12. Заключение

То, что называют «этно-национальной идеей», наполняется соперничающими истолкованиями культурной специфики и территориальных границ этнической группы, ее судьбы и прав, ее интересов и вызовов ей. Функция национальной идеи состоит, вероятно, в том, чтобы отвечать на вопрос — как возможна «национальная состоятельность». Поэтому эта «идея» всегда подвижна и изменчива. Она изменчива в зависимости от того, что именно считается достойным («борьба с империей» или «верность» ей, этническая стратификация или гражданская солидарность, метафизическая самобытность или свое государство), как именно, с помощью каких практически-политических шагов или символов эта состоятельность обретается. В конечном счете это спектр инструментальных идей, обосновывающих «уникальность», если не «избранность» этнической общности и объясняющих, как и почему эта уникальность должна быть политически защищена (чаще всего обычно — «своим государством»). «Уникальность» утверждается, ищется в различных полях-культурном, территориальном, политическом, религиозном, «метафизическом», наконец (19). Утверждается — всегда в отношении кого-то, каких-либо доминирующих в этих полях субъектов. Я попытался говорить здесь о самоопределении политическом, уделяя больше внимания одному из внешних полей.

Тенденции в развитии осетинской «национальной идеи» определяются диалогом нескольких ориентации, нескольких версий того, какой «должна быть Осетия», как она должна быть реконструирована в отмеченных полях. Можно условно обозначить конкурирующие политические версии-ориентации следующими ярлыками (именно — ярлыками):

а) ориентация на национальный суверенитет (этно-политическое самоопределение) в рамках российской государственности и с ее помощью. Эта ориентация содержит в себе «зонтичный синдром», о котором говорилось выше, как неизбежное и потому прагматичное производное. То противоречие, что наращение «суверенитета» (в отношении России, в конце концов) осуществляется с помощью самой России, «снимается» утверждением некой особой связи Осетии с Россией. Это противоречие выражается двумя параллельными процессами — усилением мотива Осетии как «русской крепости на Кавказе» и ослаблением русского гражданского присутствия в Осетии (и снижением вероятности того, что Осетия может быть интегрированной частью русской гражданской нации);

б) ориентация на этно-политическое самоопределение вне этого противоречия и без политико-психологических сложностей вокруг «образа надежного друга», «должной степени» российского патернализма в отношении Осетии и т.д.

Две эти версии различаются по своим носителям (а — республиканская власть, б — часть гуманитарной интеллигенции этно-националистического профиля), но их объединяет главное — обе они работают в алгоритме этнополитической суверенизации. Осетия здесь есть домен осетинской нации, пространство «естественных», если не компенсаторных, этнических предпочтений;

в) здесь можно повторить, что в российском поле осетинского самоопределения будет усиливаться противоречие между этно-национальной парадигмой («к осетинскому национальному государству!») и, назову ее, «русско-осетинской идеей», для которой Осетия видится не доменом, но домом для вечного начала и вечного возвращения в русской траектории осетинской судьбы. Осетия — это место, «откуда всегда готовятся уехать» (и часто уезжают) и «куда всегда готовятся вернуться» (и редко возвращаются). Контур Осетии очерчивается чертами «земли возвращения», отсюда она видится в долженствующих стандартах тех устремлений и иллюзий, которые несут в себе возвращающиеся. Я рискну предположить, что среди этих стандартов — такие «измы» и иллюзии, как «европоцентризм», примат гражданских прав над этническими, представления о примате связи с Россией над общекавказским братством, кроме того — русский язык как «основной», если не «родной», преувеличение «степени православия» у осетин. Носителем этой ориентации является прежде всего диаспора в России;

г) и д) нужно еще упомянуть о таких полярных ориентациях, как «русско-имперская» и «горско-интегристская». Для большего, чем просто упоминание, нужны особый раздел и другая работа.

У каждой ориентации есть свои излюбленные сюжеты, культурные символы и ценности, исторические факты, политические темы, обыгрывая которые утверждается та или иная версия национальной состоятельности. У каждой ориентации — свой алгоритм отбора традиций и мифов, достойных возрождения или изобретения, но это вовсе не значит, что эти версии взаимоисключают друг друга или не могут иногда звучать в унисон. Развитие национальной идеи — это диалог всех этих версий. Советская «колыбель» осетинской национальной идеи оказалась разрушенной, и взросление происходит как борьба ориентации, их диалог. Темы этого диалога самые разнообразные, но бывают и символические ситуации, в которых ориентации маркируют свои различия (20). Каждая из перечисленных версий имеет некую политическую или психологическую доминанту как ядро «национальной идеи»: для ориентации (а) — это гарантированные рамки и экономические рычаги наращивания суверенитета (иногда это называют подготовкой плацдарма для последующего политического рывка); для версии (б) — это болезненное переживание зависимости, отсутствия «должной благодарности» со стороны геополитического патрона. Поэтому версия (б) — это всегда нервная тень (а); для ориентации (в) — это опасение, что «национализация» Осетии не соответствует мере собственного обрусения ее (ориентации) носителей. Кроме того предполагается, что этнона-циональный «крен» в осетинской судьбе несет в себе угрозу гражданским правам, демократии и закончится автаркией с провинциальным душком. Ориентация (г) — это на деле лишь ностальгия по советско-сталинскому прошлому как «золотому веку Осетии»; ориентация (д) увлечена идеей о кавказском «суперэтносе», особой единой почти-нации, находящейся в культурном и политическом противостоянии с Россией.

Мне представляется, что реальной оппозицией являются лишь ориентации (а) и (в). Это противоречие между двумя версиями «как возможно и должно национальное достоинство». Версия (а): «главным образом через свое государство»; версия (в) — вне, до и независимо от государства. Версия (а), как и ее нервная тень, рискует навязать «Осетию во всем» — от государственного языка до футбола, от состава органов власти до основ христианства. Но риск в том, что свое государство выступает как суррогат некоего гаранта избранности и достоинства, а титульная этничность читается как гарантированная причастность общенациональной состоятельности. Версия (в) — это идеология вечно-потенциальных эмигрантов или иммигрантов, для которых Осетия и ее культура становятся (или долго были) сферой privacy, святым или заброшенным этнографическим эпизодом в их личной судьбе как русских граждан. Этот сдвиг оставляет этничность по ту сторону политико-правовой реальности и именуется ассимиляцией. Роль этой ориентации состоит в том, что она отчасти удерживает национальное развитие в орбите российских, можно полагать, модернизационных процессов и гражданских перемен.

Оппозиция отмеченных ориентации, явная или скрытая, приводит «национальную идею» к старому «критерию воронки»: о способности этнической группы или ее элиты быть ядром надэтнической, территориально-гражданской солидарности, быть инструментом ее пробуждения. И тогда уже не столь важно будет ли эта солидарность выражением «национальной идентичности» (вне рамок русской нации) или «выраженного регионального самосознания на основе специфической культуры и автономных политических институтов» (в рамках России).

ПРИМЕЧАНИЯ:

1. См. в настоящем издании реферированный перевод — Smith, Anthony. Geology or gastronomy? How nationalism makes nations //Nations and Nationalism, v.1. 1995. Cambridge Press.

2. Гумилев Л.Н. Этногенез и биосфера земли. Л., 1989.

3. См., например, Перепелкин П., Шкаратан О. Экономический суверенитет республик и пути развития народов //Советская этнография. 1989. №4. Из более свежих продуктов в рамках данного подхода можно назвать: Андреев А. Этническая революция и реконструкция постсоветского пространства //Общественные науки и современность (ОНС), 1996. №1.

4. Комарофф Дж. Национальность, этничность, современность: политика самосознания в конце XX века //Этничность и власть в полиэтнических государствах. М.: Наука, 1994.

5. Здесь можно различить прото-нации, устремленные к сецессии, и «нации», получившие независимость после Беловежского соглашения. Последние не придерживались эксклюзивной политики за ненадобностью, так как эти государства возникли и без сильного этнонационального движения.

6. Среди обстоятельств, затрудняющих легитимацию новой нации-государства для иноэтнических групп, можно назвать: уже фиксированную в политических институтах этничность (наличие своей национально-территориальной автономии); наличие этнического ядра или своего национального государства по ту сторону новой границы; конфликты в истории между титульным большинством и иноэтническим меньшинством: продолжительность и компактность проживания на данной территории, тип ее освоения: характер этнической элиты. И самое существенное — характер нацие-строительства в новом государстве проживания.

7. Комарофф Дж. С.59.

8. Очерк существа этих четырех моделей является в значительной степени реферированным изложением части следующего источника: Rogers Brubaker. Nationhood and the National Question in the Soviet Union and Post-Soviet Eurasia: An Institutional Account //Theory and Society 23: 47-78. 1994.

9. Эта «проекция» имеет своим видным представителем А.И.Солженицына («Как нам обустроить Россию?»). Можно еще упомянуть — Печенев В. Существует ли в Российской Федерации национальная и региональная политика? //Наш современник. №№ 11, 12. 1994.

10. См. критерии «естественной обоснованности таких изменений» Ситнянский Г. Естественные границы: какой быть новой России? //ОНС: Общественные науки и современность. № 6. 1994.

11. Андреев А. Этническая революция и реконструкция постсоветского пространства //ОНС. №1. 1996.

12. Там же.

13. Вишневский А.Г. Демографические изменения и национализм // Социологический журнал. 1994. №1.

14. Тишков В.А. Этничность, национализм и государство //Вопросы социологии. 1993. №1/2. С.19.

15. Там же.

16. Данная асимметрия воспроизводится как специфическая нормальность. На Кавказе русские рефлексируют «нормальность» своего положения совершенно иначе, чем, скажем, в Прибалтике: на фоне маячащего «позади» обыденных, рутинных и личностных связей анонимно-символического и реально-практического давления, сами эти связи в их «нормальности» воспринимаются как сверхценность, как нечто особенное, и русский должен постоянно осваивать эту асимметричную нормальность как свое благо и чужое благодеяние, как свое достояние и как достоинство титульных соседей. Это гораздо более требовательная нормальность, она требует специфической и регулярной взаимности со стороны русского — его солидарности и причастности к коллективным устремлениям коренного большинства, и он их демонстрирует, часто не зная сам, искренне ли, или просто потому, чтобы его оставили, наконец, в покое. (Кстати, эта декларированная лояльность русских меньшинств, тождественная их молчанию, часто используется режимами как интернациональный камуфляж.)

17. В силу того, что ингуши выпадают из обиходного использования этой идеологемы (выпадают из «народов Осетии»), то данная идеологема читается как «народы, солидарные с Осетией», то есть согласные с определенным распределением политических ролей.

18. Как-то Вилен Уарзиати сказал, что осетинская культура будет развиваться в направлении, когда каждый ее носитель овладеет богатством обоих осетинских [языков] в равной мере.

19. См., напр. Царикаев А. Осетинский путь. Опыт национальной метафизики //Дарьял. №1. 1996.

20. Здесь можно упомянуть, в частности, издание книги М.Блиева и В.Дегоева «Кавказская война» и ту вполне идеологическую дискуссию («русско-имперской» и «кавказофильской» партий), которая развертывается вокруг нее. В соседних республиках эта книга представляется в качестве традиционной для осетин апологии русской колонизации.

17