Любовь весной безудержно царит

Первая встреча Шекспира с читателем произошла в 1593 году, когда была издана его поэма «Венера и Адонис». Некоторые исследователи относят эту поэму к произведениям пасторальной поэзии. Какие-то основания для этого есть: красочные пейзажи, любовь на лоне природы, пространные монологи, полумифологический сюжет. Все так, но в то же время мы находим в ней и несвойственную пасторальной поэзии драматичность и взволнованность.

Кроме того, поэма Шекспира совершенно свободна от аристократической галантности, столь обязательной тогда в произведениях этого жанра. Она изящна и в то же время проста, В жизнерадостности шекспировской поэмы есть что-то грубоватое, рубенсовское. И чувствуется, что ее писал драматург: вся она из резких контрастов.

Венера мало напоминает величавую богиню: она человечна, она живое воплощение страсти, непосредственности. О своей любви она говорит откровенно, без лукавства, в надежде на то, что любимый поймет ее. Она не только говорит, но и действует с той уверенностью и с тем сознанием правоты, которых были лишены героини рыцарских поэм и романов. Венера — в самом начале галереи шекспировских женщин, она в одном ряду с Джульеттой, Порцией, Беатриче, Дездемоной.

Венера влюблена в юношу Адониса, но тот равнодушно выслушивает ее страстные объяснения. Больше того, он не скрывает своего презрительного отношения к богине, столь настойчиво добивающейся своей цели. Адониса не трогает ни страсть Венеры, ни ее милая изобретательность: богиня притворяется, что потеряла сознание, чтобы вызвать сочувствие и... поцелуй Адониса.

На этом контрасте не знающей оков любви и равнодушия построено внешнее действие поэмы. Шекспировский гений проявился уже здесь: Венера не просто уязвлена тем, что ее чувство безответно, она стремится объяснить Адонису, что его пренебрежение говорит о бедности души, о неспособности жить по законам мудрой природы. Как бы воплощая гармонию, царящую в природе, неожиданно появляется «кобыла молодая, в гордой неге почуяв жеребца...».

Живописный контраст переводит все повествование в новую тональность: ирония и грубоватый юмор как будто «снимают» драматизм. Вскоре улыбка исчезает, и действие вновь принимает серьезный оборот. Выясняется, что Адонису претит безудержная чувственность Венеры, но он не отвергает любви как таковой. Его представление о любви включает в себя духовное возрождение человека, нравственную строгость и противостоит низменному влечению.

Таким образом, не бедность души, а строгий взгляд на любовь противостоит слепой страсти. На этом автор останавливается, дальнейшие события, по существу, не имеют отношения к столкновению характеров.

Адонис погибает на охоте, но он мог бы и не погибнуть. Шекспир просто следовал сюжету античного мифа, взятому из «Метаморфоз» Овидия, где Венера пытается не чувством, а красноречием пленить Адониса. Это, наверно, отвечало этическим представлениям римлян. А мир Шекспира — живой, полный движения и столкновений.

Когда полна злодействами весна

Свою поэму «Лукреция» Шекспир создавал, вновь воспользовавшись фабулой Овидия. И здесь английский поэт выступает не в роли переводчика. Он вольно интерпретирует предание, усложняет характеры и действие. Он не удовлетворяется жесткими и прямолинейными контрастами целомудрия и разнузданности, которые привлекли Овидия.

Шекспир изображает конфликт более острый и сложный. Характеры проявляют себя в борьбе, где на карту поставлены честь и жизнь человека.

Царский сын Тарквиний «на черных крыльях похоти хмельной» унесся из военного лагеря, чтобы овладеть супругой своего сподвижника Коллатина Лукрецией. Сюжет строится на борьбе Тарквиния с самим собой и со стойкой женщиной.

До тех пор пока царский сын сомневается в своем праве на насилие, пока «желанье вдаль влечет, а страх — обратно», Шекспир его рисует если не с симпатией, то с пониманием чисто человеческой слабости Тарквиния.

Гуманизм художника кажется необъятным. Злодея, замыслившего грязное дело, Шекспир заставляет в последний раз подумать о совести, о пагубности намеченных деяний:

Останьтесь, злые мысли, у меня,

Я не хочу делиться вами с нею,

Я просто перед ней благоговею...

И пусть осудят люди навсегда

Мой замысел, не знающий стыда! (8, 377)

Тарквиния волнует, как отнесутся соотечественники к его преступлению:

Какое подберу я оправданье,

Когда меня в бесстыдстве уличат?

Однако наступает момент, когда Тарквиний с чисто царской решительностью преодолевает свои колебания и начинает действовать как взломщик, как грабитель. Тогда он громогласно провозглашает: «...Страсть у руля — в путь!»

И с этого же момента авторская характеристика «царя развратного» становится однозначной: Тарквиния окончательно покидает человечность, и поэтому он повсюду расценивается как хищный зверь, неправомерно держащий власть в руках.

Далее поэт «складывает» с себя полномочия обличителя, возлагая их на героиню поэмы. Раньше Лукреция была только предметом любования, теперь ее роль возрастает и усложняется.

Грубая мужская сила обрушивается на физически слабое существо. И без того резкий контраст усилен несколькими выразительными штрихами: Тарквиний, решившийся на преступление, вначале молча взирает на безмятежно спящую Лукрецию. Так и напрашивается сравнение шекспировского портрета с картиной Джорджоне «Спящая Венера». Но великий венецианец запечатлел красоту в состоянии покоя и тем ограничил свою задачу. У Шекспира портрет спящей Лукреции дан, чтобы возвестить о предстоящей буре, чтобы объяснить вспышку низменной страсти.

Похоть овладела Тарквинием. Красота, раскрывшаяся перед ним, действует на него не облагораживающе — она лишь усиливает низменные желания.

— Все, что произошло дальше, с точки зрения реалистической достоверности может вызвать небезосновательные сомнения. В момент, когда Тарквиний набрасывается на Лукрецию, жертва взывает к его человечности и справедливости. Лукреция этим не ограничивается и произносит довольно продолжительную речь о долге и предназначении царя. В словах героини есть своя правда, высказанная открыто, смело-

Я умоляю сонмы высших сил

Тебя сурово покарать, как вора!

Ведь ты не то, чем кажешься, коль скоро

Ты кажешься не тем, что есть — царем!

Царь должен бой, как бог, вести со злом!

Какими в старости блеснешь делами,

Когда полна злодействами весна?

И, возмущаясь царскими сынами,

Что ж может от монарха ждать страна? (8, 389)

Монолог звучит сильно, но не совсем естественно в драматической ситуации насилия, когда Лукреция застигнута врасплох.

Столь же мало убеждает финал поэмы. В результате восстания, которое последовало после того, как преступление Тарквиния было раскрыто, последний изгнан из Рима. Здесь Шекспир несколько видоизменил Овидиев сюжет, но без веских причин. Римский поэт только предсказал, что Тарквиний лишится власти. Шекспир же приурочил это важное историческое событие к личной трагедии Лукреции. Все-таки для смены государственного управления необходимы были более убедительные основания, чем те, что даны в поэме.

По Шекспиру, ход событий определяется случаем. Мысль о господстве случая развивается столь настойчиво, что заметно стушевывается нравственная мотивировка преступления, которое совершил Тарквиний.

Пушкин был прав, считая что из-за нагромождения случайностей финал поэмы лишен художественной логики. Он писал: «...Что же, если бы Лукреции пришло в голову дать пощечину Тарквинию? Быть может, это охладило бы его предприимчивость и он со стыдом принужден был отступить? Лукреция б не зарезалась, Публикола не взбесился бы, Брут не изгнал бы царей, и мир и история мира были бы не те»1.

Но и в «Лукреции» присутствует шекспировское начало. Оно выражено в мастерском психологическом портрете Тарквиния и в том сильном осуждении неправедной, незаконной власти, которое вложено в уста героини. Во всяком случае, по этим двум линиям поэма Шекспира непосредственно связана с его лучшими пьесами.

Примечания

1. Пушкин-критик. М., 1952, с. 272.