайно погребены были»[271].
Положение Москвы становилось с каждым днем отчаяннее. Современник следующим образом описывает поведение московских властей в это время: «Отцы спосажденные разъехались по деревням и слухами через других о состоянии города питались, не подавая никакого вспоможения. А губернаторы и обер-полицмейстер заперлись в своих домах, не пуская никого, и сами из дворов не выезжали: а письма и жалобы, от кого какие к ним доходили, принимали люди их и самолейшие подчиненные сквозь решетки заборные деревянными, нарочно сделанными для того щипчиками; отдавались ли уже самым им неизвестно; а с таким удовольствием приходившие и прочь отходили. Потом губернатор и обер-полицмейстер и сами из города по деревням жить разъехались».
14 сентября Салтыков послал царице отчаянное донесение: «Болезнь уже так умножилась и день ото дня усиливается, что никакого способу не остается оную прекратить, кроме чтобы всяк себя старался охранить. Мрет в Москве в сутки до 835 человек, выключая тех, коих тайно хоронят, и все от страху карантинов, да и по улицам находят мертвых тел по 60 и более. Из Москвы множество народу подлого (т. е. низшего класса) побежало, особливо хлебники, маркитанты, красники и все, кои съестными припасами торгуют… с нуждою, можно купить съестное; работ нет, хлебных магазинов нет, дворянство все выехало по деревням. Генерал-поручик Петр Дмитриевич Еропкин старается и трудится неусыпно оное зло прекратить, но все его труды тщетны; у него в доме человек его заразился, о чем он просил меня, чтоб донести вашему императорскому величеству. И испросить милостивого увольнения от сей комиссии. У меня в канцелярии также заразились, кроме что кругом меня во всех домах мрут, и я запер свои ворота, сижу один, опасаясь и себе несчастья. Я всячески генерал-поручику Еропкину помогал, да уже и помочь нечем, команда вся раскомандирована, в присутственных местах все дела остановились, и везде приказные, служители заражаются. Приемлю смелость просить дозволить мне на сие злое время отлучиться, пока оное по наступающему холодному времени может утихнуть и полиция… Еропкина ныне лишняя и больше вреда делает, и все те частные смотрители посылают от себя и сами ездя более болезнь развозят. Ныне фабриканты делают свои карантины и берут своих людей на свое смотрение, купцы также соглашаются своих больных содержать,
Рекомендовано к покупке и изучению сайтом МедУнивер - https://meduniver.com/
раскольники выводят своих в шалаши и ничего так всех не страшит, как карантины, для чего мертвых тайно хоронят разными манерами»[272].
Письмо это – истинный крик отчаяния охваченного паникой человека оно свидетельствует о полном бессилии властей бороться против чумы.
Не дожидаясь ответа на свое письмо, Салтыков уехал в свое подмосковное имение, но на следующий день после его отъезда, 15 сентября, в Москве вспыхнул народный мятеж, известный под названием «чумного бунта 1771 года».
Все усиливающаяся эпидемия, бессилие власти в борьбе с ней, злоупотребления со стороны полиции, боязнь карантинов и больниц, вывоз в которые грозил полным разорением больному с его семьей и, самое главное, общее недовольство народных масс екатерининским режимом дворянской диктатуры – все это было причиной массового выступления исстрадавшегося народа против феодального гнета.
История чумного бунта в Москве была уже предметом нескольких исторических исследований[273], поэтому мы не будем останавливаться на ней подробно, напомнив только хронологию событий.
15 сентября 1771 г по набатному колоколу в Москве начался народный мятеж. Непосредственной причиной волнений было приказание московского архиепископа Амвросия запечатать ящик, поставленный для сбора денег у иконы Варварских ворот и прекратить скопление молящегося народа. С криком «Богородицу грабят» толпа избила до смерти посланного подьячего и сопровождавших его солдат. В это время ктото ударил в набат, и со всех концов города стали стекаться вооруженные чем попало люди. Это были представители городских низов – фабричные, мелкие ремесленники и лавочники, дворовые, солдаты, бывшие в юроде крестьяне, – в общем, все те, кто на своих плечах выносил тяжесть феодально-крепостнического гнета и полицейскобюрократического произвола. Глухое недовольство, давно уже зревшее среди обездолениых масс, проявилось яростной вспышкой народного гнева, хотя неоргазованной и неразумной, но несомненно направленной против феодального гнета. Толпа разгромила Чудов монастырь и, не найдя там Амвросия, разграбила архиерейский дом.
16 сентября почти весь город был в руках восставших. Толпа громила дома аристократов, нашла укрывшегося в Донском монастыре Амвросия и убила его. Были разгромлены также два карантинных дома и распущены содержащиеся там люди; избиению подвергся и Самойлович. В Кремле произошла стычка между толпой восставших и отрядом солдат под командой Еропкина, закончившаяся пушечной стрельбой картечью по вытесненной на Красную площадь народной массе.
17 сентября в город вернулся Салтыков, и одновременно с ним вступил полк солдат. С помощью этой вооруженной силы восстание было окончательно подавлено.
Немедленно по получении известия о бунте, из Петербурга в Москву в качестве особо доверенного лица был командирован фаворит Екатерины граф Григорий Орлов и с ним ряд высших чиновников, доктор Орреус и штаб-лекарь Тоде. В Москву прислали также команду солдат из гвардейских полков.
Орлов выехал в Москву 21 сентября, но из-за распутицы прибыл туда лишь 26 сентября. Ему были даны 100 000 рублей на расходы, связанные с противочумными мерами, и диктаторские полномочия: «Повелеваем не токмо всем и каждому его слушать и ему помогать, но и точно всем начальникам быть под его повелением… Запрещаем же всем и каждому делать какое-либо препятствие и помешательство как ему, так и тому, что от него поведено будет, ибо он, зная нашу волю, которая в том состоит, чтоб прекратить, колико смертных сила достает, погибель рода человеческого, имеет в том поступать с полной властью и без препоны»[274].
На другой день после своего прибытия в Москву Орлов сообщил Екатерине «об отчаянном состоянии тамошних жителей»[275]. В сентябре число ежедневно умирающих доходило до 1000 человек. Все старания для прекращения моровой язвы были безуспешны.
Тотчас же по приезде в Москву Орлов создал «следственную комиссию» о бунте, а 30 сентября созвал Медицинский совет и предложил ему немедленно ответить на следующие вопросы:
«1) Каким образом свирепствующая здешняя зараза распространяется?
2)Какие суть знаки, делающие заболевшего подозрительным в том, что он заражен сею болезнью?
3)Показать каждому исправно о всех случаях сей болезни по порядку и постепенно, как оные происходят в самом деле?
4)Какие лекарства доныне… в какое время болезни… и с какими успехами применены были?
5)Чего больные вообще как при употреблении лекарств, так и без них должны наблюдать и какое содержание к выздоровлению болящего наиспособнейше признается?
6)Напоследок же объявить каждому, какие кто, по мнению своему, признает за наилучшие и удобнейшие средства, как к предупреждению сего ужасного зла, так не меньше и к прекращению усилования сей болезни, а буде можно, то и к конечному искоренению»[276].
Какие ответы дали врачи – неизвестно, так как они не опубликованы.
В тот же день (30 сентября) Орлов обнародовал объявление «о бытии в Москве моровой язвы», где было указано, что главная цель прибытия его в Москву – «узнать допряма причины толь великому вдруг сего зла распространению… чтоб гибель народную сколь можно скорее присечь и общее благо поспешествовать».
Ответы врачей на заданные им вопросы, очевидно, не удовлетворили Орлова, ибо 6 октября он вновь созвал Медицинский совет. На этом собрании Орлов сказал, что принимавшимися до его приезда мерами не далось пресечь весьма распространившейся «заразительной болезни». Одной из главнейших причин этого Орлов считал мнение некоторых врачей о том, что «якобы оказавшаяся здесь болезнь не есть заразительная язва» и что «натурально навлекло общую так сказать
Рекомендовано к покупке и изучению сайтом МедУнивер - https://meduniver.com/
неосторожность». В связи с этим Орлов предложил Медицинскому совету ответить на следующие вопросы:
«1) Является ли умножившаяся в Москве болезнь моровой язвой?
2)Чрез воздух ли ею люди заражаются или от прикосновения с зараженными?
3)Какие суть средства надлежащие к предохранению от оной?
4)Есть ли и какие способы к уврачеванию зараженных?».
Иначе говоря, Орлов вновь поставил перед московскими врачами вопрос: «чума или не чума?». Врачи единогласно ответили, что свирепствующая в Москве болезнь есть «действительная и неоспоримая смертоносная язва». Также единогласно они признали контагиозность заболевания: «Сия болезнь не в воздухе состоит и не воздух людей заражает, но единственно одно прикосновение и сообщение». Однако это категорическое утверждение теми же врачами было принято с оговоркой: «Но если в покоях долго зараженные находятся, то в таковых может и воздух здоровых заразить».
По вопросу о лучших профилактических средствах высказывался ряд врачей. Приведем наиболее интересные мнения.
Лекарь Померанский считал надлежащей профилактической мерой чистоту в домах, окуривание и, кроме того, «рубашки в уксусе обмочив носить и слюну часто выплевывать». Лекарь Самойлович также высказывался за чистоту в домах и частое обмывание всего тела холодною водою или, кто может, уксусом. Кроме того, он считал полезным «открытый воздух, пищу кислую, как можно из земляных овощей, а меньше всего употребление мяса». Доктор Зыбелин рекомендует «чистоту тела, обмываться уксусом утром и вечером, рубахи, уксусом смоченные, всегда носить, слюну исплевывать, нос платком в уксусе, обмоченном на улицах закрывать, мясо умеренно, а более кислую пищу употреблять, покои умеренно топить и их окуривать». Доктор Ягельский считал наиболее важным санитарное просвещение: «чрез попов жителям ясно и точно объявить существо болезни и от чего она происходит». Кроме того, он советовал «чистоту и употребление капель, называемых спиртус путри дульцис ибо сие лекарство очень сию болезнь предохраняет». Доктор Шафонский разделил вопрос на две части: 1) если в доме не было заразы, то никаких особых мер не требуется, только «убегать заразительные домы, людей и наипаче пожитков»; 2) если же в доме была зараза, то с самого начала заболевания больного положить в больницу и сжечь все, что он, «будучи в заразе, около себя имел»; остальным же жильцам этого дома Шафоновский рекомендовал «оставив на несколько недель зараженный покой, окуриваясь довольно и стараться выпотеть и после обмыть все тело».
Для выяснения четвертого вопроса – о лечении больных чумою – решено было созвать «особливое собрание». На следующий день было созвано совещание для рассмотрения вопроса о наилучшем способе лечения чумных больных. Ответ врачей на этот вопрос представляет с исторической точки зрения значительный интерес, так как он суммирует почти все медикоментозные и другие способы лечения, применявшиеся в то время по отношению к больным чумой.
В начале заболевания врачи рекомендовали потогонное лечение: «Когда самый первый припадок в начале болезни больной почувствует, то есть что голова заболит и при том