Глава 14

По природе своей ночной город, Новый Орлеан просыпается медленно.

Довольно долго после рассвета он остается тихим, а затем стряхивает утреннюю

дымку и осторожно втягивается в новый день. В нем нет утренней спешки, за

исключением трасс, соединяющих и окраины, и улицы даунтауна. Так бывает во

всех городах. Но во Французском квартале, душе Нового-Орлеана, запах виски

прошедшей ночи и пряных, жареных по-креольски креветок с рисом, копченой

красной рыбы висит над почти пустыми улицам до тех пор, пока не покажется

солнце. Через час или два он сменяется ароматом пирожков с начинкой и кофе

Французского рынка, ив этот момент на тротуарах как бы неохотно начинают

появляться признаки жизни.

Дарби съежилась, сидя в кресле на маленьком балконе, потягивая кофе и

ожидая восхода солнца. Каллахан находился в нескольких футах от нее, по

другую сторону открытых балконных дверей, все ещЈ завернутый в простыни и

равнодушный к окружающему миру. Потянуло свежим ветерком, но к обеду, знала

Дарби, влажность снова вернется. Она поплотнее подтянула его халат к шее и

вдохнула роскошный запах его одеколона. Она подумала об отце и его

мешковатых хлопковых рубашках, которые он позволял ей носить, когда она была

тинэйджером. Она, бывало, плотно закатывала рукава до локтей и оставляла

рубашку навыпуск, а потом прогуливалась с друзьями по тенистым аллеям,

преисполненная уверенности, что никого не оставит равнодушным. Отец был еЈ

другом. К окончанию школы она перепробовала весь его гардероб, и сейчас веши

снова висели на плечиках, аккуратно выстиранные и выглаженные. Она все ещЈ

могла почувствовать запах одеколона <Грей Фленнея>, которым он освежал лицо

каждое утро.

Останься он жив, был бы старше Томаса Каллахана на четыре года. Ее мать

снова вышла замуж и переехала в Бойз. Брат Дарби жил в Германии. Они редко

встречались втроем. Ее отец был связующим звеном в семье, и его смерть

разбросала их.

В авиакатастрофе погибло двадцать человек, и ещЈ до того, как были

закончены приготовления к похоронам, начали звонить адвокаты. Это была еЈ

первая встреча с реальным миром, и она оказалась не из приятных. Гершель, их

семейный адвокат, принадлежал к сословию юристов, ничего не понимающих в

судебных процессах. Проныра, из тех, которые делают деньги на несчастных

случаях, он появился у них дома сразу вслед за еЈ братом и убедил семью

возбудить дело. Два года семья вынуждена была терпеть, как он неумело врал,

изворачивался и портил дело. За неделю до процесса они согласились на

компенсацию в полмиллиона, за вычетом доли Гершеля, и Дарби получила свои

сто тысяч.

Она решила стать юристом. Если уже клоун вроде Гершеля мог этим

заниматься и делать большие баксы, сея смуту в обществе, то она наверняка

смогла бы делать это в благородных целях. Она часто думала о Гершеле. Когда

она сдаст экзамены в адвокатуре, то еЈ первый иск за противозаконные

действия будет направлен против него. Она хотела работать в фирме по охране

окружающей среды. Найти работу, знала она, будет нетрудно.

Сто тысяч остались нетронутыми. Новый муж еЈ матери, исполнительный

директор бумажной компании, был немного старше и намного здоровее отца

Дарби, и вскоре после замужества мать разделила свою часть наследства между

дочерью и сыном. Она сказала, что деньги напоминают ей о покойном муже. Жест

этот был скорее символическим. Хотя она все ещЈ любила их отца, у неЈ была

новая жизнь в новом городе и новый муж, который уйдет на пенсию через пять

лет с кучей денег. Дарби. сконфузил этот символический жест, но она оценила

его и взяла деньги.

Ее сотня тысяч удвоилась. Она поместила большую часть капитала в

совместные фонды, но только те, которые не имели дело с химическими и

нефтяными компаниями. Она ездила на <аккорде> и жила скромно. Ее гардероб

являлся типичным для студентки юридической школы, вся одежда была из

магазина готового платья. Они с Каллаханом ходили в лучшие рестораны города

и никогда не ели в одном месте дважды. Обычно это был шведский стол.

Его не интересовали деньги, и он никогда не выдавливал из неЈ

информацию. Она была более чем обычной студенткой, но в Тьюлане были и

богатые дети.

Они встречались месяц, перед тем как лечь в постель. Она обосновала

основные правила, и он горячо с ними согласился. Не будет никаких других

женщин. Они будут очень осторожны. И он перестанет так много пить.

Он выдержал первые два, но продолжал выпивать. Его отец, дед и братья

были заядлыми выпивохами, и от него следовало ожидать того же. Но первый раз

в жизни Томас Каллахан был влюблен, бешено влюблен, и он знал точку, за

которой скотч начинал влиять на отношения с женщиной. За исключением

последней недели и личной травмы, связанной с утратой Розенберга, он никогда

не пил раньше пяти вечера. Когда они были вместе, он поклонялся Шиве, если

перебрал, и думал, что это может повлиять на его форму.

Было забавно наблюдать сорокапятилетнего мужчину, влюбившегося в первый

раз. Он пытался сохранить некоторую видимость сдержанности, но в интимные

моменты был глуп, как студент-первокурсник.

Она поцеловала его в щеку и накрыла легким покрывалом. Ее одежда была

аккуратно сложена на кресле. Она тихо закрыла за собой входную дверь. Солнце

стояло уже высоко, просвечивая между зданиями поперек улицы. Тротуар был

пустынным.

Через три часа у неЈ были занятия, затем Каллахан и процессуальный

кодекс в одиннадцать. Через неделю должен был состояться учебный

апелляционный суд. Ее папка для судебных дел покрывалась пылью. Настала пора

снова стать студенткой. Она потратила впустую четыре дня, играя в детектива,

и корила себя за это.

<Аккорд> стоял за углом через полквартала.

Они еЈ видели, и это было великолепно. Джинсы в обтяжку, мешковатый

свитер, длинные ноги, солнечные очки, чтобы спрятать глаза без макияжа. Они

видели, как она закрыла дверь и быстро пошла вдоль Рояль-стрит, затем

исчезла за углом. Волосы были до плеч и казались темно-рыжими.

Он принес свой ленч в маленькой сумке из коричневой бумаги и нашел

пустую парковую скамейку, повернутую спинкой к Нью-Хэмпширу. Он страшно не

любил Дюпон Сэркл с его вонючими бродягами, наркоманами, дегенератами,

стареющими хиппи и облаченными в черную кожу панками с красными волосами,

стоящими торчком, и грязными языками. Напротив фонтана хорошо одетый мужчина

с громкоговорителем выстраивал свою группу активистов по правам животных для

марша к Белому дому. Кожаные панки насмехались над ними и поливали их

оскорблениями, но четверо конных полицейских были достаточно близко, чтобы

предотвратить неприятности.

Он взглянул на часы и снял с банана кожуру. Полдень, и он в любом

случае предпочитал поесть. Встреча будет краткой. Он посмотрел на панков и

увидел, как от толпы отделился его связной. Их взгляды встретились, кивок, и

он сидит на скамейке рядом с ним. Его звали Букер, из Лэнгли. Они здесь

встречались изредка, когда каналы связи портились и становились ненадежными,

а их боссы хотели услышать обычные нормальные слова, которые больше не

слышал бы никто.

Букер не обедал. Он начал щелкать жареный арахис и бросать шелуху под

скамейку, изогнутую дугой:

- Как мистер Войлс?

- Здоров, как черт. Как обычно. Букер бросил орешки в рот.

- Гмински был в Белом доме вчера вечером до полуночи, - сказал он.

На это ответа не последовало. Войлс это знал. Букер продолжал:

- Они там запаниковали. Эта штучка с пеликанами их напугала. Мы тоже еЈ

прочли, знаешь ли, и мы уверены, что на ваших ребят она не произвела

впечатления. Но по каким-то причинам Коул ею сильно напуган и расстроил

Президента. Мы посчитали, что вашим ребятам не очень-то большая радость от

Коула и его босса, а раз в деле упоминается Президент и в нем есть это фото,

то мы подумали, что это дельце для вас. Понимаешь, к чему я клоню?

Он откусил от банана кусочек размером с дюйм и ничего не сказал.

Любители животных двинулись прочь нестройными рядами, а любители кожи

освистывали их.

- Во всяком случае, это не наше дело, и не должно быть нашим, за

исключением того, что Президент теперь хочет от нас секретного расследования

дела о пеликанах прежде, чем ваши ребята до него доберутся. Он убежден, что

мы ничего не найдем, и он хочет знать, что там ничего и нет, чтобы убедить

Войлса успокоиться, - наконец произнес он.

- Ничего там нет, - уверил Букер.

Букер посмотрел на пьяного, мочившегося в фонтан. Полицейские на фоне

солнца уезжали прочь.

- Тогда Войлсу от этого дела нет никакой пользы, верно? - спросил он.

- Мы используем все возможности, чтобы все прояснить.

- И никаких реальных подозреваемых?

- Никаких. - Банан ушел в историю. - Почему они так волнуются из-за

нашего расследования этой штучки?

Букер раздавил кожуру ещЈ одного маленького ореха:

- Ну, для них это вполне естественно. Их очень разозлило, что Прайс и

Мак-Лоренс выставлены в качестве кандидатов, и, конечно, это целиком ваша

ошибка. Они ни на грош не доверяют Войлсу. И если ваши ребята начнут копать

дело о пеликанах, они боятся, что пресса раскроет это и Президенту зададут

трепку. Перевыборы в следующем году, начнут молоть чепуху и все такое

прочее.

- Что Гмински сказал Президенту?

- Что у него нет желания вмешиваться в расследование ФБР, что у нас

есть чем заниматься и что это было бы абсолютно незаконно. Однако поскольку

Президент так настойчиво умолял и Коул был так сильно напуган, то мы тем не

менее это сделаем. И вот я здесь и говорю с тобой.

- Войлс ценит это.

- Мы собираемся начать копать сегодня, но все дело - абсурд. Мы начнем

работу, остановимся на полпути и через неделю или около того скажем

Президенту, что вся эта теория - выстрел в белый свет, как в копеечку.

Он отогнул вниз крышку своей коричневой сумки и встал:

- Хорошо. Я доложу Войлсу. Спасибо.

Он пошел по направлению к Коннектикуту, подальше от кожаных панков, и

пропал из виду.

Монитор стоял на загроможденном столе в центре отдела новостей, и Грей

Грентэм свирепо глядел на него, сидя посреди гама и рева репортеров,

собирающих и докладывающих информацию. Звук до него не доходил, и он сидел и

смотрел на экран. Зазвонил телефон. Он нажал кнопку и схватил трубку, не

отрываясь от монитора:

- Грей Грентэм.

- Это Гарсиа.

Он позабыл про монитор:

- Да, что случилось?

- У меня два вопроса. Первый, записываете ли вы эти звонки, и второй,

можете ли вы их воспроизвести?

- И нет, и да. Мы не записываем до тех пор, пока не спросим разрешения,

и мы можем воспроизвести запись, но не делаем этого. Я думал, ты не будешь

мне звонить на работу.

- Хочешь, чтобы я повесил трубку?

- Нет. Все отлично. По мне, лучше говорить в три часа дня в офисе, чем

в шесть утра в постели.

- Извини. Я просто испугался, вот и все. Я буду говорить с тобой, пока

доверяю тебе, но, если ты когда-нибудь мне солжешь, я перестану говорить.

- Хорошо. Когда ты начнешь?

- Сейчас не могу. Я в телефоне-автомате в даунтауне и спешу.

- Ты сказал, что у тебя есть какая-то копия.

- Нет, я сказал, что у меня, возможно, будет кое-какая копия.

Посмотрим.

- О'кэй. Так когда ты можешь снова позвонить?

- Я должен назначить встречу?

- Нет, но я часто выхожу из офиса.

- Я позвоню завтра во время ленча.

- Я буду ждать прямо здесь.

Гарсиа повесил трубку. Грентэм нажал семь цифр, затем шесть, затем

четыре. Он записал номер, потом быстро пробежался по желтым страницам, пока

не нашел компанию телефонов-автоматов. Звонили из телефона-автомата на

Пенсильвания-авеню, рядом с Дворцом правосудия.