ШЕСТНАДЦАТАЯ ЛЕКЦИЯ

направления, не существует; также и Аристотель может определить философиюнепосредственно не иначе, чем через ее отличие от всех прочих наук*.

Однако то, что здесь сразу же происходит переход к предмету — не только влогическом смысле этого слова, но в реальном, где оно означает вещь, — это, безусловно, некоторые сочли шагом неправомерным. Этого мнения будут придерживаться те, кто не устает повторять: единственно действительное есть идея, в себе и для себя сущее, как они его называют, есть всеобщее, все реальное есть в понятиях.Идея благодаря Канту получила высокое значение, но истинная мысль есть для него не идея, но определенная идеей вещь. Выражение было бы пустым, тавтологическим, если бы определенное через идею, т.е. посредством чистого мышления, само в свою очередь было бы всего лишь мыслимым.Смысл оно имеет лишь в том случае, если посредством идеи определенная вещь будет столь же действительной, и даже на деле еще более действительной, чем какая-либо подтвержденная чувствами, а нечто особенное, отличающее ее от всех прочих наук философия имеет лишь в том случае, если ее предмет положен чистым мышлением, но тем не менее не есть нечто общее и неопределенное, но нечто наиопределеннейшее, не недействительное, но вполне действительное.

Вполне можно, в противоположность иным наукам, каждая из которых хотя также и имеет дело с сущим (ибо о целиком и полностью несущем не может быть и познания), однако же с сущим, положенным с каким-либо особым определением, — в противоположность им вполне можно в качестве первого определения принять следующее: философия занимается сущим в наиболее общем смысле и без како- го-либо особого определения**; однако на этом нельзя остановиться: о сущем нельзя говорить так, словно бы оно само было существующим (ώς ουσίας τινός οΰσης1),для себя оно есть лишь атрибут*** и есть ничто (всего лишь понятие) без того, понятием чего оно является и что есть для него субъект (Usia). Для себя, без того, что существует как таковое, оно не может даже высказываться****; отсюда тут же вопрос:Что,

Ουδεμία των άλλων (επιστημών) επισκοπεί καθόλου περί του όντος ή όν, άλλα μέρος αυτού τι άποτεμνόμεναι περί τούτου θεωροϋσι το συμβεβηκός οίον αί μαθηματικά! των επιστημών. — (Ни одна из других наук не исследует общую природу сущего как такового, но все они, отделяя себе какую-то часть его, исследуют то, что присуще этой части, как, например, науки математические) (греч.) — Метафизика, IV, 1 (61, 1 ss.) и др.

Καθόλου και ού κατά μέρος. — (в целом, а не в частностях) (греч.) — Метафизика, XI, 3 in. Κατηγόρημα μόνον. — (лишь название) (греч.) — X, 2 (196,15), никакихφύσις καθ'αύτήν. — (природа

сама по себе) (греч.) — IV, 1 (61, 7).

Аристотель III,4 (р. 55,10 ss.) различает два вопроса, первый: πότερόν ποτέ το ον και το εν ούσίαι τών όντων εισι, και έκάτερον αυτών ούχ ετερόν τι ον το μέν εν το δέ ον έστιν; другой: τι ποτ' εστί το ον και το εν ως υποκείμενης άλλης φύσεως. — (являются ли сущее и единое сущностями вещей, и есть ли из них одно сущее, а другое единое... что есть сущее и единое, как будто бы иная природа является

т.е. какой предмет, оно — есть, τί το öv;2 вопрос, который, даже не произнося его, древние ионические философы, для которых огонь, или вода, или воздух были сущим, так же должны были обращать к себе, как и Фихте, который это бытие-су- щим помещает в человеческое Я. Этот вопрос отыскивает, как показано, не атрибут к субъекту, но субъект к атрибуту, öv к öv, отсюдаопределение: επιστήμη του οντος ή öv, отсюда издавна и всегда искомое и вопрошаемое: «Что есть сущее?» — что в устах Аристотеля означает то же самое, что и «Что есть Usia»*. Ибо не для каждого, кто слушает этот доклад, будет излишним, если мы вновь напомним о том, что Usia у Аристотеля не есть сущность (essentia), как у Платона; схоластики правильно избежали этого, поставив взамен substantia; она не есть сущее, но то, о чем сущее сказывается (καθ'ού λέγεται το öv3), и причинаего бытия (αίτια του είναι). В общем: то, о чем сказывается все, но что, однако, само не сказывается ни о чем; поскольку же все, что сказывается, выражает бытие, то отсюда явствует также, что аристотелевская Usia не есть сущее, но то, что есть сущее, и тем самым также и это принятое нами выражение будет в достаточной мере объяснено.

До сих пор нас прежде всего занимало и с необходимостью было первостепенным то, каким образом от сущего мы приходим к тому, что есть сущее, к собственному принципу. «Мудрый, — говорит Аристотель, — должен не только знать, что следует из принципов, но пребывать в истине также и в отношении самих принципов. Мудрость, таким образом, есть не только наука, но наука и Nus, наука, обладающая главным, т.е. принципом того, что наиболее ценно (в принципах)»**, которая, следовательно, с этой стороны уже не есть наука, но Nus, т. е. само мышление, которое единственно имеет некоторое отношение к принципам***.Мышление идет дальше науки. Мы ощущаем случайное нашего знания, не того или иного,например, так называемого эмпирического, но нашего знания вообще; ибо, например, даже чистое математическое в конечном итоге, как мы видели, по своим предпосылкам

основанием им?) (греч.) — первый есть вопрос Платона, который он отвергает, второй же его собственный и верный.

То πάλαι τε και νϋν και άει ζητούμενον και άει απορούμενον τι το όν τούτο έστι, τίς ή ουσία. — (И вопрос, который издревле ставился и ныне постоянно ставится, доставляя затруднения, — вопрос о том, что такое сущее, — это вопрос о том, что такое сущность) (греч.) — VII, 1 (129, 7).

Δεί τον σοφόν μη μόνον τα έκ των άρχων είδεναι άλλα και περί τάς αρχάς άληθεύειν στ' εϊη αν ή σοφία νους και επιστήμη ώσπερ κεφαλήν έχουσα επιστήμη των τιμιωτάτων. —(Должно быть так, что мудрец не только знает [следствия] из принципов, но и обладает истинным знанием самих принципов. Мудрость, следовательно, будет умом и наукой, словно бы заглавной наукой о том, что всего ценнее) (греч.) (Пер. Н.Брагинской) — Никомахова этикау VI, 7.

Των τριών (φρόνησις,σοφίαθεπιστήμη) μηθέν ένδεχομένον λείπεται,τον νουν είναι των αργών. — (Если же ни одна из трех способностей (под тремя я имею в виду рассудительность, науку и мудрость) не может приниматься в расчет в этом случае, остается сделать вывод, что для первопринципов существует ум) (греч.) (Пер. Н. Брагинской) — Никомахова этика, VI, 6.

288 Вторая книга. Философское введение в философию мифологии

является случайным. Эта случайность знания происходит оттого, что оно утратило свою взаимосвязь с тем, что есть в мышлении. Ибо лишь в мышлении присутствует изначальная необходимость. Потребность вновь отыскать и, сколько возможно, восстановить ее, — эта потребность есть причина того, что мышление идет впереди науки. Мы познаем вещи в их истине лишь тогда, когда обретаем возможность проследить их вплоть до их положенной чистым мышлением взаимосвязи и определить в ней приличествующее им место. Большинство, правда, как уже отмечалось, теснится возле науки. Легко увидеть и испытать, что наука в основном притягивает к себе больше, чем чистое мышление. Наука имеет в себе нечто влекущее, как этовыяснилось при первом же появлении представляемой здесь науки, она не отпускает от себя следующего за нею и увлекает за собой даже противящегося.

Однако и нас самих влечет к науке. Ибо сам принцип вырывается наружу изчистого мышления, в котором он словно бы содержится в заключении, не имея возможности выказать себя как принцип. Конечно,он существует в мышлении,однако лишь материально или сущностно, но не как таковой; как таковой он сам лишь in potentia, ибо мы имеем его, однако лишь через сущее, как его логический prius, ккоторому он привязан; стало быть, здесь, напротив, сущее есть то, что имеет власть над принципом, и нельзя сказать, что принцип обладает сущим, но наоборот, что сущее обладает принципом,будет верным выражением, и именно этим выражением пользуется также и Аристотель*.

Принцип для себя: обретение его не только через сущее, но свободным от сущего, — это, таким образом, может быть уже не делом чистого мышления, но делом мышления, лишь выходящего за рамки непосредственного, делом научного мышления. Прежде найденное в чистом мышлении само теперь становится предметом мышления, и в этом смысле мышление, выходящее за рамки простого и непосредственного, вполне может быть названо мышлением о мышлении, однако не так,как это неверно поняли те, кто хотел приняться не за само мышление, но за мышление о — естественно в этом случае абсолютно пустом — мышлении.

Доказательство — также и в другом отношении поучительное место. Метафизика, VII, 16 (161, 17): Ούδενι υπάρχει ήούσία άλλ' ή αύτη τε και τω έχοντι αυτήν, ού έστιν ουσία. — (Сущность не присуща ничему другому кроме как себе самой и тому, что ее имеет, — сущность чего она есть) (греч.) — Особенность выражения склоняет Александра к следующему замечанию: δύναται το έχειν και άντι του έχεσθαι είρήσθαι τω γαρ εχεσθαι ύπό του κυρίωσ οντος τε και ενός, τούτ εστί της ούσιας, και είναι έν αύτη λέγεται όντα τε και εν εκαστον των συμβεβηκότων αύτη, ώς το ποσόν τε και ποιόν και οσα όμόιως τούτοις έν τη ουσία εστίν. — («Иметь» может быть сказано вместо «иметься» — иметься в том, что собственно есть сущее и единое, т.е. в сущности, и быть в ней — говорится о присущем и ее привходящих проявлениях, т. е. количестве и качестве, и обо всем, что ни есть подобного им у сущности) (греч.) — Comment.у р.212, 123. Также и в других местах у Аристотеля атрибут имеет то, о чем он сказывается. См. среди прочего IV, 2 (63, 28).

познан, ни, конечно же, не сможет им быть и только сущее, однако им вполне сможет быть целое как равновозможность (индифференция)того и другого, как равная возможность вне принципа положенного сущего (внебожественного бытия) и вне сущего положенного принципа — чистым образом в себесущего божества. Сущее, которое мы назвали идеей, тем самым, что оно обладает божественностью, не уже положенной как таковая, однако все же могущей быть так положенной, — оно тем самым не перестает быть идеей, но оно становится абсолютной идеей, в которой Бог и мир равным образом содержатся как возможности; таким образом, возникающая наука выступает как система всеобъемлющего, а значит, объемлющего также иБога, абсолютного, которое, в отличие от лишь в материальном смысле абсолютного, от сущего, получило название совершенного абсолютного (das schlechthin Absolute). Таким образом, получается, что при переходе к науке как таковой целое, вмещающее в себя также принцип или Бога, становится материей развития для мышления,выходящего за рамки непосредственного. В этом нет ничего удивительного, но лишь естественно будет, если то, что положено в первоначальном мышлении, становясь предметом для мышления превосходящего, получит также и иное значение.

В отношении же первой науки, о которой мы попытались дать первое понятие, возникают следующие размышления. В соответствии с понятием, своеобразие этой науки было бы как раз в том, что она имеет собственный принцип лишь как результат, что Бог в ней есть обретенный в конечном итоге принцип,а не действующий на всем протяжении. Поэтому, как только появляется понятие первой науки, тут же возникает мысль о второй, которая будет обладать принципом (Богом) не только как конечным принципом,но и как действующим изначально и которая должна существовать, поскольку именно ради нее отыскивается принцип как таковой, и,собственно, таким образом она сама есть искомое,ζητούμενη и в еще одном,совершенно ином смысле, нежели в том, в котором первую науку называет так еще Аристотель. Как собственно искомая, она будет последней, к которой всеобщая будет приходить лишь пройдя через все остальное, однако, в качестве последней, она будет являться одновременно и наивысшей. И если та, которая занималась, собственно, лишь ее поиском, в честь самого этого поиска носит название философии,то нам следовало бы потребовать для нее (искомой) гордого имени σοφία, если бы мы не подумали о том, что также и она есть всего лишь идеал, который должно сперва осуществить, и, даже будучи осуществленным, он всегда будет оставаться человеческим произведением, а значит, скорее пребывать в непрестанном стремлении к высшей науке, нежели быть полностью воплощенным. Скорее, однако, нам следует сказать, что философия есть общее имя для науки, занятой поиском и приложением принципа, извлечет ли она его сперва лишь из потенциальности, где им обладает только чистое мышление, или будет исходить из него как такового; далее мы отметим, что, после того как речь уже велась о последнейнауке, выражение «первая наука» сделалось

поднять до уровня науки. С этим будто само собой было связано то мнение, что эта наука, будучи достигнута, будет самой философией, которая в будущем оставит свое древнее имя и станет называться наукоучением. Для самого Канта отнюдь еще не было столь определенным, что философия перестанет быть наукой сама и будет лишь наукой о других науках; он, по-видимому, все еще оставлял вне критики метафизику, которой лишь необходимо было с помощью философии стать на должную точку зрения и найти свой путь*. Иначе уже его во всем остальном рабски послушные ученики: для них философия содержалась уже в самой критике. Фихте, для того чтобы критика стала для него философией, необходим был принцип. Основным же содержанием и непреходящим результатом критики был для него идеализм, который она обосновала уже посредством одного анализа общих форм созерцания (пространства и времени), а именно что мир, каким мы представляем его вне нас, никоимобразом не существует и представляет собой лишь наше внутреннее видение. В этом Фихте совершенно верно усмотрел, что принцип такого идеализма кроется в человеческом Я, в человеческом, однако тем самым не в эмпирическом, но в трансцендентальном Я,в том по понятию и природе вечном «деянии» (Tathandlung), которое,превосходя сущность каждого отдельного Я и каждого эмпирического сознания,лежит в их основе и которое, по сути, как он говорил, может не более чем мыслиться**. За ту преимущественно заслугу, что он впервые всецело эмансипировал себя и высказал

мысль о необходимости свободно, средствами одного лишь мышления произведенной науки, Фихте по праву и справедливости снискал почести и уважение потомков,которые вряд ли будут помнить о позднейшем смятении и путанице, которые постигли его вследствие неудачной попытки самоисправления. Далее, после того как Я было признано принципом совокупного видимого мира, необходимым требованием сделалось доказать Я как принцип посредством выведения из него всего мира явлений и деяний. Правда, Я для Фихте не есть только принцип мира явлений, но, поскольку он всецело избавился от вещей в себе, которые еще признавал Кант,Я стало для него принципом вообще, который, однако, в случае возникновения действительной науки, должен был получить дальнейшее определение, отчасти обратившись во внешние явления (природу), отчасти в человеческое Я и присущий ему мир, который находит свое завершение и последнее успокоение в представлении о Боге как надмирном (ausserweltlichen) существе. Фихте не различил заложенный в Я через определение как субъект-объект внутренний движущий принцип, который он мог бы использовать для вполне объективного представления, как это сделал после него другой** ,

Ср. Предисловие ко второму изданию Критики чистогоразума, собрание Гартенштайна, с.29.

Grundlage der Wissenschaftslehre — (Основа наукоучения) (нем.) — § 4.

В системе трансцендентального идеализма (1800), которая, впрочем, сама в свою очередь послужила лишь в качестве перехода и предварительного этапа.

Как известно, это был способ выражения так называемой системы абсолютного тождества, название, которое, впрочем, сам его автор использовал лишь единожды и лишь для того, чтобы отличить свою систему от фихтеанской, которая не оставила для природы совершенно никакого собственного бытия, сделав ее не более чем акциденцией человеческого Я. Напротив, данное название должно было выражать то, что в этом целом субъект и объект противостоят друг другу в равной самостоятельности, один есть лишь субъект, перешедший в объект (ибо ведь потенции являются субъектами), другой же есть лишь как таковой положенный субъект. За исключением этого ближайшего исторического отношения, это имя слишком общее, чтобы что-нибудь говорить. Следует ли, однако, считать за несчастие то, что не удалось найти никакого особого обозначения для целого, которое именно не должно было быть одним особым учением или наукой, но которое должно было быть наукой всеобщей, и не следовало ли, более того, все еще предпочесть даже и совершенно произвольное обозначение тому ложному, которое еще и теперь позволяют себе иные из тех, кто считает удобным называть эту науку натурфипософиейу несмотря на то, что уже достаточно часто объяснялось, что она есть всего лишь одна из сторон философии вообще? Возможно даже, однако, что это происходит из уступчивости по отношению к тем, кто таким обозначением хотел дать понять нечто, в чем по узости своего мышления они не испытывали сомнений, а именно: что данное целое представляет собой нечто подобное известной Système de la Nature.

Давайте, однако, признаем, что та основополагающая мысль, вследствие которой божественное и внебожественное бытие, казалось, исчезали в одной общей бездне, была вполне способна поднять и восстановить против себя все виды научной и религиозной ограниченности, и, наряду с этим, признаем далее, что в первом воодушевлении ее установления было сделано далеко не все, что могло быть сделано для того, чтобы противостоять этой ненависти и злобным подозрениям. К этому числу я даже не отношу сделавшийся столь всеобщим и популярным упрек в пантеизме,поскольку имелся в виду один лишь лежащий в основе принцип.Для него, безусловно абсолютного, мы даже готовы принять данное выражение и признаем, что оно есть единственно действительно ему приличествующее. Ибо, например, в понятии Спинозы, которое также получает это имя, мы видим Пан (das Pan), поскольку в нем есть сущее, однако не можем усмотреть в этом ничего от теизма, так как для него Бог есть только сущее, но никак не то, что есть сущее. Но даже и в том случае, если это слово должно относиться к самой науке, мы могли бы, в противовес тем из нынешних теологов, для которых чистый теизм (как говорят теперь, избегая прежнего слова «деизм») считается противоположностью пантеизма, утверждать, что именно происходящая из этого принципа наука выводит к собственной цели чистого теизма, к обособленному от всего остального Богу. В первой части этих докладов было показано, что в Ветхом Завете означает это имя, а именноБога

296 Вторая книга. Философское введение в философию мифологии

представления о процессе, в котором вечным образом осуществляется Бог, и всего того, что несведующие и не слишком благонамеренные люди (homines male feriati9) сделали из него в дальнейшем.

Однако наука, которая была лишь последним, наивысшим и завершающим этапом исследующей возможность метафизики критики,которая с очевидностью также была лишь критическойи постольку отрицающей наукой, поскольку она достигала своей цели лишь посредством отделения того, что не могло быть действительным принципом; обладая такими свойствами, она столь же мало могла быть самой наукой, сколь мало критика Канта могла быть самой метафизикой.То,что посредством ее, становилось действительным принципом,не могло быть принципом в ней самой, принципом действительной, позитивной, утверждающей науки. То, чем она,напротив, действительно была, дает ей значение, которое подымает ее надо всеми особыми науками.

Будет тем более необходимо, чтобы мы здесь более подробно представили ее истинную природу, что на сегодняшний день она была весьма плохо узнана, сама же наука неверно понята и скверно применялась.

Было последним необходимым действием кризиса, начавшегося с приходом Канта, что человеческий дух наконец и впервые обрел для себя чисто рациональную науку, в которую не имело доступа ничто чуждое разуму, в то время как в прежней метафизике еще и вплоть до вольфианского времени можно было найти главу demiraculis или de revelatione10. Эта метафизика хотела быть рациональным догматизмом, ее рациональное могло быть поэтому всегда лишь субъективным и случайным. Наее место пришла внутренне совершенно необходимая система объективного рационализма, порожденного не субъективным разумом, но самимразумом. Чистой наукой разума она является как в силу того источника, из которого она черпает, так и в силу того, что является в ней созидающим элементом. Ибо в сущем заложено движение, сущее же есть лишь то, в чем обрел и материализовал себя разум, непосредственная Idea, т. е. некая фигура и образ самого разума. Таким образом, также и заложенное в сущем движение есть движение разума; то, чем оно определяется, не есть ни воля, ни что бы то ни было случайное; Бог, или то, что есть сущее, есть цель движения, однако не есть то, что в нем действует или желает; и, напротив, эта наука тем совершеннее воплотит свое понятие,чем дальше от себя она будет держать свою цель, т. е. Бога, чем более она будет стремиться постигать все по возможности без Бога, в этом смысле, как принято говорить, только естественно или, точнее, по чисто логической необходимости. Ибо в сущем, т.е. в разуме, заложен не только материал, в нем также предопределен и сам закон движения. Те принципы, которые в идее — в сущем — есть лишь как возможные или потенции, были в чистом мышлении гипотезами (Hypotheses) или предпосылками действительного в себе, каждый же в отдельности — непосредственной гипотезой (Hypothesis) следующего за ним: -А гипотеза

+А, оба они вместе — гипотеза ±А; наконец, все вместе — того, что единственно есть собственный принцип, чистого действительного, в котором уже больше нет ничего от возможности. Такое отношение между потенциями несет в себе то, что здесь действует обратный по сравнению с привычным порядок, а именно что предшествующее имеет в последующем свою действительность, по отношению к которой оно, следовательно, есть простая потенция . Этот же самый закон будет теперь также законом той науки, которая как действительное и лишь в развернутом виде содержит то, что в непосредственном мышлении было лишь потенциальным, implicite. Тот закон, который Аристотель по случаю высказывает там, где он ведет речь о трех ступенях души: питающей, ощущающей и мыслящей, закон: Всегда в последующем присутствует в своей потенции предыдущее**, — этот закон в особенности натурфилософия выводила в наибольшем распространении и с наибольшим постоянством; для нее необходимо получение доказательств; совершенно аналогичное представление идеальной стороны, к величайшему вреду для всего предприятия, не было опубликовано самим основоположником.

Однако не только лишь тот материал, из которого она творит, но и сам творящий элемент этой науки есть разум, чистый, лишь выходящий за пределы положенного в непосредственном мышлении, и по этой причине, как уже намекалось, она не есть собственно знающая, но лишь мыслящая наука. Она не говорит: внебожественное бытие существует, но: возможно только лишь это, где, следовательно, в основе всегда молчаливо подразумевается гипотетическое: если оно существует, то лишь таким образом, и оно может быть лишь такого или такого рода. В широком смысле это также называется говорить о вещи a priori, или определять ее заранее a priori, т.е. до ее бытия. Следовательно, будучи также и чисто априорнойнаукой, она будет той наукой, которую мы назвали первой, поскольку в ней непосредственно раскрывает себя мышление.

Во всех этих отношениях среди философских дедуктивных наук эта первая будет более всего приближаться к доказательным. Она относится к тому же роду, что и математика, уже благодаря тому всеобщему, как о последней говорит Аристотель, что она отыскивает в фигуре, например, в прямоугольном треугольнике, то, что содержится в ней лишь potentia, как, например, отношение гипотенузы к катету, — отыскивает его, при помощи мыслительной деятельности возвышая его до акта*** (όνους ένεργήσας11), и что она таким образом познает подлежащее ей. — В этом,

следовательно, обе они сходны друг с другом. При этом само собой разумеется, что такое уличение в действительности происходит лишь в мышлении, и действительное всегда есть лишь определенное через возможность; ни один постулат в геометрии не имеет того значения,что нечто обстоиттак в действительности, но лишь то, что оно не может обстоять иначе, и треугольник, например, не может быть иным, из чего, правда, следует, что он и будет таким, коль скоро он есть, однако никоим образом не следует, что он есть, что при этом, скорее, рассматривается как момент совершенно безразличный,

Однако именно здесь, где речь заходит об отношении первой науки к математическим, будет необходимо сказать также и о том, насколько далеко простирается указанное сходство и где оно заканчивается. Если с математикой дело обстоит так, как мы только что показали, что геометрия, например, занимается лишь возможным, а не действительным треугольником, то Аристотель был прав, когда проводил различение между только потенциальной и актуальной наукой*, и математика, бесспорно, будет всецело подпадать под понятие первой; о философии, однако, даже в том случае, если мы ограничим ее первой наукой, этого нельзя будет сказать с той же определенностью. Тот, кто утверждал бы такое, должен был бы тем самым отнять у нее то, что единственно отличает ее от математики, а именно Usia**, или то, что она занимается не просто сущим, а тем, что есть сущее.Математика не имеет Usia***, ни в общем, ни в частности. Не имеет в общем: ибо она вообще не имеет цепи, не имеет ничего последнего и, похоже, является не закрытой, но по природе своей безграничной наукой, недостаток, который, по-видимому, отметил для себя еще Прокл и на свой лад пытался его устранить. Не имеет в частности: ей незнакомо понятие этого(τόδε τι12), она занимается не этим треугольником, но треугольником вообще. Если, таким образом, также и первая наука занимается одним лишь возможным, то эта тождественность может быть не более чем формальной, и она не простирается на содержание. Причина в том, что круг возможного для первой науки иной и намного больший, нежели для математики; ибо в том, что лежит в основании первой, есть не только сущее, хилическое (в нем вся математика), но наряду со всем этим

Ή γαρ επιστήμη ώσπερ και το έπίστασθαι διττόν ων το μεν δυνάμει το δέ ενεργεία. — (Знание, так же как и познавание, двояко: с одной стороны, это имеющееся в возможности, а с другой — в действительности) (греч.) — XIII, 10 (289, 2 ss.)· Правда, это место после Александра понимается иначе, однако так, что сказанное выглядит более похожим на жалкую уловку, нежели на определенное объяснение. Кроме того, это различение потенциального и актуального знания (XIII, 3, р.265) идет следом за предыдущим различением только хилического и действительного бытия (см. место в шестнадцатой лекции), и последнее Аристотель установил с тем, чтобы показать, в каком смысле можно сказать, что также и геометр занимается сущим.

άναιρήσει την ούσίαν — (уничтожит сущность) (греч.) — XIII, 10 (287, 26). См. начало тринадцатой лекции.

к потенции принадлежит также и то, что есть сущее. Субстанция в высшем смысле, которая, поскольку она не может перейти ни во что иное (ибо в ней нет ничего от простой возможности), остается стоять как чистая действительность, однако выступает из индифференциилишь как последняя возможность; и если виндифференции кроме нее было еще что-нибудь разделяющее природу Usia, то оно также выступит из индифференции лишь как действительность, т.е. оно существовало в индифференции как простая возможность. Здесь неуместно заниматься исследованием о том, из какого материала творит математика, однако откуда [берет его] философия — это было для нас вполне определенным даже и независимо от настоящего вопроса.

Если бы наука была наукой только сущего, т. е. абсолютно общего, или идеи,как они теперь говорят, не понимая даже особенно, что именно говорят, то она никогда не смогла бы выйти за пределы потенциального знания, прийти к актуальному знанию; ибо лежащее в основе, материя всего общего есть Dynamis, потенция*. Однако Аристотель говорит с определенностью: наука существует вообще**, нет науки об индивидуальном. Именно это принципиальное положение приводит его к большим затруднениям. Если принять его, то как, в таком случае, могла бы существовать наука о принципах, коль скоро эти принципы не должны были представлять собой universalia? Невозможно, однако, чтобы нечто, сказывающееся в общем, для себя сущее, было субстанцией***; как, в таком случае, можно было бы еще предполагать (аведь это заложено в его понятии), что принципимеет самосущую природу****? Следовательно, либо принципы не являются объектом науки (ούκ επιστητά13), либо они немогут быть для себя существующими субъектами *.Действительно, мы видели, что они принимают всеобщую природу лишь как атрибуты, к чему они низводятся вчистом мышлении******и точно так же, но теперь уже реальнымобразом, в процессе

Ήδύναμις ώς ΰλη του καθόλον. — (Потенция как материя общего) (греч.) — XIII, 10.

Ήεπιστήμη των καθόλου. — (познание общего) (греч.) — Там же.

'αδύνατον ούσίαν είναι ότιοϋν των καθόλου λεγομένων. — (Кажется невозможным, чтобы что-либо обозначаемое как общее было сущностью) (греч.) — Метафизика, VII, 13 (155, 25).

Παρέχει δ άπορίαν και το πάσαν μέν έπιστήμην είναι των καθόλου και του τοιουδί την δ ούσίαν μη των καθόλου εΐναι μάλλον δέ τόδε τι και χωριστόν ώστ' έί περί τάς αρχάς έστιν επιστήμη πώς δει την αρχήν ύπολαβειν ούσίαν είναι. — (Вызывает затруднение и то, что всякая наука исследует общее и такое-то [качество], между тем как сущность не принадлежит к общему, а, скорее, есть определенное нечто, существующее отдельно, а потому если есть наука о началах, то как же следует мыслить себе, что начало есть сущность?) (греч.) — XI, 2 (216, 5).

То δέ τήν έπιστήμην είναι καθόλου πάσαν ώστε άναγκαιον εΐναι και τας τών όντων αρχάς καθόλου είναι και μή ουσίας κεγωρισιιένας έχει μέν μάλιστ' άπορίαν. — (А что предмет всякого познания — общее, а потому и начала существующего должны быть общими, но вместе с тем не быть отдельно существующими сущностями, — это утверждение, правда, вызывает наибольшую трудность из всего сказанного) (греч.) — XIII, 10 (288, 28).

В четырнадцатой лекции.

300 Вторая книга. Философское введение в философию мифологии

первой науки, после того как в ее целях они вновь были подняты до субъектов (до действительных принципов). Если бы, однако, то принципиальное положение, что наука есть в общем*, следовало бы брать безусловно, то либо должно было быть неверным: περί ουσίας ή θεωρία14 ** (речь идет о самосущем) и, напротив, все самосущее попросту исчезло бы***, или, если бы оставалось какое-либо знание,оно по меньшей мере не могло бы быть научным;оно было бы приблизительно таким, какое виделось возможным для некоторых из наших в отношении высшего самосущего (Бога):ощущение, предчувствие и т.д.

На эти тяжелые сомнения Аристотель отвечает: с одной стороны, наука есть в общем, с другой же — не в общем****; однако, с какой стороны наука есть в общем,

ас какой нет, это он предоставляет отыскивать своим читателям, однако же, вместе

стем, по меньшей мере допускает существование науки об Usia.

Это один из тех случаев, где можно отчетливо видеть, сколь о многом умолчал Аристотель и сколь мало он полагал, что высказал все в своей «Метафизике». Однако как раз благодаря этим, подчас могущим казаться нескончаемыми, апориям (объяснениям сомнительных и трудных мест) «Метафизика» стала учебником всех времен, и никто не может надеяться на успех, кто не познакомилсясо скрытыми подводными камнями метафизического исследования — благодаря Аристотелю либо собственному внимательному рассмотрению, ибо я не думаю, что в отсутствие собственного опыта Аристотель может быть понят везде в своих сочинениях.

Вряд ли было бы весьма привлекательно услышать о моральных сочинениях Аристотеля мнение моралиста, а о его «Риторике» — мнениеучителя этого искусства; большой интерес, однако, может вызвать об одних — суждение человека с большим практическим опытом, а о другой — мнение выдающегося оратора. Вфилософии, однако, он сам говорит, опираясь на богатейший опыт; в этом преимущественно состоит его столь часто упоминаемый эмпиризм.

Я не знаю, смог ли бы он вдохновить на первоначальное изобретение, однако, коль скоро стремление к такому изобретению было удовлетворено, то теперь самое время с ним посоветоваться. Наиболее счастливым течением жизни, посвященной философии, было бы: начать ее с Платоном и закончить с Аристотелем. Если, в соответствии с этим, кажется, что я ничего не жду от того, кто захочет испробовать обратное, то я тем решительнее убежден, что никто не сможет создать ничего

То есть так, что ее предметом и сферой было бы только понятие. — Прим. ред. Начало XII книги Метафизики.

Ουκ εσται χωριστόν ούθέν ούδ ουσία. — (Не будет ничего отдельно существующего, т.е. никакой сущности) (греч.) — XIII.extr.

"εστί μεν ώς επιστήμη καθόλου εστί δ ώς ου. — (Знаниев некотором отношении есть общее знание, а в некотором — нет) (греч.) — Ibidem.

долговременного, кто не познакомился с Аристотелем и не использовал его разъяснений в качестве оселка для своих собственных понятий.Платон и Аристотель лишь

всовокупности составляют целое; метафизика есть ткань, нити основы которой принадлежат Платону: действительно, чем была бы она без платоновского фундамента? Время первого воодушевления и творческой производительности ушло в прошлое вместе с Аристотелем; изучая его отношение к Платону, необходимо принимать во внимание ту трещину, которая, несмотря на то, что разница во времени жизни того и другого совсем не велика, тем не менее, на тот момент уже пролегла между эпохой одного и эпохой другого. Ибо невероятно быстрым было течение греческой жизни. В Платоне достигает своего высшего расцвета эллинская наука. Как ни высоко еще

вэпоху Александра стоит над Грецией солнце искусства, однако оно уже перешло точку зенита и клонится к закату. Вместе с ним отчетливее и решительнее проступает неумолимая необходимость, которая хочет, чтобы своеобразие греческого народа было принесено в жертву его мировому значению, и Аристотелю также, следуя

врусле этого течения, пришлось трудиться над разрушением специфических черт греческой философии. Такое явление, как Платон, равно как и все высшее в греческом искусстве и поэзии, могло представлять собой лишь момент, да и самой той вершины науки, о которой он с восторгом и воодушевлением говорит, он касается лишь единожды, словно бы пролетая мимо.

Платона часто называли поэтом среди философов,с известным основанием,ибо поэзия идет впереди, она творит язык, который до той поры обладает лишь элементарным бытием и как бы лишь собирается по частям, подобно тому как Аристотель о первых философах говорит, что они лишь мямлят; язык, прежде служивший лишь человеческим нуждам, становится, благодаря поэту, инструментом свободного духа, языком богов, возвышенных над обычным порядком вещей существ; он обучает его высшим созвучиям, смелости полета; следом за поэзией идет грамматика, собирающая возросшие под солнечным светом небес и оплодотворяющим действием ночи золотые плоды и обрабатывающая их на общее благо. Конечно,не происходит никакой несправедливости по отношению к Аристотелю, которого Брандис с точной проницательностью назвал φιλολογικώτατον15 среди всех философов, которые только были, когда с Платоном его сравнивают как грамматика и поэта. Гете говорит в одном месте своего «Учения о цвете»: Платон является миру как блаженный дух, снисходящий до того, чтобы некоторое время побыть в нем. Самое прекрасное и величественное в Платоне предстает словно дарованное ему одухотворяющее видение, равно как и для него самого столь полное значения слово ιδέα также означает «видение». Однако сколь естественно, что те или иные высшие сферы сперва открываются натурам, особенно к тому одаренным, столь же сообразным историческому ходу будет и то, что эта зависимость не продлится долго, что обязательно будут отысканы средства и пути к их всеобщей и непременной доступности. У Аристотеля (и этого

невозможно не заметить) есть что-то вынужденное и искусственное в его отношении к Платону, однако эта антипатия не является у него личной, она диктуется его призванием освободить науку от всего личного и сделать ее общепонятным и общедоступным благом. Аристотель не удовлетворяется тем, что могли открыть и чем могли овладеть лишь выдающиеся умы; он ищет того, что может быть понятно всем или, по меньшей мере, большинству, что смогли бы принять и использовать люди любой эпохи, любой страны и народа. Он со страстью преследует любое уродливое образование или то, что он за таковое принимает; воодушевляемый свойственным ему рвением к чистоте вверенного ему в управление дома, он обрушивается на платоновское учение об идеях с такой яростной и разрушительной критикой,словно бы это была паучья сеть. Вместе с ним, которого фракийский воздух его родины рано отучает от греческой мягкости, в то же самое время обостряя в нем прирожденный греческий ум, прежняя эпоха творчества и созидания переходит в эпоху критики, литературы и учености, и как Александрия на все времена возвещает имя своего основателя, так и александрийская эпоха имеет Аристотеля в качестве своего невидимого верховного главы. Велико было во все времена воздействие Платона,однако настоящим учителем как Востока, так и Запада был все-таки Аристотель.

Невозможно понять Аристотеля, остановившись на нем и не идя дальше. Необходимо знать также и то, чего он не высказывает, и необходимо самому походить по путям, которыми шел он, ощутить все трудности, с которыми он борется, весь процесс, который он проходит и претерпевает, чтобы понять то, что он говорит. Только историческое знание из всех философов менее всего возможно по отношению к Аристотелю. Это, среди прочего, объясняется еще и тем, что, какие бы сдвиги в новейшее время ни произошли в отношении самого Аристотеля (в целом благодаря изданию берлинской Академии и затем множеству ценных работ, посвященных отдельным его произведениям), все же сама философия довольно мало у нас плодоносит, и, например, невозможно помыслить себе ничего более антиаристотелевского, чем то учение, которое недавно более всего гордилось именно Аристотелем. При всем признании достигнутого я, тем не менее, должен отметить, что, безусловно, могло бы быть предпринято больше, чем предпринято до сих пор для того, чтобы сделать более доступной для философа по профессии главную книгу, которую, конечно же, я здесь всегда имею под рукой, от какового философа, безусловно, можно требовать, чтобы он не писал: «Pythagoraeer», или не говорил: «dasParthenon»,сочтя необходимым упомянуть храм Паллады в Афинах (хотя такое, грамматически совершенно невозможное словоупотребление я встречал даже у некоторых именитых филологов), однако от которого уже никак нельзя требовать, чтобы, имея дело ссодержанием трудного текста, он брал на себя работу также грамматика и критика. Здесь не было бы достаточно даже и того, что называется сплошным комментарием. Ибо из множества балласта, который несет с собой подобный комментарий,большая

часть является совершенно излишней для философа, не говоря уже о том, что мало кто не испытал на себе, что именно тогда, когда их помощь нам действительно необходима, эти комментарии покидают нас безоружными, и в этих случаях порой несыскать даже и элементарных декоративных отписок: зачем лишать читателя, к тому же юного, возможности думать самостоятельно? — однако же мир во зле стоит, и есть авторы, в случае с которыми только лишь от издателя читающая публика ждет доказательства того, что ход мысли автора и общая взаимосвязь в полной мере ясны ему самому*.

Да будет мне позволено в этой связи высказать одно общее пожелание, которое могут назвать слабостью, но которое я, однако, могу высказать, не нанеся никакого урона своему глубокому уважению к заслугам в чрезвычайной степени очищенных и

сдипломатической тщательностью изложенных текстов греческих авторов, а именно: мне хотелось бы, чтобы не угасал добрый обычай прежних издателей сопровождать греческие оригиналы латинскими переводами (которые и сейчас следовало бы предпочитать по причине большей употребительности латыни). Я давно считаю это правильным, поскольку представляю себе, что уже при первом ознакомлении

стекстом сопровождающий его перевод мог бы возыметь весьма полезное действие. Старые издания, пожалуй, и по сей день еще способствуют тому, чтобы греков читали как можно больше и чтобы огромная масса ученых, которые, не будучи собственно филологами, все же имеют необходимость в чтении греческих писателей, не испытывала неоправданных задержек со случайными, легко и быстро преодолимыми в случае наличия сопроводительного перевода трудностями. Ибо, несмотря на все предложения вместо латинского сперва обучать греческому, результат все же останется тем, что все мы гораздо легче будем читать по-латыни, нежели по-гречески.

Что же, однако, в особенности касается «Метафизики» Аристотеля, то, на мой взгляд, было бы единственно достаточным и устраняло бы все упомянутые беды, если бы против исправленного и снабженного лишь самыми необходимыми критическими и грамматическими пояснениями текста стоял полный и даже — я не боюсь этого слова — парафразический, необходимый для полного представления смысла и выявления зачастую скрытых взаимосвязей, перевод на немецкомязыке**, с тем чтобы мы могли противопоставить греческому не буквально, но по смыслу

* Это должно было бы разуметься само собой, однако не будет совершенно излишним заметить, что вышеприведенное место было записано значительно ранее, чем был выпущен в свет комментарий Боница, к которому, насколько для меня было возможным использовать его, из всего вышесказанного может быть отнесено лишь то, что говорилось о недостаточности любогокомментария, когда речь идет об этом особом произведении, аристотелевской Метафизике.

Один парафразический перевод на латинский язык известен (Paraphrasis in quator libros Aristotelis de prima Philosophia, Joh. Scayno auctore. Rom. 1587) — (Перифраз «О первой философии» Аристотеля) (лат.); однако, возможно, что Annotationes представляют большую ценность, чем парафразы.

соответствующие выражения привычного для нас философского языка, подобно тому как я сам в последней лекции дал несколько проб такого перевода. Удалось ли мне приблизить основные понятия аристотелевской «Метафизики» к сегодняшнему пониманию, пусть решают знатоки. Однако желательной является такая обработка ради философов, которые являются таковыми для того, чтобы им не вменялись в обязанность вещи, которые в обязанность их не входят, ради таких, которые хотят быть философами, чтобы те понятия, которые у Аристотеля являются цементирующими все целое, такие как потенция и акт, относительно не сущее или только материально сущее,или различения, такие как между Что (Was) и То, Что (Dass) вещей, коль скоро они встретятся с ними у кого-либо из новейших, не выглядели для них полной диковинкой.Решительное продвижение философского взгляда, конечно же, должно предшествовать такой обработке, такое продвижение, которое сделает невозможным, чтобы какое-нибудь поверхностное воззрение, пусть даже и только на время, было навязано Аристотелю.