Devid_Veys_-_Vozvyshennoe_i_zemnoe

Англичане глубоко благодарны Зальцбургу за знакомство с «этим чудом природы», как они называют детей, и все говорят – Зальцбург, наверное, священный город; это при том, что Англия– протестантская страна. Они наградили нас не одной сотней гиней, думаю, больше нас зарабатывает один лишь кастрат Манцуоли. Мы выступали перед Георгом III в день его рождения и приглашены играть во дворце по случаю четвертой годовщины его восшествия на престол; кроме того, Вольфганг получил заказ сочинить шесть сонат для королевы.

Поэтому нам нелегко сейчас уехать отсюда. Но, покинув Англию, мы сразу же вернемся в Зальцбург.

Просим Вас передать наше соболезнование графу Арко по случаю смерти его дочери. Это весьма печальное событие. Графиня ван Эйк была чрезвычайно добра к нам, и Вольфганг к ней искренне привязался. Он только теперь начинает оправляться после этой тяжелой утраты.

Но самое главное, мы остаемся наипреданнейшими и покорнейшими слугами его светлости, достойнейшего и высокородного князя Священной Римской империи, и будем, как и прежде, всячески стараться оправдать благодеяния, оказанные нам».

Написав письмо, Леопольд почувствовал облегчение. По совести говоря, ему хотелось приписать другу: «Каждая потерянная сейчас минута потеряна навеки», но такие слова могли обидеть архиепископа. Достаточно, что письмо поможет оттянуть день возвращения в Зальцбург, пока оно дойдет до Зальцбурга, мало ли что может произойти здесь, в Лондоне? Может, ему даже удастся получить более доходную должность у какого-нибудь знатного лорда, и тогда он навсегда распрощается с архиепископом Шраттенбахом.

Из этих соображений он заставил Вольфганга отдать дань английскому патриотизму и исполнить на благотворительном вечере органный концерт Генделя, который принял в свое время британское подданство и считался кумиром англичан.

Благотворительный концерт имел огромный успех. Надежды Леопольда оправдались: за ним последовало приглашение выступить и модном салоне госпожи Корнели.

Разглядывая гостей, окружавших госпожу Корнели, Леопольд сомневался, интересует ли кого-либо из этих шумных, бесцеремонных. аристократов музыка. Большинство друзей госпожи Корнели считали музыку пустячной забавой и предпочитали ей попойки, азартные игры и разврат, однако по количеству шелковых чулок, модных жилетов и осыпанных драгоценностями шпаг этот салон не имел себе в Лондоне равных. Присутствовавшие женщины были не женами, а любовницами, и потому деньги лились рекой. Леопольд не зря дал детям разрешение выступить тут – концерт, затянувшийся за полночь, принес ему более ста гиней.

Вскоре после концерта, когда они уже перебрались с Сент-Мартин Лейн в новую, более комфортабельную квартиру на Эбери-стрит, Анна Мария сказала Леопольду:

– Близкое знакомство с нравами английской знати может оказать дурное влияние на детей.

Леопольд нахмурился.

– Не так уж эти нравы плохи, – сказал он, – вот Версаль – действительно клоака.

– Ты весь вспотел, – сказала вдруг она, – а окна раскрыты настежь.

– Но ведь сейчас как-никак лето.

Виной тому переутомление и волнение последних дней, решил Леопольд. И вдруг почувствовал, что его бросает то в жар, то в холод.

Лекарь, которого пригласила встревоженная Анна Мария, сказал:

– Господин Моцарт, у вас инфлюенца. Вам надо теплее одеваться.

Но Леопольд сильно расхворался и провел в постели! несколько недель. Анна Мария не отходила от него. Лондон вдруг превратился в мрачный, неприветливый город. Из Зальцбурга не было никаких вестей. Бах и Манцуоли не навещали их.

Узнав о том, что у Леопольда сильная инфлюенца, оба музыканта решили, что он заболел чахоткой, и, боясь заразы, остерегались навещать Моцартов. Без их помощи дети не получали приглашений выступать на концертах. Деньги постепенно таяли.

Леопольд удивлялся, что Вольфганг не унывает. Ему было запрещено играть на клавесине, Бах и Манцуоли не приглашали мальчика к себе, он редко появлялся в комнате отца, что немало огорчало Леопольда, и почти все время проводил в кабинете.

Вольфганг сочинял симфонию. День за днем, вскарабкавшись на стул, он проводил за отцовским столом. В голове все время вертелись слова Баха: «Симфония должна иметь тему, Вольфганг, и приятную мелодию». Ничто не мешало ему – их никто не навещал, но ничто и не вдохновляло, и поэтому мальчик воскрешал в памяти все путешествия, всех королей, с которыми они познакомились, и, в конце концов, придумал свое собственное королевство, которое назвал «Королевство Баха». Если уж Георг III владел королевством, то наверняка Иоганну Кристиану оно тоже полагалось. Он воображал себя сыном Иоганна Кристиана, ему была приятна мысль, что он и сам когда-нибудь станет королем.

В этом призрачном королевстве не было ничего безобразного, там никто никогда не болел, солнце всегда ярко и тепло светило, не то что в Англии. Жизнь была прекрасна, и он был счастлив. Он вспомнил, как Бах говорил: «Музыка должна петь». У Баха она в правда пела. Итак, тема у него есть. Поглощенный думами о споем королевстве, Вольфганг в то же время записывал созвучия, которые еще прежде слышал у Баха. Подражая своему кумиру – Баху, он строил симфонию на контрастах, делая все, чтобы она звучала мелодично и нежно, как у учителя. В симфонии не должна звучать печаль. Музыка Баха вовсе не печальна. И еще он вспомнил о кларнетах, которые использовал в своей опере Бах, и сказал Наннерль, с любопытством следившей за ним:

– Напомни мне, чтобы я поручил валторнам что-нибудь интересное.

– Сам помни, – огрызнулась Наннерль, чувствуя себя несчастной и заброшенной. Все только и думали о Вольфганге, а он просто глупый мальчишка – выдумал себе какое-то королевство и не хочет сказать, кто же в нем царствует, а ведь по сравнению с ней он ничего не смыслит в жизни. Папа говорит всем, что ей двенадцать, а ей уже тринадцать, четырнадцатый, она почти взрослая, а Вольфганг – ребенок. Но, увидев, как сильно брат увлечен работой, она все-таки напомнила ему о валторнах, и он в знак благодарности поцеловал сестру, а она обрадовалась, хотя и сделала вид, что не любит подобных нежностей.

Вольфганг вскоре закончил симфонию. И когда Леопольд окончательно выздоровел, преподнес ее отцу.

В душе Леопольд был очень доволен подарком и мастерством сына, но никак не проявил своих чувств – пусть Вольфганг считает сочинение музыки обычным делом. Он не удивился влиянию музыки Баха, ясно ощущавшемуся в симфонии. Очевидно, сын по-прежнему считал Баха лучшим, умнейшим и прекраснейшим из людей; все же, преподнося симфонию, Вольфганг горячо обнял Папу.

Утешаясь этим воспоминанием, Леопольд принялся наверстывать упущенное время. Он велел Вольфгангу сочинить шесть сонат для клавесина, скрипки и виолончели – их они посвятили королеве. А когда королева, приняв подарок, прислала Леопольду пятьдесят гиней, а затем пригласила детей принять участие в придворных празднествах по случаю четвертой годовщины восшествия Георга III на престол, он окончательно уверился в мудрости своего решения попытать счастья в Англии.

Король и королева восторгались игрой детей, однако дальнейших приглашений не последовало. Суровая политика Георга III в отношении американских колоний вызывала всеобщее недовольство, и в январе 1765 года, как раз когда Вольфганг праздновал свое девятилетие, а Леопольд мечтал о новых триумфах, – в городе начались беспорядки в знак протеста против ущемления Георгом III прежних свобод. Волнения были подавлены по приказу короля, требовавшего беспрекословности, повиновения, но недовольство внутри страны осталось. Георг заболел, и все дворцовые развлечения были отменены.

Из-за политических осложнений сократилось и число публичных концертов. Выступления Моцартов перестали быть сенсацией, и знать потеряла к ним интерес. Бах был погружен в собственные дела, хотя и продолжал заниматься с Вольфгангом, а разбогатевший Манцуоли строил планы возвращения в Италию; ни у того, ни у другого не оставалось времени заботиться о Моцартах. Поэтому, как только Леопольд заметил, что расходы их стали превышать доходы, он решил покинуть Англию.

Вольфганг радовался отъезду. Теперь, когда интерес к ним ослаб, Англия быстро ему наскучила. Папа свозил их с Наннерль посмотреть Тауэр, собор св. Павла и Вестминстерское аббатство, Линкольнфилдз и колонну, сооруженную в память пожара 1666 года, но разве могло все это сравниться с выступлениями или сочинением музыки? Однако при прощании с Бахом Вольфганг расплакался и не хотел покидать дом учителя.

Иоганн Кристиан тоже расчувствовался, а Вольфганг твердил:

– Мы больше не увидимся. На что Бах сказал:

– Обязательно увидимся!

– Нет, нет, – говорил Вольфганг, – ведь вы никогда не приедете в Зальцбург, что вам там делать?

Бах молчал: он понимал, мальчик прав. Повернувшись к Леопольду, композитор спросил:

– А вы не вернетесь?

– Из Зальцбурга? Вряд ли.

– В Англии ваших детей искренне полюбили.

– Вы думаете?

– Уверен. Несмотря на неудачи, постигшие вас в последнее время, – в голосе Баха зазвучали несвойственные ему умоляющие нотки, – прошу вас, приезжайте.

В последнюю минуту Леопольд переменил планы и вместо того, чтобы возвращаться домой через Париж, решил поехать в Голландию. Он написал в Зальцбург, что голландский посол в Англии настойчиво просил детей выступить перед семнадцатилетним принцем Оранским, который через год должен был стать во главе Нидерландской республики, и перед его беременной сестрой принцессой Каролиной. Как пояснил Леопольд в письме к Буллннгеру: «Разве можно отказать беременной женщине, а ой очень хочется послушать детей; но оттуда мы, не задерживаясь, направимся домой».

Не мог же он поведать о том, что его томят мрачные предчувствия, что стоит вернуться в родной город, и ему неизбежно придется распрощаться со своей независимостью и поставить крест на собственной карьере. Леопольда несколько взбодрил теплый прием, оказанный им принцем Оранским и принцессой Каролиной: те пришли в восторг от детей и щедро осыпали его гульденами.

Через три недели после приезда в Гаагу они узнали о внезапной кончине мужа Марии Терезии императора Франца I, умершего от апоплексического удара. Однако Леопольд не испытывал особой печали, так как, по общему мнению, наследник Франца – новый император Иосиф II был несравненно музыкальнее отца.

В тот вечер, когда Леопольд узнал о смерти императора Франца, заболела Наннерль. Сначала Леопольд решил, что это просто сильная инфлюенца, которой он и сам переболел в Англии, но скоро ей стало совсем плохо, и отец потерял голову. Никто из лекарей – хотя среди них был и личный лекарь принцессы Каролины, и лекарь, присланный английским послом, – не мог определить, что у девочки за болезнь и как ее лечить. Наннерль становилось все хуже, и Леопольд спешно послал за священником, чтобы причастить дочь на случай, если господь пожелает призвать ее к себе.

Наннерль думала, что умирает. Никогда прежде не испытывала она таких мучений. А тут еще возле кровати появился священник. Значит, теперь вся слава достанется одному Вольфгангу. Хмурый священник унылым голосом уверял ее, что в раю живется куда лучше, чем в сем грешном мире. Желая облегчить агонию, он совал ей крест, а она инстинктивно прижимала руки к животу, стремясь утишить боль, до того ужасную, что ей чудилось, будто она уже в аду.

Она забылась, и в бреду ей являлось много разных людей, но среди них Наннерль не видела близких. А когда она снова пришла в себя, священника уже не было, у кровати стояла, заливаясь слезами, Мама, рядом с ней Папа, и вид у него был просто ужасный. Но где же Вольферль? Неужели брат не знает, как сильно она больна? Наннерль хотела спросить родителей, но в глазах у нее снова помутилось.

Как видение, перед ней возник Зальцбург. Радуга ореолом охватила город и крепость Гогензальцбург. Это было так красиво, что у нее перехватило дыхание, и она страстно пожелала: «Пусть я умру, и они будут наказаны за то, что против воли увезли меня оттуда! Ведь его светлость отпустил Папу всего на год, а не на два и не на три!» И тут Наннерль снова увидела Папу. Он стоял рядом и плакал навзрыд, совсем как Мама, а сам искал ее руку, и Наннерль хотелось прижаться к Нему и сказать: «Я люблю тебя больше, чем Вольферль», но не хватило сил.

Ужасные желудочные спазмы прекратились, и вскоре она смогла повторить за Папой:

– Боже милостивый, я люблю тебя!

Она действительно любила всевышнего – почти так же, как Папу, в этом-то Вольферль уступал ей. Папа шептал:

– Ты должна покаяться, иначе тебе будет тяжко на том свете. – Наннерль просила бога простить ее за то, что она завидовала Вольферлю и сердилась на Папу и Маму, которые любили брата больше, и Папа был потрясен, услышав это.

– Ты не должна так думать, – сказал он, – это неправда. Что неправда? И вообще, где они? В Лондоне, Париже, Вене?

– Крепись, деточка! Тебе уже лучше.

– А когда мы поедем домой, Папа? Скажи – когда?

– Как только тебе станет лучше.

Он видел, что она все еще борется со смертью.

Мама начала напевать псалом, который всегда пела в Зальцбурге, Наннерль знала его чуть не с рождения. Ослабевшая девочка с трудом открыла глаза и прислушалась. Мама обняла ее и, укачивая, как маленькую, шептала:

– Солнышко наше, любимая доченька!

Понемногу Наннерль стала выздоравливать. Окруженная любовью, она чувствовала, что снова заняла в семье по праву принадлежащее ей место. Папа и Мама говорили только о ней. Но окончательно она убедилась, что находится вне опасности, лишь когда Папа начал жаловаться на свою подагру. Папа сказал, что Наннерль болеет уже целый месяц. Она спросила, где же Вольферль, и Папа пояснил, что он тоже болен. Брат снова хочет ее затмить, решила Наннерль.

Вольфганг устал болеть. По приезде в Гаагу он тут же слег с ангиной; едва оправившись после болезни, он стал мучиться от ревматизма в руках, и ему пришлось прекратить упражнения. И только встала Наннерль с постели, как он свалился с высокой температурой, тошнотой, поносом и резями в желудке.

Вольферль провел в постели несколько недель, терзаясь от того, что не может упражняться. Болезнь угнетала его. Папа и Мама, желая развеселить сына, подшучивали над частыми действиями его желудка, но он даже не улыбался. Видно, никогда не избавиться ему от боли и страданий, со страхом думал он. Слабость, овладевшая им, казалась унизительной. Почувствовав себя немного лучше, он сразу же захотел встать, и Папа, с облегчением вздохнув, сказал Маме:

– Наверное, прав был лекарь, тот, который сказал, что дети, видимо, больны typhus abdominalis – брюшным тифом. – Папа гордился знанием латыни.

Вольфганг стыдился своего немощного тела. Он попытался встать, но не смог устоять на ногах – ступни и пальцы ног точно онемели. Лишь через неделю, когда он, наконец, начал ходить без посторонней помощи, к родителям вернулся сон.

На празднествах по случаю того, что принц Оранский стал главой Нидерландской республики, Вольфганг и Леопольд исполнили шесть сочиненных Вольфгангом сонат для клавесина и скрипки, которые он посвятил принцессе Каролине. Принц дал им пятьдесят гульденов, и после почти целого года, проведенного в Голландии, они наконец двинулись в Париж. Перед отъездом Леопольд, встревоженный молчанием Шраттенбаха по поводу его столь затянувшегося отпуска, послал архиепископу сонаты, посвященные принцессе Каролине, сопроводив их скромным и очень милым письмом от Вольфганга.

Леопольд остался доволен сердечным приемом, оказанным его семье Гриммом. Гримм вновь представил его публике как капельмейстера архиепископа зальцбургского, устроил несколько концертов у принца Конти и поместил в «Литературной корреспонденции» хвалебную статью о Моцартах, где особо подчеркнул растущее мастерство Вольфганга как композитора. Сам Леопольд не мог бы написать лучше, и статья Гримма привела его в восхищение.

Но прошло два месяца, и Леопольд понял, что и в Париже невозможно, рассчитывать на постоянный успех. Заболел принц Конти, и все концерты во дворце отменили. У аристократов, покровительствовавших им прежде, появились новые развлечения. Людовик XV после смерти госпожи Помпадур занялся поисками очередной любовницы и совсем забыл о музыке. Итак, снова увидев, что расходы стали превышать доходы, Леопольд собрался в дорогу. Граф Арко от имени архиепископа прислал ему коротенькую благодарственную записку за «голландские сонаты», и больше ничего.

Господин Гримм и госпожа д'Эпинэ, пришедшие проститься, посоветовали им ехать домой через Швейцарию, где дети могли бы выступить перед их большим другом – Вольтером, он жил в Ферни, поблизости от Женевы. Леопольд считал Вольтера безбожником и проходимцем, но понимал, как важно заручиться его покровительством.

– Прекрасная мысль! – воскликнул он. Госпожа д'Эпинэ пришла в восторг.

– Я сама напишу ему.

– Вольтер любит ее, потому что она не лебезит перед ним, – пояснил Гримм.

– Вольтера очень интересуют феномены вроде Вольфганга, – сказала госпожа д'Эпинэ.

А Гримм добавил:

– Леопольд, надеюсь, вы не требуете от мальчика слишком многого. Он очень хрупкий на вид.

– Он же болел тифом в Голландии. Но ничего, как только мы вернемся домой, времени для отдыха у него будет больше чем достаточно. С путешествиями покончено. По крайней мере, на время.

– У мальчика удивительный природный ум и очарование. Будет обидно, если преждевременное развитие убьет в нем эти качества.

– Согласен с вами– сказал Леопольд и в знак благодарности за все услуги, оказанные им Гриммом, преподнес ему с дарственной надписью свою «Скрипичную школу», изданную в Голландии во время их пребывания там.

– Точно такой же экземпляр я подарил принцу Оранскому, – гордо заявил он.

– Я очень тронут, очень! – ответил Гримм. – Желаю вам удачи у господина Вольтера.

После месяца, проведенного в Дижоне и Лионе, где они давали концерты, Моцарты поспешили в Женеву. В Женеве Леопольда ожидало письмо от госпожи д'Эпинэ, в котором та сообщала, что Вольтер из-за болезни не сможет принять детей. Вольфганг весьма удивился огорчению Папы, он-то знал, что такое болезнь. На него не действовала и слава Вольтера, он уже играл для стольких знаменитостей– одной больше или меньше, разве это имеет значение?

В подтверждение своих слов госпожа д'Эпинэ приложила ответ Вольтера, и рассерженный Папа прочитал его вслух:

«Я весьма сожалею, мадам, но Ваш маленький Моцарт выбрал крайне неподходящее время, чтобы нести гармонию в храм Дисгармонии, где обитаю я. Как Вам известно, я живу в двух лье от Женевы и редко куда-либо выезжаю. А теперь еще заболела госпожа Дени. Сам я уже несколько недель лежу в постели, а Вы хотите, чтобы я слушал Вашего молодого клавесиниста. Право, милый друг, Вы требуете от меня слишком многого. Я даже не вступил еще на путь выздоровления».

Папа вышел из себя:

– Проклятый безбожник! Смеет еще распространяться о своих мерзких шлюхах! Говорят, будто он мнителен до отвращения. Как бы то ни было, мы едем в Италию. Отсюда до нее рукой подать.

Вольфгангу очень хотелось поехать в Италию – самую музыкальную страну в мире, но только не сейчас, а когда пройдет усталость. Но он не смел противоречить и без того рассерженному Папе.

Мама, однако, поняла его и сказала:

– Мы не можем больше затягивать нашу поездку. Дети совершенно измучены. Стоит им еще раз заболеть – и мы их потеряем.

По выражению лица Папы было видно, что в душе он согласен с Мамой, но не хочет признаваться в этом.

– Мне лучше всех известно состояние их здоровья, – сердито сказал он.

В конце концов, Папа решил держать путь в Германию, не заезжая больше ни в какие страны; в это время года погода в Италии вредна для здоровья, объявил он.

Иногда Вольфгангу казалось, что Папа вовсе не хочет возвращаться домой: по пути они останавливались в каждом швейцарском и немецком городе, где только можно было дать концерт, и лишь через несколько месяцев направились в Зальцбург.

В Мюнхене, совсем недалеко от дома, они снова задержались.

Прошла неделя, а они все не трогались с места. Казалось, Папа страшится этого последнего шага, отделяющего их от Зальцбурга. Мама умоляла его ехать домой, а он сидел у стола и разбирал бумаги, накопившиеся за поездку. И как только у Папы хватало терпения вести столько записей? «Но Папа так гордился поездкой, что вел подробный дневник, где были поименованы все города, которые они посетили, и все люди, перед которыми выступали, а также полученные за это время деньги и все музыкальные произведения, сочиненные Вольфгангом.

– Вы только посмотрите, – объявил Папа. – После отъезда из Лондона мы дали концерты в Дюнкерке, Лилле, Тенте, Антверпене, Роттердаме, Гааге, Амстердаме, Утрехте, Париже, Дижоне, Лионе, Женеве, Лозанне, Берне, Цюрихе, Винтертуре, Шафхаузене, Донауэшингене, Диллингене и вот теперь в Мюнхене! Подумать только, что мы…

– Ты считаешь, это произведет впечатление на архиепископа? – перебила его Мама.

– Оставь свой язвительный тон. Посмотри, сколько мы заработали! Сколько вещей сочинил за это время Вольфганг! Тридцать, включая симфонии и оперные арии.

– Сколько же мы заработали?

– Нам хватит на жизнь, если архиепископ меня уволит.

– На всю жизнь, до самой смерти?

Папа молчал, и вдруг у Вольфганга вырвалось:

– Папа, я буду играть везде, где вы только захотите. И сколько захотите.

– Да, мой мальчик. – Папа с трудом сдержал волнение. – Нам всем придется много трудиться.

– Но теперь мы можем ехать домой? Поедемте, прошу вас, Папа!

Проходил час за часом, а Папа все не принимал окончательного решения. Вновь и вновь перечитывал свои записи, а в ушах по-прежнему звучал умоляющий голос сына. С его стороны, конечно, было большой дерзостью затянуть отпуск до трех лет. Но мысль о том, что после трех лет, проведенных в обществе знатных и именитых людей, он вновь станет жалким вице-капельмейстером, была невыносима. В отчаянии он решил написать Хагенауэру:

«Больше всего меня заботит будущее детей. Поймите, мой друг, всевышний одарил их необычайным талантом; если я сложу с себя попечение о них, это будет означать, что я отступился и от него. Потерянных мгновений не вернуть никогда, я и прежде понимал, сколь ценно время в юности, но теперь я в этом полностью убедился. Вам известно, что мои дети приучены трудиться. Они понимают: чтобы чего-то достигнуть, нужна железная воля. Но кто знает, какой прием ожидает меня в Зальцбурге? Может, такой, что мы будем рады тут же убраться прочь? Я всецело полагаюсь на Вашу мудрость и доброе сердце».

Хагенауэр ответил без промедления: «В Зальцбурге у Вас по-прежнему есть добрые друзья. Возвращайтесь домой, Леопольд, понемногу все утрясется».

При виде Унтерсберга Мама и Наннерль от радости бросились друг другу в объятия, а Вольфганг вдруг понял, почему Папа не хотел возвращаться домой. Теперь уже Папа не будет главой, не он, а кто-то другой будет теперь распоряжаться. Вольфгангу стало жаль Папу. Он радовался, что скоро ему исполнится одиннадцать, хотя Папа по-прежнему утверждает, что ему только девять, а, между прочим, Папа прекрасно умеет считать.

Часть четвертая. ГОДЫ МУЖАНИЯ.

Остался ли он вице-капельмейстером? По возвращении домой этот вопрос не давал Леопольду покоя. Он страшился положительного ответа – тогда ему придется надолго застрять в провинциальном Зальцбурге; но страшился и отрицательного – это означало бы полную зависимость от публичных концертов, а сбора от них никогда заранее не предугадаешь. Но ответа на свой вопрос Леопольд ни от кого не мог добиться. У казначея не оказалось для него денег. Леопольд доложил о своем приезде капельмейстеру Лолли – тот, как всегда, бодро дирижировал капеллой, готовя ее к домашнему концерту, – но Лолли даже не удостоил Моцарта приветствием, а лишь бросил через плечо:

– Ваши обязанности исполняет Михаэль Гайдн, обратитесь к нему.

– Мне помощь не нужна, – сказал Гайдн и повернулся к подросткам, которым давал урок игры на скрипке, буркнув себе под нос: – Я выполняю свои обязанности по указанию графа Арко.

Граф Арко пребывал вместе с архиепископом в охотничьем замке в горах. Никто не знал, когда они вернутся, да и мало кого это заботило.

На вечере, устроенном Хагенауэром в честь возвращения Моцартов, все разговоры сводились к их поездке.

– Скажите, Леопольд, мадам Помпадур, правда, была так хороша собой? – поинтересовался Хагенауэр.

– Я бы скорее назвал ее импозантной, чем красивой. Она немного похожа на императрицу.

Хагенауэр пришел в смущение, а Леопольд невольно улыбнулся наивности друга.

– Неужели англичане даже оперные арии поют на своем ужасном языке? – спросил Баризани.

– В Лондоне все оперы исполняются па итальянском.

– Вольфганг действительно понравился Рамо и Баху? – допытывался Венцель.

– Да. И Манцуоли тоже. Уезжая в Италию, знаменитый певец пригласил нас к себе.

– А подарки, подарки? – О подарках хотели знать все. – Неужели вы получали их от самого Людовика XV и от короля Георга III?

Леопольд с гордостью продемонстрировал золотую табакерку, полученную в подарок от французского монарха, и пояснил:

– Англичане предпочитают одаривать звонкой монетой. – Затем он велел Наннерль и Вольфгангу принести в гостиную наиболее роскошные сувениры, а сам давал пояснения: – Дюжина золотых часов, две дюжины табакерок, пекоторые с золотыми и серебряными инкрустациями, серьги слоновой кости с жемчугом, четыре золотых кольца, дорожный серебряный бювар с серебряными перьями, чтобы Вольфганг мог сочинять в пути, две шпаги с рукоятками, осыпанными драгоценными камнями, голландские кружева, английские шляпы, фламандские плащи, французские накидки и коробка для зубочисток из чистого золота.

Леопольд приостановился, чтобы дать возможность затаившей дыхание аудитории оценить все эти удивительные дары, и Буллингер заметил:

– Эти подарки, должно быть, стоят не одну тысячу гульденов?

– Обер-камергер Людовика сообщил мне, что, если я когда-либо пожелаю продать золотую табакерку, король купит ее за несколько сот гульденов.

Гости полюбовались табакеркой, а затем Буллингер спросил:

– Вы, наверное, заработали за поездку никак не меньше десяти тысяч гульденов?

Радостно оживленный Леопольд внезапно омрачился, подозревая какой-то подвох.

– Не забудьте, мне пришлось потратить целое состояние, чтобы не ударить в грязь лицом перед знатью. А сколько мне стоил каждый концерт, представить трудно! Я сомневаюсь, покрыли ли мы все наши расходы.

Шахтнера удивило, что Вольфганг почти не вырос за эти три с половиной года. И пока Леопольд перечислял знатных господ, перед которыми выступали дети, Шахтнер внимательно присматривался к брату и сестре Моцартам. У девочки гордый вид, совсем как у отца, но Вольфгангу явно успели наскучить подарки. Пожалуй, черты лица мальчика стали еще тоньше, думал Шахтнер, а худоба и бледность говорят о том, что болезни его не щадили. Но Вольфганг не забыл его, при встрече бросился на шею и особенно оживился, когда Шахтнер попросил:

– Покажи-ка мне свои новые сонаты.

– Я написал еще и вариации, они вам непременно поправятся.

Но прежде чем мальчик успел отправиться за нотами, в разговор вмешалась Анна Мария. Она за руку подвела к Шахтнеру Наннерль и спросила:

– Ну скажите, Андреас, разве она не подросла?

– Очень, и к тому же похорошела.

Наннерль вспыхнула и, чтобы скрыть смущение, стала показывать ему свои голландские кружева.

– Удивительно красивые, – похвалил Шахтнер. – Вы счастливица.

Анна Мария отослала Наннерль и Вольфганга к другим гостям и лишь тогда спросила: