из электронной библиотеки / 508446292718872.pdf

уровня достаточной организации»59. Если иллюстрировать это на примере деления мужское – женское, то бинарная сегментация древности действительно выглядит произвольной, поскольку мифическая генеалогия в соей исходной точке не знает дуальности, мифический первопредок един.

Современность же изначально основывается на дуальном делении предустановленным естественными причинами (половая принадлежность) и поддерживаемым социальными характеристиками (гендер). Произошел своеобразный предустановленный «захват» субъективности и его критика в виде гендерной теории только подтверждает его действенность и репрессивный, насильственный характер. Сходным образом Делёз характеризует циркулярную сегментарность, которая в своем «примитивном» типе сохраняет гибкость за счет отсутствия единого центра, одной точки пересечения или резонанса, а в «современном» выстраивается жесткая конструкция концентрических кругов по модели паноптикума60. Здесь возникает не только пересечение кругов и их наследование, но соподчинение, действительно жесткая связь передачи сегмента без возможности его выпадения из системы надзора61. Множество центров власти объединяются в один, происходит унификация власти и естественное усиление контроля, что отражает целый ряд различных феноменов, которые можно отнести к круговой сегментарности. Так обращаясь к исследованиям Фуко это сохранение некоторой автономности дискурсов безумия с их встраиванием в систему власти в классическую эпоху62 или взаимоналожение разнородных практик в единой практике субъективации как заботы о себе63, резонанса светской власти, экономики и религии в феноменах антипастырства, кристаллизующихся в стратегии микровласти64.

Те же примеры применимы и в отношении динамики линейной сегментации, переходящей к нормированию, эквивалентности, переводимости одного сегмента в другой: «… с точки зрения линейной сегментарности, можно было бы сказать, что каждый сегмент оказывается очерченным, исправленным, однородным – что касается него самого, а также по отношению к другим сегментам. Не только у каждого сегмента есть своя единица измерения, но существуют также эквивалетность и переводимость таких единиц между сегментами»65. Иначе говоря, глобальное отличие «примитивного» «гибкого» типа сегментации от «жесткого» «современного» в наличии и возможности сверхкодирования, организации сегментов, «почва» и «кровь», территория и род сменяются нацией-государством, классом,

59Там же. – С. 344.

60Можно сказать практически естественным образом здесь напрашивается параллель с фуколдианским концептом паноптикума из работы «Надзирать и наказывать». Пространственные концепты Делеза располагают к этому и, как нам кажется, позволяют в некотором роде визуализировать сегментарность.

61Делез Ж. Тысяча плато: Капитализм и шизофрения. – Екатеринбург, М., 2010. – С. 344-345.

62Фуко М. История безумия в классическую эпоху. – М., 2010.

63Фуко М. Герменевтика субъекта. – СПб., 2007.

64Фуко М. Безопасность, территория, население. Курс лекций, прочитанных в Коллеж де Франс в 1977-1798 учебном году. – СПб., 2011.

65Делез Ж. Тысяча плато: Капитализм и шизофрения. – Екатеринбург, М., 2010. – С. 346.

религией на основе абстрактного кода, продукта абстрактной машины, которая различна в первобытности и современности66.

Причем отношения между «гибкой» и «жесткой» сегментарностью не являются отношениями преемственности или смены, поскольку их отношения не сводимы к противопоставлению по линии раньше – позже. Это порядок совпадения и проникновения, диахронического и топологического резонанса. «Гибкое» и «жесткое», равно как «молекулярное» и «молярное» не противопоставляются, а «перепутываются» Делёзом, что в отношении политики позволяет сделать вывод о том, что политика это «сразу и макрополитика, и микрополитика»67. Насилие также не раскладывается по линии молярного и молекулярного. Было бы ошибкой считать, что план молекулярности его избегает или свободен от него.

И Фуко в своем анализе микрополитики, и Делёз показывают, что насилие может возникать и на микроуровне, уровне желания. Микрофашизм, подавление желания, его репрессия для Делёза обусловлены не столько самим желанием, и в этом Делёз и Гваттари оппонируют Фрейду, сколько необходимостью, имманентностью его сборки. Подобно тому, как у Лакана желание уже структурировано в языке, а у Фрейда прошло «школу» комплекса, у Делёза желание нет вне сборки, машинного «монтажа». Отличие в потенциальной возможности нерепрессивной сборки, пространства детерриторизации, линий ускользания, открывающих путь свободы от насилия. По крайней мере, концептуально, вне жестких дихотомий означающего – означаемого или эдипова треугольника.

В этом аспекте шизоанализ как метод обращения с желанием по мысли его авторов претендует как раз на избегание насилия68. Более сложен вопрос о желании и его трактовке, избегает ли оно амбивалентности, определенной Фрейдом в категориях Эроса и Танатоса. Делёз в «Тысяча плато» ставит вопрос несколько иначе, почему желание желает собственного подавления69. Вопрос языка, определения здесь важен, поскольку необходимо установить равнозначность подавления и насилия или власти и насилия. По крайней мере, ранее нас устраивала их родственность в самом широком смысле до тех пор, пока мы не сталкиваемся в ряду «микровласти», «макровласти», принуждения, «микрофашизма», «центров власти» с более конкретным и более «близким» концептом «машины войны». Последняя одна из множества машин у Делёза и Гваттари, которые своеобразным образом «надстраиваются» над желанием, организуют его. Повторимся, что желания без машинной обработки или сборки не существует, оно всегда уже собрано. Но, несмотря на это желание реально именно в своих микро-проявлениях, хотя обнаруживается не в них, а в сегментах, сборках, машинах или индексах. Делёз так описывает двойственность желания-потока и сегмента: «О чистом потоке можно сказать,

66См.: Андерсон Б. Воображаемые сообщества. Размышления об истоках и распространении национализма.

– М., 2001.

67Там же.

68Дьяков А.В. Феликс Гваттари: Шизоанализ и производство субъективности. – Курск, 2006.

69Делез Ж. Тысяча плато: Капитализм и шизофрения. – Екатеринбург, М., 2010. – С. 352.

что он абстрактен, хотя и «дифференцирован». Верно, что мы схватываем поток и его кванты только через индексы сегментированной линии; но, напротив, и линия, и индексы существуют лишь благодаря омывающему их потоку»70. И здесь напрашивается явная параллель с общей для психоанализа идеей вектора желания, а именно влечения к смерти, или в другой интерпретации инвестирования желания в обратное жизни, небытие. Другая напрашивающаяся вариация в купировании желания и насилии как следствии фрустрации. Однако, независимо от приведенных нами вариаций схема остается линейной, где вектор-поток желания имеет два разнонаправленных направления – бытие и небытие, жизнь и смерть, а насилие есть собственно пунктуации в негативной части этого вектора. Здесь максимум насилия есть смерть или небытие, движение к которому может носить различный характер или иметь разную внутреннюю механику, например диалектическую у Гегеля и Маркса или напряжения-разрядки у Фрейда.

Общим остается сам вектор или генеральная диспозиция, которую мы позволим себе обозначить как «классическую» или бинарную. И ей как раз противостоит общая концепция желания Делёза и его диспозиция насилия. Дело в том, что они цикличны и в этом их принципиальное отличие. Поток желания по Делёзу и Гваттари представляет собой не линию, а окружность71,

вкоторой поток, состоящий из квантов желания сегментируется, оформляется

влинии, прерывается центрами власти при этом двигаясь от положительного полюса к отрицательному. Желание предполагает как кодирование, так и ускользание от кода, мутацию, амбивалентный процесс территоризации/ретерриторизации и детерриторизации. Захвата и освобождения желания в ризоматичных отношениях. Собственно в них как раз и теряются противостояния, позволяющие обнаружить насилие в линейной диспозиции, как то легитимное – нелегитимное или более фундаментальное и метафизичное свобода – принуждение. Совпадение макрополитики и микрополитики, этих двух планов в широком смысле переспективы Фуко – Делёза демонстрируют ограниченность подобной бинарности (бинарной диспозиции). Речь не только о совпадении, но взаимодействии по типу ризомы, которое предполагает возможности противопоставления, соседства, наложения и совпадения. Об этом писал Вальтер Беньямин как о противоречии «классического» понимания насилия, взятого в координатах дозволенного и запретного, а также цели. В плане диспозиции вектор «сворачивается» в окружность, если внести сакральное измерение. Поскольку небытие и смерть как максимум насилия ведут к освобождению, то рушится сама концепция насилия, построенная на бинарных противоречиях бытия – небытия. Впрочем,

вконцепции Делёза насилие предстает вне категории сакрального. Можно говорить о насилии как о кодировании, разрезании потока желания сегментом, машиной, но поскольку эта процедура неотделима от ускользания, это насилие

70Там же. – С. 358.

71См. схему Делез Ж. Тысяча плато: Капитализм и шизофрения. – Екатеринбург, М., 2010. – С.358.

всегда «оставляет» возможность сопротивления. Видимо по причине этой двойственности, Фуко предпочитает говорить об управлении.

Остается вопрос о машине сверхкодирования, которая производит и воспроизводит сегменты и в отношении насилия вступает в отношения некоего принуждения, опять-таки во всей двойственности перспектив ускользания72. Она кодирует кванты желания, оформляет поток в линии, которые Делёз определяет как три: «… 1) относительно гибкая линия переплетенных кодов и территориальностей… 2) жесткая линия, осуществляющая дуальную организацию сегментов, концентричность кругов в резонансе и обобщенное сверхкодирование… 3) одна линия ускользания или несколько, маркированных квантами и определяемых декодированием и детерриторизацией…»73. Механизм захвата или «центр власти» включает три зоны, которые показывают всю двойственность, о которой мы говорили выше, поскольку первая зона, «зона могущества», распространяется на макроуровень и соотносится с жесткой линией, вторая «зона неразличимости» охватывает микроуровень, микрофизику власти, а третья образована квантовым измерением желания и является «зоной бессилия»74. В этой градации первая линия вполне соотносима с первой диспозицией в определении насилия, поскольку жесткий бинарный код работает на этом уровне и позволяет детектировать насилие на уровне Государства. Классический психоанализ, направленный на поиск насилия «в-себе», соотносим со второй линией. Третья же есть концепция неочевидного насилия и практик ускользания и сопротивления Фуко – Делёза, если рассматривать концептуальный план. В содержательном отношении, как показал Делёз, они соотносимы и важно «изучить опасности на каждой линии». Так для молярной линии это страх.

Как показал Фуко, государство эволюционирует в сторону систем безопасности, которые обеспечиваются страхом, равно как и предыдущие. Представленная нами бинарная диспозиция в определении насилия также опирается на страх, который действует как сила отталкивания от предела и одновременно максимума насилия. Собственно страх в терминах Делёза и есть необходимый резонанс, запускающий механику бинарности. Другая опасность – ясность, возникающая на молекулярном уровне. Для Делёза это ясность Эдипа, формирующего микрофашизм закона75. Это интериоризация принуждения, когда насилие из внешнего становится внутренним. Насилие в обличье вины и запрета. Власть как опасность объемлет оба уровня, поскольку основывается на захвате молекулярного и перевода его в молярное состояние76. Здесь желание кодируется, захватывается и удерживается. Это удержание, создание «пустоты» локальности Делёз связывает с тоталитаризмом. Но как нам кажется это вполне отождествимо и с

72Делёз и Гваттари пишут об абстрактной машине как механизме кодирования и декодирования, захвата и освобождения желания. См.: Делез Ж. Тысяча плато: Капитализм и шизофрения. – Екатеринбург, М., 2010. –

С. 366-367.

73Там же. – С. 364-365.

74Там же. – С. 372.

75Делез Ж. Тысяча плато: Капитализм и шизофрения. – Екатеринбург, М., 2010. – С. 375.

76Там же. – С. 376.

тотальной войны, которая представляет собой принципиально иное, прерывание мутации, потока желания или борьбу с самой жизнью, которую Э. Фромм точно назвал насилием ради самого насилия.

Самоубийство желания есть насилие во всей его безусловности, насилие освобожденное от своей связи с позитивным. В терминах самого Делёза это насилие и есть самое элементарное, ясное, поскольку хаосмос или универсум множественности желания снят. При этом возможность сопротивления насилию или микровласти всегда сосредотачивается в возможности линий ускользания, неучтенности социусом-скриптором тех, кого Делёз называет «пассажир без места».

Фундаментальное противостояние ускользания и захвата желания, сопротивления насилию, дополняет диспозицию насилия (диспозицию множественности) антропологическим измерением, населенным фигурами параноика и шизофреника79. В «Анти-Эдипе» эти фигуры представляют разные способы инвестирования желания, в «Тысяча плато» разные планы сборки. Причем ризоматичность связки молярное – молекулярное оставляет не только возможность, но реальное пространство для сопротивления насилию, будь оно принуждением государства, нормированием, биополитикой или микрофашизмом как насилием над собой.

Это именно пространство в том смысле, что существует принципиальное различие сопротивлению насилию на уровне молярных и молекулярных множеств, в пространстве линейной диспозиции насилия и множественной. Здесь Делёз различает фигуры шизофреника и революционера, говоря о них следующее: «Вся разница в том, что один ускользает, убегает, а другой умеет заставлять ускользать то, от чего он ускользает, прорывая трубу с нечистотами, устраивая потоп, освобождая поток, перекраивая шизу. Шизик – это не революционер, однако шизофренический процесс… это потенциал революции»80. Сопротивление революционера насилию не просто порождает насилие, но очевидно им является. Оно «раскладывается» по вектору легитимное и не легитимное, но только в диспозиции множественности или плане молекулярности сопротивление не является насилием и не вызывает его, поскольку субъект сопротивления не схватываем, не определяем жестким бинарным кодом, подобно свето-водо-звуко-непроницаемому Шалтаю-Болтаю8182.

Вопрос 5. С. Жижек и Дж. Агамбен: человек и власть сегодня.

В такой функциональности насилие раскрывается именно как символическое насилие, более глобальное по отношению к обозначенным связкам насилия – дискурса и насилия – коммуникации. С. Жижек предлагает

79Делез Ж., Гваттари Ф. Анти-Эдип: Капитализм и шизофрения. – Екатеринбург, 2007. – С. 440-441.

80Там же. – С. 537.

81Делёз Ж. Логика смысла. – М., 1998. – С. 44-45.

82Борисов С.Н. Феномен насилия в культурно-антропологических практиках и философской антропологии // Феномен насилия в культурно-антропологических практиках и философской антропологии: монография / С.Н. Борисов; под ред. В.П. Римского. – Белгород: ИД «Белгород» НИУ «БелГУ», 2013. – С.229-242.

ставить вопрос о насилии более радикально, ставя вопрос об имманентности насилия миру языка как «генерализации» или нормирования, как сегментации реальности и означивания: «… что если люди превосходят животных в своей способности к насилию именно потому, что они говорят? Как уже прекрасно знал Гегель, в самой символизации вещи, равной ее умерщвлению, содержится нечто насильственное. Это насилие действует на нескольких уровнях. Язык упрощает определяемую вещь, сводя ее к одной черте. Он расчленяет вещь, разрушая ее органическое единство, относясь к ее частям и свойствам как существующим самостоятельно. Он помещает вещь в область значения, которая в конечном счете является внешней по отношению к ней»83. Такое насилие в рамках структурного психоанализа определяется Жижеком как господствующее означающее, которое оформляет, структурирует символическое пространство субъекта, изначально «несимметричное», насильственное. Это не что иное как установление бинарного кода, который сам есть перво-насилие, он открывает возможность насилия, равно как и возможность его обнаружения. Над ним надстраивается то, что Жижек называет объективным насилием и субъективным насилием.

Мы находим мало смысла подробно останавливаться на критическом анализе этих форм насилия, по крайней мере, претендующих на всеобщность, отметим, что объективное насилие определяется С. Жижеком: «… именно организованная без всякого внешнего принуждения метафизическая пляска всесильного Капитала служит ключом к реальным событиям и катастрофам. В этом и заключается фундаментальное системное насилие капитализма, гораздо более жуткое, чем любое прямое докапиталистическое социальноидеологическое насилие: это насилие больше нельзя приписать конкретным людям и их «злым» намерениям; оно является чисто «объективным», системным, анонимным»84. Причем стоит вести речь не только об абстрактном коде капитала и формах экономического принуждения, продуцирующих уже явное субъективное насилие, но также кодах легитимности, этики, знания. В свою очередь они являются неким неосознаваемым фоном для субъективного насилия, безошибочно распознаваемого как таковое. В своей основе неким исходным, архетипичным кодом субъективного насилия является распознавание свой – чужой внутри сложившегося поля объективного насилия.

Примером соотношения субъективного и объективного полей, планов насилия является понятие интерпелляции (окликания), которое Л. Альтюссер раскрывает в работе «Идеология и идеологические аппараты государства». В ситуации окликания, которую приводит Альтюссер, есть не только дискурсивное действие власти, но, прежде всего, распознавание виновности, априорное ее чувство85. Язык является условием, возможностью для

83Там же. – С. 51.

84Там же. – С. 15.

85Althusser, L. Ideology and Ideological State Apparatuses. In: Mapping Ideology. London. Verso 1994. – P. 130-

131.Цит. по: Жижек, С. Возвышенный объект идеологии. – М.: Изд-во «Художественный журнал». 1999. – С.

возникновения властных отношений, которые обуславливают объективные в своей бессознательности пары виновности – невиновности или более общего, свой – чужой.

Эту пару не следует понимать упрощенно, в духе примитивного противостояния племен, чужим может стать и сам субъект, распознать чужеродность в себе. В категориях структурного психоанализа Ж. Лакана это противостояние неустранимо и конститутивно для субъекта, он конструируется в пространстве означающего или воображаемого и символического. В том числе можно говорить здесь не только об очевидности других субъектов или столкновении человека с человеком как субъективного насилия, но также о технике86.

Модуль 7. Власть – коммуникация: антропологическое измерение медиа.

Вопросы:

1.Власть и коммуникация в работах Н. Лумана.

2.Ж. Бодрийяр и его теория власти.

3.Д. Кампер – философия масс-медиа и проблема реализации власти.

Вопрос 1. Власть и коммуникация в работах Н. Лумана.

Слова Н. Лумана о том, что общество возникает как коммуникация и осмысливается в коммуникации, применимы к проблеме антропологии власти87. При этом эволюция общества сопряжена с развитием систем коммуникации, которое характеризуется дифференциацией кодирования и коммуникативных средств. Применительно к насилию можно говорить не только о развитии практик насилия, что несомненно происходит, но также о все большем «захвате» исходной агрессивности кодом или шире символическим. В общей системе коммуникации такое кодирование, более «плотный захват» кода можно трактовать как рост институционализации насилия88, но также как усиление контроля над насилием, его стихийностью и спонтанностью, все более дифференцированным бинарным кодированием насилия и его нормированием вообще. Обратной стороной дифференциации кода в рамках глобальной коммуникации является возрастание риска конфликтов как следствия рассогласования «конструкций реальности», многообразия таких реальностей, отраженных и репрезентированных в коде.

Здесь есть точки соприкосновения с концепцией деструктивной агрессии Э. Фромма, в частности с его идеей шизоидности современности как ее усложнения89. Как своеобразный призыв «назад к будущему» можно

86Борисов С.Н. Феномен насилия в культурно-антропологических практиках и философской антропологии // Феномен насилия в культурно-антропологических практиках и философской антропологии: монография / С.Н. Борисов; под ред. В.П. Римского. – Белгород: ИД «Белгород» НИУ «БелГУ», 2013. – С.251-253.

87Там же. – С. 13.

88В истории этот тезис находит подтверждение в формировании регулярных военных формирований, создании различных кодексов ведения войны и конвенций, в настоящее время стремящихся к глобальности.

89См. характеристику современной «кибернетической личности» как шизоидной: Фромм Э. Анатомия человеческой деструктивности. – М., 2012. – С. 485-492.

рассматривать теоретическую и практическую деятельность скандинавского ученого Нильса Кристи, который связывает рост насилия (и тех действий, которые номинируются как насилие) с ростом отчужденности людей друг от друга. Естественность человеческого общения, продуцирующая живую связь между людьми, заменяется искусственными образами масс-медиа, среди которых сцены насилия занимают значительное место: «… люди перестали встречаться друг с другом. Это значит, что они все больше полагаются на массмедиа при создании и осмыслении представлений о происходящем в мире. И все сильнее нуждаются в защите государства от навязанных им воображаемых опасностей»90. То есть снова насилие символическое тесно связано с насилием структурным, насилие образа не только форматирует реальность, определяя восприятие, обозначая нечто как насилие, но также обуславливает, является основой структурного насилия в его классовом, половом, расовом и культурном измерении. Шизоидность, состояние неявной аномичности современного общества и виртуальной культуры субъективирует насилие как некий единичный акт, заслоняя его структурное измерение. Оптика разросшегося и тотального кода маскирует собственный механизм унификации единичностей, их сериаций, выставляя на обозрение само единичное. Нильс Кристи пишет об этом с позиции номинирования преступления: «… сосредоточив внимание на вине и наказании, которое я должен получить, указанная модель вытесняет из поля зрения другие проблемы: динамику капиталистической экономики; способ распределения выгод и потерь между классами, расами, по признаку пола, порождающий условия структурного характера, в которых члены общества несут ответственность, когда они нарушают закон; отражение в праве интересов одних классов в ущерб интересам других»91.

Возвращаясь к концепции власти коммуникации Н. Лумана, усложнение кода и усложнение реальности есть данность, с этим сложно спорить. Кодирование многообразной реальности невозможно без приведения ее к некоторому «среднему» значению, унификации. Феномен власти возникает как раз из необходимости «селекции» обеспечивающей общность «ориентаций», то есть самой возможности сообщества. В отношении такого понимания власти в ее соотношении с насилием Луман пишет следующее: «Власть поэтому следует отличать от принуждения к какому-либо конкретному действию. У того, кто подвергается принуждению, возможности выбора сводятся к нулю. В своем крайнем варианте принуждение сводится к применению физического насилия и тем самым подмене собственными действиями действий других людей, которые власть не в состоянии вызвать»92. Для Лумана власть есть медиум, обеспечивающий понимание реальности, ее «селекцию» и производство спектра альтернатив такой реальности и поведения в ней. Соответственно физическое насилие, подчеркнем этот момент, радикально сужает альтернативность реальности и

90Кристи Н. Приемлемое количество преступлений. – СПб., 2011. – С. 96.

91Кристи Н. Причиняя боль. Роль наказания в уголовной политике. – СПб., 2011. – С. 50.

92Луман Н. Власть. – М., 2001. – С. 19.

потому рост власти обратно пропорционален использованию физического насилия. Отметим, что в своем анализе Луман ведет речь о физическом насилии, под которым понимает принуждение: «Принуждение означает отказ от преимуществ символической генерализации, отказ от того, чтобы управлять селективностью партнера»93. Исходя из такого понимания, вывод о насилии как недостатке власти вполне логичен, поскольку возникает простая альтернатива принуждение – возможность селекции действий.

Уместно вспомнить идею Кожева о смерти, как неудаче в борьбе за признание, но в диалектике раба и господина момент принуждения остается. Так же и здесь, физическое насилие можно рассматривать не только как альтернативу управлению, собственно власти. Скорее мы согласимся с В. Беньямином в том, что физическое насилие это «изнанка» власти, которая постоянно присутствует, она не потенциальна, а актуальна. У Беньямина мы находим однозначное высказывание о генетической и инструментальной связи власти и насилия: «Функция насилия в правоустановлении является двоякой в том смысле, в котором правоустановление является тем, что применяется как право, – при этом цель преследуется путем использования насилия как средства, – однако в момент реализации право не отказывается от насилия, а модифицирует его теперь уже в строгом смысле, то есть непосредственно, в правоустанавливающее: от имени власти правоустановление утверждает в качестве права не цель, свободную и независимую от насилия, а цель, которая от этого насилия по необходимости и глубинно зависит»94. Даже оставаясь на уровне спекулятивного анализа, противопоставление насилия и принуждения выглядит не вполне очевидно, поскольку большинство определений насилия говорят о насилии как принуждении. Власть, понимаемая как управление, определенным образом снимает вопрос о насилии как источнике или условии власти, вводя анализ в тотальность бинарных схем, поскольку возникает не только дилемма плохой – хорошей власти, надлежащего исполнения и злоупотребления властью, но также управления в интересах самих управляемых. Новое измерение власти, интерес, тесно связан с его осознанием, что в условиях селекции возможностей и контроля над коммуникацией со стороны власти возвращает нас к проблеме насилия. Тойн ван Дейк довольно ясно обозначил эту проблему следующими словами: «Иллюзия свободы и разнообразия может быть одним из способов производства идеологической гегемонии, которая может служить интересам доминирующих общественных сил и не в самую последнюю очередь

93Там же. – С. 19.

94Беньямин В. К критике насилия // Учение о подобии. Медиаэстетические произведения. – М., 2012. – С.88. Приведенную трактовку можно сравнить с англо-американской традицией понимания власти, в которой власть описывается в кругу понятий принуждения, влияния, авторитета, манипуляции, обеспечения принятия решений или согласия в отношении некоторых решений. Насилие исключено из понятийноконцептуального ряда описания власти или включается на условиях его инструментального характера. См.: Льюкс С. Власть: Радикальный взгляд. – М., 2010. – С. 25-59.