9. «К россии издалека — любовь»

Состоявшимся фактом присоветской политической культуры является трактовка (и институциализация) этнических групп как наций. В силу этого и осетины устойчиво определяются как нация (или прото-нация, почти-нация). Этническая идентичность читается как чувство принадлежности нации — принадлежности не просто культуре и языку, а политически оформленному сообществу, которое имеет свою почти-государственность. (Кстати, иногда политическая приверженность способна «замещать» приверженность культуре и языку.) Территория Осетии воспринимается преимущественно как домен осетинской нации, пространство приоритета коллективных интересов ее участников. Осетинская государственность есть инструмент защиты данных интересов, а «государственный суверенитет» — это мера самостоятельности в выборе способов их защиты. Такой проект задает преобладающее истолкование и России как «внешнего поля». Акценты в этом истолковании распределены следующим образом:

Россия не есть символ/поле национальной приверженности (мы — не русские), но — приверженности государственной. Приверженность к России для осетин носила всегда преимущественно наднациональный характер: от подданического (во времена империи) до идеологического (в советские времена). Наднациональный советизм был очень удобной формой для этой приверженности: он позволял сочетать осетинский этнический национализм (для которого Осетия — это домен осетинской нации) и советско-русский государственный национализм (для которого Русская Держава, но не нация — высшая ценность). Что заменит эту наднациональную приверженность сегодня? На чем ее современные суррогаты могут основываться? Мне кажется, эту «государственную приверженность» питают региональные конфликты и изоляционизм Осетии на Кавказе; отсюда «легитимной» для осетин кондицией самой России будет оставаться ее форма как государства-патрона, где приверженность российской нации не более как рабочий миф (открытый, правда, для «руссо-осетин» как их подлинное состояние). Внутрирусское состояние осетина — это его отношения с государством, а не с русскоговорящим сообществом. Горизонт его статусных надежд задается его позицией в отношении государства (мы ведь в составе России...), а не надэтнической приверженностью российскому/русскому обществу. Хотя русская этническая среда всегда была достаточно комфортной для осетина, а осетинская диаспора в России —вполне интегрированная часть русской нации, тем не менее комфортным контуром их будущего остается выраженная нетождественность русской нации и русского государства.

Зреющая в России кавказофобия вызывает у осетин сильное раздражение как угроза положению, когда мы привержены скорее русскому государству, чем русской нации. Неприверженность последней и бытие визуальным меньшинством начинает создавать проблемы для нашего государственного статуса. Но для осетин из Осетии чем менее выраженнонациональной является Россия, тем легче привязанность к ней — империи совмещается с привязанностью к своему этнонациональному мифу. Весь этот комплекс провоцирует двойственность —одновременное осознание своей национальной неготовности-несостоятельности без России-донора, стремление каждый раз декларировать свою верность ей и обязательства России отвечать на эту верность и, одновременно, восприятие России как чужого национального государства, зависимость от которого является наименьшим злом (нашим вольным прагматическим выбором). Этот комплекс можно назвать «зонтичным синдромом».-Русская мода на кавказофобию подчеркивает одновременное отчуждение Осетии как от России-нации, так и от ее собственного кавказского окружения.

Прагматическая версия «России-патрона» — это обоснование роли внешнего гаранта нашего внутрикавказского шаткого положения. Истоки этой шаткости/ненадежности могут трактоваться как угодно — от демографии (у нас 1% прироста населения в год, а в среднем по «горскому региону» — 2,5%) и до религии (мы — христиане, «они все» — мусульмане). И чем больше мы неуверены в себе, тем больше мы ищем/заискиваем перед патроном, тем сильнее изобретательская активность нашей элиты обосновывает извечность «особых» осетино-русских связей.

Но в то же самое время, когда в этом внешнем геополитическом поле мы «удивительно прорусские», завзятые русские государственники, в своем домашнем обращении мы — удивительно «кавказские» и изрядно поэтому этно-национально озабочены.

Таким образом, практикуются две установки —быть этно-нацией здесь (дома), этно-нацией, которая «суверенна» и самоопределяет меру своей зависимости от государства-патрона, и быть приверженными государству-гражданству российскому «там» . Поэтому здесь мы претендуем на приоритет, а «там» — на равноправие. Здесь этничность определяется как вещь, которую государство должно само собой учитывать/принимать к сведению, а «там», где-нибудь в Москве или Ростове, этничность есть мое частное дело. В итоге, Осетия существует в России одновременно как прото-нация «здесь» и часть российских граждан «там». Между этими двумя состояниями существует и напряжение: скажем, проявляющееся в том, что в самой Осетии гораздо большее число осетин желало бы паспортной фиксации своей национальности — как своего рода аттестации полноценного республиканского гражданства, в то время как большинство осетин из диаспоры — напротив.

Двойственность этого положения институциализируется, с одной стороны, в процессах символической суверенизации, названии Алания, изобретении национальных (этно-культурных) праздников как почти-государственных, в соответствующей атрибутике и т.д. С другой стороны, назначение «Великого праздника 220-летия присоединения Осетии к России» есть освящение и легитимация нынешнего внутрироссийского положения Осетии. В ее вхождении в империю явно преувеличивется роль САМО-изъявления, и оказывается, что Осетия стала частью Российской империи в основном благодаря мудрости и геополитическим расчетам осетинских старшин; оттеняются карательные акции (почти недоразумение в идиллической картине русской колонизации).

Назначение этих обстоятельств — закрепление за осетинской этнокультурной общностью ее нацие-формирующего проекта, прав на самостоятельную государственность и, одновременно, обоснование/оправдание резонности нынешнего внутрироссийского

{пропущено место по вине издательства}

бытия русских меньшинств в республиках). Успешным (пока) институтом являются и национально-культурные общества. «Хорошо» работает и идеологема о «народах Осетии», которая звучит там, где многоэтнический характер населения нужно показать «более рельефно» (17). Кстати, обычным сопровождением функционирования таких институтов и идеологем является постепенная эмиграция меньшинств, сначала их элит, затем молодежи. И вот русский председатель парламента уже есть экзотическое политическое явление. Меньшинства исходят в чистую этнографию, в музей казачьих древностей.

Но за порогом XXI-го вновь грядет русский капитал.