ЧЕТВЕРТАЯ ЛЕКЦИЯ

должны были приводить к представлению об одном единственном существе; мнение о множестве богов впервые возникло,напротив, скорее из наблюдений и опытов противоречий и перемен в человеческой жизни. А поскольку жизнь грубого и дикого человека сама есть всего лишь природная жизнь, а смена происшествий и приключений в ней зависит преимущественно от изменений в природе, то это различие неимеет большого значения.Мифологическим,по мнению Д.Юма, этот первый действительный политеизм становится лишь тогда, когда человеческие индивидуумы, оказавшие в свое время могучее и благотворное влияние на других, принимаются в число этих религиозно почитаемых сущностей.

Иным путем пошел Иоганн Генрих Фосс. Он также считает, что первые представления, из которых позже должна возникнуть мифология, являются еще слишком грубыми, возникшими из состояния еще наполовину либо всецело животной, тупой ограниченности. Он не признает доктринального, в особенности изначально религиозного смысла в мифологии, однако он не может считать ее и чистой поэзией; следовательно, ему приходится искать доктринальному иную противоположность, отличную от поэтического, и он находит ее в совершенно бессмысленном; чем бессмысленнее первоначальные представления, тем лучше; ибо тем самым он одновременно получает радикальное средство против любой попытки усмотреть в мифологии смысл и выйти за рамки его собственного подхода, принимающего во внимание одну лишь мертвую букву. В этом первом, глубоко-ограниченном состоянии, человеку, по его мнению,привлеченному природными явлениями,мерещатся связанные с этими явлениями, подобные ему самому и такие же грубые, как он, существа, которые и есть его первые боги. Переходу же к мифологии способствуют поэты, за помощью к которым обращается Фосс; они должны постепенно усовершенствовать эти темные и мрачные образы неопределенных и неоформленных существ, снабдить их более приятными человеческими чертами и в конечном итоге возвысить их до идеальных персонажей. Под конец указанные поэты изобретают даже историюэтих существ, посредством которой приятным и привлекательным образом скрывается и маскируется первоначально бессмысленное. Так, по мнению Фосса, возникает мифология.

Всякий, кто имеет известный вкус и наклонность к эллинской мифологии, распознает в ней нечто осмысленное, богатое отношениями, органическое. Лишь для того ужасающего невежества во всех вопросах природы, что господствовало в иных кругах прежних филологов, было возможно думать, что из таких сугубо случайных и совершенно бессвязных представлений, как предположенные, могло когда-нибудь возникнуть что-то органическое. Попутно следовало бы здесь спросить, как в Германии на протяжении довольно длительного времени могли выказывать столь необъяснимую готовность видеть появление поэта непосредственно из самого грубого состояния, в котором по сути нет еще ничего человеческого. Возможно, такой вере

способствовали места у древних, такие, например, где упоминается Орфей, отучающий диких людей от животной грубости сладостными звуками своего пения и ведущий их к более достойной человека жизни, как у Горация:

Sylvestres homines sacer interpresque Deorum

Caedibus etvictu foedo deterruit Orpheos,

Dictus ob hoclenire tigres, rabidosque leones*.2

Эти слова между тем с достаточной ясностью относятся к особой орфической догме, которая велит щадить жизнь животных; а эта догма, в свой черед, имеет так же мало общего с богоучением, требующим кровавых жертвоприношений, как орфический образ жизни с обильным мясным рационом гомеровских героев. Ни у одного древнего писателя Орфей не участвует в мифологии: об Орфее, безусловно, не подумал также и Фосс; его мнение о домифологических поэтах, вероятно, ведет свое начало из старого доброго геттингенского времени, когда Гейне,о котором Фосс привык говорить не иначе как с пренебрежением, однако еще не будучи поэтому в силах отречься от его школы в подобных вопросах, учил о книге англичанина Вуда «Об оригинальном гении Гомера»: из описаний в путешествиях нравов дикарей или, как он довольно наивно добавляет, других народов,живущих еще в необразованном сообществе и государственном устройстве, можно почерпнуть прекрасные иллюстрации к Гомеру**, когда ученики Гейне сравнивали Гомера с Оссианом, а также с древненемецкими бардами, которые, как полагают, не только вдохновляли одетых еще в шкуры сыновей Тойта на храбрость в бою, но и наставляли на более человеческий путь в жизни вообще, хотя картина веселого и образованного сообщества той эпохи, которую разворачивают перед нами сами гомеровские стихи, никак не может предполагать в качестве слушателей тогдашних поэтов каких-нибудь дикарей или полудикарей, что доказывает хотя бы уже речь, вложенная в уста Одиссея:

Воистину блажен внимающийпевцам, Таким какэтот, что гласом своим подобен бессмертным, Ибо самя незнаю дляокаприятнейкартины,

Чем когда праздник веселый справляют в народе И в жилищах вокруг пиршество внемлет певцу. Это кажется мнесладчайшим в мире блаженством.3

Значит, первые, настоящие, предшествовавшие мифологическим боги были существами описанного рода, и таким образом спрашивается, можем ли мы считать

* A.P.391SS.

См. появившуюся еще до перевода этой книги на немецкий рецензию на нее в геттингенских ученых заметках.

их существами с действительным религиозным значением. Мы, однако, весьма сомневаемся, чтобы представления, подобные только что упомянутому, можно было назвать религией; ибо, например, также и дикарям, обитающим на широких равнинах Ла Плата, не будет чужд безотчетный страх перед чем-то невидимым и жутким

вприроде, страх, который мы сами можем наблюдать у некоторых животных; также

иу них могут иметься темные представления о призрачных существах, действующих

вприродных явлениях; и, тем не менее, Азара уверяет, что они не имеют никакой религии. Правда, против этого высказывания предпринимались возражения*, однако такого автора, как Азара, невозможно опровергнуть одними лишь общими местами,

ккоторым может быть причислено также и известное место у Цицерона о том, что нет народа столь грубого и бесчеловечного, чтобы у него не было никаких представлений о богах. Мы можем всецело признать правоту этих слов, ибо мы уже отмечали, что эти лишенные всякого единства стада не могут быть названы народом.Конечно, нам всегда тяжело расставаться смнением,к которому мы привыкли за долгое время; как известно, приведенные еще Робертсоном и гласящие то же самое свидетельства о некоторых американских народностях встречали себе возражения того же рода, однако на вопрос о том, может ли некоторое количество людей, живущих у нас на глазах и безо всякого стыда совершающих любые отправления, связанные с их природой и нравами, оказывать культовые почести какому-либо видимому или невидимому существу, — на этот вопрос несомненный ответ может дать уже одно лишь простое наблюдение; действия почитания и благоговения (Adoration) суть вполне зримые действия. Умного и изобретательного Азару нельзя поставить в один ряд с обычными путешественниками. Если нашего знаменитого соотечественника Александра фон Гумбольдта повлек в эту страну дух всеохватного природоисследования,

то Азара ступил в эти земли с умом независимого и беспристрастного мыслителя и философа, принеся оттуда для историографов природы и человечества новые задачи, которые еще ждут своего решения,а в наше жадное до знаний время,особенно в том, что касается природоисследования, по большей части еще не успели привлечь к себе должного внимания. Он не мог заблуждаться относительно того факта, что эти дикари ни одним своим действием не выказывают религиозного почитания какому бы то ни было предмету. Сделанный отсюда вывод о том, что они не имеют никакой религии, также неоспорим**.

* Сравни среди прочего примечания французского переводчика.

Поскольку этот факт важен для всего последующего,я привожу здесь места, служащие егодоказательству. Одно, в котором автор высказываетсяв общих словах, звучит так:

Les ecclésiastiques y ont ajouté une autre fausseté positive en disant, que ce peuple avait une religion. Persuadés, qu'il était impossible aux hommes de vivre sans en avoir une bonne ou mauvaise, et voyant quelques figures dessinées ou gravées sur leurs pipes, les arcs, les bâtons et le potereries des Indiens, ils se figurèrent

Если бы невидимые, мыслящиеся в связи с природными процессами существа были уже богами, то и горные и водяные духи кельтского, кобольды немецкого народа, феи Востока и Запада также должны были бы считаться богами, однако они нигде за таковых не принимались. Также и греческому воображению известны Ореады, Дриады, Нимфы, которые, может быть, отчасти пользовались почитанием как служительницы богов, однако сами никогда божествами не считались. Страх, который внушают также и эти существа, и даже дары, при помощи которых пытаются снискать их благоволение и дружелюбие, все же не являются доказательствами божественных почестей, которые воздаются существам с религиозным значением. Эти попытки произвести богов без Бога кажутся поэтому не достигшими подлинной силы и твердости понятия. Боги этого рода могли бы называться так лишь в несобственном смысле. Сам Юм признает это и прямо высказывает. «При ближайшем рассмотрении, — говорит он, — эта так называемая религия по сути есть лишь соединенный с суевериями атеизм. Предметы ее почитания не имеют с нашей идеей божества ничего общего»*. В другом месте он говорит: если из староевропейской веры изъять Богаи Ангелов (ибо они как безвольные инструменты божества не мо-

à l'instant, que c'étaient leurs idoles, et les brûlèrent. Ces peuples emploient aujourd'hui encore les mêmes figures, mais ils ne le font que pour amusement, car ils n'ont aucune religion. — (Служители Церквидобавляют к этому и еще одну несомненную ложь,утверждая, что этот народ имел религию.Онисами живут в том убеждении, что люди не могут существовать, не обладая в религии знаниями о благе и зле, и,увидев какие-тофигуры, нарисованные или высеченныена трубках, луках, посохах и гляняной посуде индейцев,они тотчас вообразили,что это их идолы, и принялись уничтожать их огнем. Эти народы и по сей день рисуют такие же фигуры, но подобныеизображенияслужат лишь дляразвлечения (украшения), так как никакой религии у этих народов нет) (фр.) — Voyages, t.И, р. 3.

О Пайагуа среди прочих он говорит то же самое (с. 137): Quand la tempête ou le vent renvers leurs huttes ou cases, ils prennent quelques tisons de leur feu, ils courent à quelque distance contre le vent, en le menaçant avec leurs tisons. D'autres pour épouvanter la tempête donnent force coups de poing en l'air; ils en font quelque fois autant, quand ils aperçoivent la nouvelle lune; mais, disent-ils, ce n'est que pour marquer

leur joie ce qui a donné lieu à quelques personnes de croire, qu'ils l'adoraient: mais le fait positif est, qu'ils ne rendent ni culte ni adoration à rien au monde et qu'ils n'ont aucune religion. — (Когда ураган или ветер опрокидывает их шалаши или хижины, они хватают из костра горящие головни и бегут навстречу ветру, угрожающе потрясая ими. Иные, дабы испугать ветер, сильно бьют кулаками воздух; точно так же они ведут себя, заметив приход новолуния,что, по их словам, всегда является поводом для бурного выражения радости; некоторым такое поведение дало основаниядумать, что племенаэти почитают ветер как божество, однако непреложнаяистина заключается в том, что эти люди не отправляют никакогокульта и не поклоняютсяничему в мире,что у них нет никакой религии) (φρ.).

À bien considérer la chose, cette prétendue Religion n'est en effet qu'un Athéisme superstitieux, les objects

du culte qu'elle établit, n'ont pas le moindre rapport avec l'idée que nous nous formons de la Divinité. — (При тщательном изучении эта мнимаярелигия оказывается не чем иным, как суеверным атеизмом: объекты их поклоненияи обрядов не имеют ни малейшего отношенияк идее о том, что мыявляемся частью Божественного) (фр.) — Histoirenaturelle de la Religion, p.25 (Естественнаяисториярелигии) (φρ.). — Это и последующие места цитируются по хорошему французскому переводу.

что упомянутый инстинкт имеет присущий ему внутренний закон (тот же самый, которым определяется и последовательность ступеней в природе) и что, повинуясь этому закону, он проходит через всю природу, на каждой ступени обладая Богом и вновь утрачивая его, покуда не достигает превосходящего все моменты, полагающего их как свое прошлое, а тем самым и как только моменты природы,стоящего в силу этого над самою природой Бога. Поскольку в этом восходящем движении Бог есть цель (terminus ad quem)7, то на каждой ступени Бог был бы предметом веры, а последнее содержание возникающего в результате такого движения политеизма, тем самым, все же, действительно, было бы Богом.

Это объяснение было бы первым, согласно которому мифология возникала бы как результат чисто внутреннего и одновременно необходимого движения, каковое объяснение, таким образом, освободилось бы от всех внешних и только случайных предпосылок, и оно, безусловно, должно рассматриваться по меньшей мере как прообраз того высшего объяснения, к которому мы продвигаемся. Ибо само оно не может считаться последним и наивысшим уже потому, что имеет в себе одну непонятую предпосылку, а именно тот самый инстинкт, который, если он достаточно силен для того, чтобы удерживать человечество в ходе этого движения в истинном Боге, сам должен быть чем-то реальным, представлять собой действительную потенцию, для объяснения которой нельзя было бы надеяться обойтись одной лишь идеей Бога, ибо можно было бы подумать, что здесь речь идет о простом логическом фокусе, с которым какая-нибудь жалкая философия,может быть, охотно пришла бы на помощь и этому исследованию, а именно: низвести сперва божественную идею до самого убогого облика, с тем чтобы затем искусственно в мышлении вновь привести ее к совершенству. Речь идет не о взаимосвязи, в которую, конечно же, можно поставить материальное мифологии с однойпить идеей (мифология выдержала бы это, как выдерживает и природа); однако сколь мало природа могла быть объяснена посредством такого фокуса, столь же мало и мифология может получить объяснение посредством ему подобного, тогда как речь идет именно об объяснении, не об одной лишь идеальной возможности, а о действительном возникновениимифологии. Предположение религиозного инстинкта, который в своем роде не менее действителен, чем всякий иной, могло бы быть первым шагом к тому воззрению, что мифология не объяснима из одного лишь идеального отношения, в котором сознание находится к какому-либо предмету.

Во всяком случае, было бы гораздо труднее предпослать политеизму формальное учение, чем одно лишь врожденное знание Бога. Неприятно, в случае если мы предпошлем некое учение, также и предположение об искажении,с необходимостью связанное сучением, результатом которого станет политеизм. Давид Юм победоносно оспаривает как возможность возникновения такого учения, так и возможность его искажения.Ему даже и в голову не приходит подумать о Notitia insita. Юм вообще

монарха. Кактолько такое возвышение состоялось, в народе начинают искать милости преимущественно верховного существа, угождать ему, возвеличивать его атрибуты точно так же, как это происходит с земными монархами, которых называют Высочайшими (Allerhöchsten) и Всемилостивейшими (Allergnädigsten) не только по предписанию. Даже среди христиан можно назвать монархов, почитаемыхкак святые. Как только началось такое соревнование в лести, где каждый пытается превзойти другого, не может не случиться так, что, получая все более изысканные и помпезные определения и будучи награждаем все более усиливающимися гиперболами, он наконец достигает границы, где далее идти уже невозможно: это одно существо носит теперь звание высшего существа,бесконечного существа, существа не имеющего себе равных, которое есть Господь и Хранитель мира*. Так возникает представление о существе, которое внешне похоже на то, которое мы называем Богом; ибо сам Юм, который таким образом высказывает парадоксальное и даже причудливое положение о том, что политеизм предшествует теизму, мыслит слишком ясно, чтобы не понимать того, что такой теизм есть собственно всего лишь атеизм.

Если бы, однако, мы предположили, что по какой бы то ни было причине нельзя обойтись без того, чтобы предпосылать политеизму учение, то должны были бы определяться, с одной стороны, его содержание и, с другой — его возникновение. В первом, материальном отношении, ни в коем случае нельзя было бы удовлетвориться таким пустым и абстрактным, как то, что преподается в нынешних школах, но лишь содержательное и системное,хорошо развитое учение могло бы соответствовать цели;тем самым, однако,изобретение стало бы еще неправдоподобнее, и потому мы вынуждены были бы в том, что касается формальной стороны, предположить религиозное учение, которое имелось бы у человечества независимо от человеческого изобретения, а таковым могло быть только божественное откровение. Тем самым мы уже вступили бы в совершенно новый круг объяснений; ибо божественное откровение есть реальное отношение Бога к человеческому сознанию. Сам акт (actus) откровения есть реальный процесс. Одновременно, по-видимому, тем самым было бы достигнуто то противоположное всякому человеческому изобретению, необходимость в коем ощущалась человечеством еще ранее, но которое не было им найдено; в любом случае в божественном откровении мы имели бы более солидную предпосылку, нежели во всем том, что было предположено ранее, т.е. в сновидческом состоянии, ясновидении и т.д. Юм в свое время мог найти излишнимдаже и упоминать о такой возможности. Германн, по его собственным словам, не стал бы завидовать такому набожному мнению**. И, тем не менее, у него могла иметься некоторая причина высказываться об этом мнении с меньшим пренебрежением, отчасти потому,

* Ibid., р.45.

Über das Wesenund die Behandlungder Mythologie^ § 25.

Однако нельзя обойтись одним лишь словом «монотеизм». Каково его содержание? Таково ли, что в нем содержится материал для позднейшего политеизма? Конечно, нет, если мы полагаем содержание монотеизма в одном лишь понятии единства Бога (die Einzigkeit Gottes). Ибо что содержит это единство Бога? Оно есть именно чистое отрицание всякого иного наряду с одним, простая преграда всякой множественности; как теперь из него может произойти его прямая противоположность? Какой материал, какую возможность множества оставляет однажды высказанное абстрактное единство? Это затруднение ощущал и Лессинг, когда в «Воспитании Рода Человеческого» написал такие слова: «Если даже первый человек и был тут же снабжен понятием единого Бога, то все же это сообщенное, а не добытое понятие не могло долгое время сохраняться в чистоте. Как только предоставленный самому себе разум начал его обрабатывать, он разложил единого Неизмеримого на множество измеримых, придав каждой из этих частей особый признак; так естественным образом возникло многобожие и идолопоклонство»*. Эти слова ценны для наскак доказательство того, что сей великий муж также однажды занимался этим вопросом, хотя и мимоходом; ибо, впрочем, вполне можно предположить, что Лессинг в труде с гораздо более далеко идущим замыслом и в котором притом он вообще настроен был высказываться кратко, искал возможности поскорее уйти от трудной темы**. Лишь то истинное заключено в его высказывании, что не добытое понятие, покуда оно не сделалось добытым, подвержено порче. Впрочем, политеизм должен возникать по мере того, как сообщенное понятие (ибо последующее выражение хорошо объясняет предыдущее: человек этим понятием снабжен) обрабатывается разумом; тем самым политеизму все же давалось бы рациональное возникновение: не сам он, но лишь предпосланное ему понятие независимо от человеческого разума. Средство для предпринятого расчленения единого Лессинг нашел предположитель-

* §6и§7 .

Лессинг сам пишет в письме к своему брату {Поли. Собр., XXX, с.523) о «Воспитании Рода Человеческого» таким образом, который показывает, что сам он не был вполне удовлетворен им; «Я, —пи- шет он, — послал ему (книготорговцу Фоссу) В. Р. Ч„ на которое он должен выделить мне полдюжины листов дополнительно. Я могу теперь отделаться от этой вещи, полностью отправив ее в печать, ибо я никогда не признаю ее своейработой, хотя многие выказывали жадный интерес к плану в целом». — Если из подчеркнутых слов захотели бы сделать тот вывод, что Лессинг вообще не является автором, то, скорее, из этого должно следовать как раз противоположное. Говоря о том, что онникогда не признает вещь своей работой, он тем самым признается в том, что работа принадлежит ему.- Ибо даже и великий автор, и как раз именно такой, как Лессинг, мог издать произведение, которым не был удовлетворен (и разве могло В.Р.Ч. вообще удовлетворить такой ум, как Лессинга, т.е. также ; и в более широком отношении, разве не должен он был рассматривать его содержание как нечто \ утвержденное лишь временно, на смену чему однажды должно прийти нечто совсем иное?), — веди мог, говорю я, даже и такой автор, как Лессинг, издать подобный труд именно как переход и ступень | к более высокому исследованию. j

но уже в том, что единство все же одновременно мыслилось как совокупность всех отношений Бога к природе и миру; к каждой их стороне божество обращено как бы другим лицом, не утрачивая, однако, при этом своего единства. Естественно, что в каждом из этих возможных воззрений божество обозначается особым именем; примеры таких обозначающих различные отношения имен можно найти даже в Ветхом Завете. Впоследствии эти имена, которых легко может набраться великое множество, переходят в равное количество имен особых божеств. За множеством забывают о единстве, и по мере того как тот или иной народ, и даже внутри одного народа — тот или иной род, или внутри рода — тот или иной индивидуум, в зависимости от своих потребностей и склонностей, обращается в особенности и главным образом к одной из этих сторон, возникает многобожие. По меньшей мере так легко и неприметно мыслил себе этот переход Кудворт(Cudworth).Это только номинальное расхождение, между тем, послужило прелюдией к реальному, которое воспоследовало далее.

Здесь давайте еще раз напомним себе о том, что мифологический политеизм есть не просто учение о богах, но история богов. Поскольку теперь откровение также и истинного Бога ставит в историческое отношение к человечеству, можно было быподумать, что именно эта данная откровением божественная история стала материалом политеизма, что ее моменты, претерпев искажение, сделались мифологическими. Развитие мифологии из откровения в этом смысле могло бы дать много примечательного. Среди действительно предлагавшихся объяснений, правда, мы такого исследования не находим; отчасти, вероятно, при выведении возникали слишком большие трудности, отчасти, в другом отношении,оно могло быть сочтено слишком смелым. Напротив, исследователи набросились на человеческую сторону истории откровения и попытались прежде всего использовать только историческое содержание преимущественно Книг Моисея для эвгемеристических истолкований. Так греческий Кронос, сотворивший кощунство над своим отцом Ураном, превратился в обожествленного язычниками Хама, каковой сын совершил грех против своего отца Ноя.Действительно, хамитские нации по преимуществу являются почитателями Кроноса. Об обратном объяснении — о том, что сказания о богах иных народов эвгемеризированы в Ветхом Завете и рассказаны как события человеческой истории, — в то время еще не могли думать.

Главным зачинателем такого эвгемеристического употребления Ветхого Завета был Герхард Фосс, чей труд «De Origine et Progressu Idolatriae»,11 кстати, для своего времени представлял образец совершенной и всеобъемлющей учености. Применялось такое употребление, с зачастую неудачной изобретательностью, Самуэлем Бохартом, и уже с полным отсутствием вкуса — известным французским епископом Даниэлем Хутом (Huet), в чьих «Demonstratio Evangelica»12 доказывалось, что Тааут финикийцев, Адонис сирийцев, Озирис египтян, Зороастр персов, Кадм и Данай

74 Первая книга. Историко-критическоевведение в философию мифологии

греков, одним словом, что все божественные и человеческие персонажи различных мифологий суть один единственный индивидуум — Моисей. Эти истолкованиямогут самое большее быть упомянуты как sententiae dudum explosae13 на тот случай, если кто-нибудь, как это недавно случилось с материалом подобного рода, вновьпожелает извлечь их на свет.

Таким образом в конце концов получилось, что объяснения древнейших мифов стали искать уже не в самом откровении, а в ветхозаветных писаниях, но также и среди них преимущественно лишь в исторических. В болеедогматической части Книг Моисея, даже если их содержание можно было представить как еще ранее встречавшееся в предании, тем менее можно было найти материала для возникновения мифологических представлений, чем легче было даже в первых стихах Книги Бытия, например в истории Сотворения, усматривать отчетливые признаки ретроспективной ссылки на уже имевшуюся доктрину ложной религии. По тому, как история Сотворения представляет возникновение света по божественному повелению, лишь этим одним устанавливая противоположность между светом и тьмой; потому, как Бог говорит, что свет хорош, не называя одновременно тьму злом, в связи сповторенным заверением о том, что все хорошо, может показаться, что она вступает в противоречие с учениями, рассматривающими свет и тьму как два принципа, которые вместо того чтобы быть созданными, наоборот, в своем противоборстве как принципов добра и зла, сами порождают мир. Высказывая это как возможное мнение, я с тем большей определенностью отвожу ту догадку, что сами эти главы содержат философемы и мифы нееврейских народов. По меньшей мере, это предположение не будет распространяться на греческие мифы, и тем не менее легко было бы показать, что, например, история грехопадения имеет гораздо больше общего с эллинскимимифами о Персефоне,нежели с другими персидскими или индусскими источниками, которые иные пытались привлечь для сопоставления.

В таком ограниченном пространстве попытка привести мифологию во взаимосвязь с откровением просуществовала до конца прошлого столетия; с этого момента, однако, когда наше знание различных мифологий, а также религиозных систем Востока столь значительно расширилось, получило возможность заявить о себе более свободное и, более того, независимое от письменных источников Откровения воззрение.

Соответствия, которые обнаруживаются между египетскими, индусскими, греческими мифологиями, в конечном итоге выводили на всеобщее целое представлений, в котором различные учения о богах обретали свое единство. Это лежащее в основе всех учений о богах единство послужило затем вершиной одной гипотезы. А именнотакое единство не может более мыслиться в сознании одного единственно-] го народа (каждый народ начинает осознавать себя как таковой лишь отойдя от это- ] го единства) и также не в сознании некоего пранарода; понятие пранарода (Urvolk),;

о Возникновении Наук» Баилли (Bailly), однако оно является понятием самоупраздняющимся. Ибо оно должно либо мыслиться вместе с отличительными свойствами некоего действительногонарода,и тогда оно не может более содержать в себе единства, которое мы ищем, и оно уже предполагает народы кроме данного; либо оно мыслится без своеобразия и безо всякого индивидуального сознания, и тогда оно не есть народ, но само первоначальное человечество, которое есть больше чем народ. Таким образом, от первого осознания этих соответствий поступенно в конечном итоге пришли к тому, чтобы предположить в первоначальную эпоху сообщенную в первоначальном откровении (Uroffenbarung), данном не отдельному народу, но всему человеческому роду в целом, далеко превосходящую буквальное содержание Книг Моисея систему — такую, о которой само учение Моисея не дает совершенного понятия и из которой содержит некоторым образом лишь извлечения; выдвинутое в противовес политеизму и в целях удержания победы над ним,это учение с мудрой предусмотрительностью удалило все элементы, из которых произошло такое недоразумение как политеизм, и само более придерживалось чисто негативных положений — отрицания и отвержения многобожия. Если из этого кто-то захочет составить понятие о первоначальной системе (Ur — System), то выяснится, что для этого КнигиМоисея недостаточны, и отсутствующие звенья придется искать именно в чужих учениях о богах, в осколках восточных религий и различных мифологиях**.

Первым, кого сходство ориентальных учений о богах с греческими представлениями, с одной стороны, и с учениями Ветхого Завета, с другой, побудили к таким заключениям и кто в еще большей мере склонил в их пользу других, был обладатель бессмертных заслуг перед историей восточной поэзии и азиатских религий, основатель и первый президент Азиатского Общества Калькутты, Уильям Джонс. Пусть даже его слишком живо увлекло первое удивление новооткрытым миром, и он в чем-то пошел дальше того, что могли одобрить холодный рассудок и спокойное рассмотрение позднейшего времени: все же красота и благородство его духа всегда будут возвышать его во мнении всех, кто способен их признать, далеко над суждением кучки грубых ученых-ремесленников.

Если сравнениям и заключениям Уильяма Джонса слишком часто недоставало точного обоснования и выведения, то ФридрихКрейцер,напротив, благодаря силе своей всесторонней и могучей индукции, возвел изначально религиозное значение

* Жан Сильван Баилли — французский астроном и государственный деятель XVIII в.

Сравни место в моей работе «О Божествах Самофракии», с. 30, которое, правда, как показывает взаимосвязь, не содержало никакого утверждения, но лишь противопоставляло приведенному там мнению, придерживающемуся только буквы ветхозаветных источников, иное, как равно возможное. Впрочем, конечно, в то время автор более занимался материальной стороной мифологии и был еще далек от формальных вопросов, которые стали обсуждаться лишь в настоящих докладах.

76 Первая книга. Историко-критическоевведение в философию мифологии

мифологии в ранг уже более не оспоримого исторического свидетельства. Но не одним лишь этим общим ограничивается заслуга его знаменитого труда*; философская глубина, с которой автор раскрывает самые потаенные связи между различными учениями о богах и аналогичными представлениями в них, с особой живостью вызвала мысль об изначальном целом, о здании человеческой науки незапамятных времен, которое постепенно пришло в упадок или было застигнуто внезапным разрушением, с его руинами, которыми владеет не один единственный народ, но в полной мере могут обладать лишь все вместе, и которые покрыли собой всю землю; исо времени этого исследования невозможно вернуться по крайней мере к прежним, атомистически слагающим содержание мифологии объяснениям**.

В ближайшем определении все мнение Крейцера можно было бы высказать таким образом. Поскольку на изменения способно не само откровение, но лишь сохранившийся в сознании его результат, то, конечно же, здесь должно было быть связующим звеном некоторое учение, однако такое, в котором Бог был представлен не только теистически, только как Бог, в его отдельности от мира, но одновременно как единство, объемлющее природу и мир, будь то образом, аналогичным тем системам, которые даже известный плоский теизм все без исключения обозначает как пантеизм, или так, чтобы эта система мыслилась более наподобие древневосточных учений об эманации, где само по себе свободное от всякой множественности божество в своем нисхождении воплощается во множество конечных образов, которые являются его манифестациями, или, используя более новое модное слово,инкарнациями его бесконечной сущности. Мыслящееся тем или иным образом, это учение не было бы абстрактным, абсолютно исключающим множественность, но реальным,в самом себе полагающим множество,монотеизмом.

Покуда множество элементов управляется и контролируется единством, единство Бога неупразднимо пребывает в сознании; по мере же того, как учение передается от народа к народу, и даже пребывая в одном народе в течение долгого вре-

«Символика и Мифология Древних Народов, в особенности Греков»у ч. IV, изд. 3. — При работе над этими докладами использовалось 2-е издание. Для учащихся может быть рекомендовано извлечение из этого труда, сделанное Мозером, которое содержит все существенное в одном томе без ущерба для содержания; в высшей степени достойна внимания французская обработка Гигно (Guigniaut) Religions de l'Antiquité, Ouvragé traduit de l'Allemand du Dr. Fr. Creuzer refondu en partie complétéet développé — (Религии античности. Труд д-ра Ф.Крейцера, переведенный с немецкого, частично расширенный и дополненный) (франц.), Paris, 1825, III части, которая добавила кое-что новое и ценное.

Мифологию можно было бы сравнить с большим музыкальным произведением, которое некоторое количество людей, утративших всякое чувство к его музыкальной взаимосвязи, ритму и такту, пытались механически разыгрывать, причем выходила бы лишь кошмарная путаница диссонирующих созвучий, в то время как то же самое произведение, искусно исполненное, тут же вновь могло обнаружить свою гармонию, взаимосвязь и изначальный смысл.

мени, претерпевая долгую традицию, оно приобретает все более политеистическую окраску, и элементы органического подчинения господствующей идее выходят изпод контроля и постепенно приобретают более самостоятельные формы, покуда наконец все целое не распадается и единство не уступает место множественности. Так еще У- Джонс обнаружил в индусских Ведах,которые, по его мнению,следует считать написанными задолго до послания Моисея (Sendung Mosis), в первый период после потопа, далеко отстоящую от позднейшей индусской народной веры, близкую к прарелигии систему. Позднейший политеизм Индии происходит от древнейшей религии не непосредственно, но лишь в результате последовательного разложения лучших, еще содержащихся в священных книгах преданий. Вообще, более близкое рассмотрение отчетливо показывает в различных богоучениях постепенное и почти ступенеобразное исчезание, прекращение единства (Zurücktreten der Einheit). Покуда единство еще имеет большую власть, представления индусских и египетских богоучений, кажется, содержат гораздо большую меру доктринального, однако они в той же мере чудовищны, необузданны и ужасающи; напротив, по мере того, как единство ослабевает, греческая мифология выказывает хотя и меньше доктринального содержания, однако вместе с тем обретает более поэтические черты; можно сказать, что заблуждение в ней отделилось от истины (der Irrtum hat sich...von der Wahrheit gereinigt) и, таким образом, собственно, перестает быть заблуждением, переходя в своего рода поэтическую истину, которая отказывается от всякой реальности, лежащей в единстве, и если бы все же ее содержание захотели охарактеризовать как заблуждение, это было бы по меньшей мере чарующее, прекрасное и, в сравнении с более реальным в восточных религиях, кажущееся почти невинным заблуждение.

Таким образом, мифология предстала бы какраспавшийся на части монотеизм. И это есть та последняя высота, до которой, ступень за ступенью, поднялись воззрения относительно возникновениямифологии. Никто не рискнет спорить, что это воззрение гораздо более красиво и величественно, уже хотя бы потому, что оно исходит не из неопределенного множества случайно выхваченных из природы предметов, но из средоточия управляющего множеством единства. Не отдельные (partielle) существа со случайной и двусмысленной в высшей степени природой, но мысль онеобходимом и всеобщем существе,пред коим единственно склоняется человеческий дух, властно пронизывает всю мифологию и подымает ее до подлинной системы взаимосвязанных моментов, которая даже по своем распаде оставляет характерную печать на каждом отдельном представлении и потому также не может завершиться в одном лишь неопределенном множестве, но лишь в политеизме — во множестве

богов.

Этим последним выведением — я прошу вас хорошо заметить это, ибо, для того чтобы во всем его значении понимать такой доклад, как этот, необходимо всегда преимущественно обращать внимание на переходные моменты — здесь уже не просто

означает — вообще провести исследование и ответить на вопрос, к которому мы давно уже подведены всем ходом предшествующего развития: Какова причина этого разделения человечества на народы? Все прежние объяснения уже предполагают существование народов. Но как же возникли народы? Можно ли верить, что такое великое и всеобщее явление, как мифология и политеизм или — ибо здесь это выражение впервые будет уместно — язычество, можно ли верить, спрашиваю я, что такое могучее явление может быть понято вне всеобщей взаимосвязи великих событий, выпавших на долю человечества вообще? Вопрос о том, как возникли народы, есть, таким образом, не произвольно и по прихоти поднятый, он вытекает из всего хода нашего предшествующего исследования и потому является необходимым и неизбежным, и мы можем только радоваться тому, что этот вопрос выводит наши поиски из прежней тесноты в область более широкого, более всеобщего исследования, которое именно потому обещает нам также более общее и высокоепонимание.