11. Субэтническое поле

Оно распадается для Осетии на два выраженных эпизода: первый — проблема дигорского языка и «статус» дигорской субэтнической группы, и второй — проблема национальной интеграции Севера и Юга.

Одно из «канонических» употреблений символа нации (как организующего начала в политической жизни) можно обозначить связкой «одна нация — один язык — одно государство». Данная связка задает и направление социально-политической активности национальной элиты (иногда как просто культурной элиты, или — закрепившейся во власти в качестве бюрократии). В этом поле иделогической и политической активности встречаются и конкурируют всегда несколько «проектов» — национальные идеи нескольких элит, имеющих свои интересы и «мировидение» в регионе. Данная каноническая форма дискутируется и внутри самой национальной элиты.

Для нацие-формирующих элит всегда было проблемой, как сделать «одну нацию» из нескольких этнических групп, иногда с весьма различными языками. (Или наоборот — как наделить нацию своим отдельным языком, если этим же языком оперирует другая нация. Последний пример ярко демонстрирует современная Хорватия в ее поиске отдельного — от сербского — языка.) В разной степени и в зависимости от многих факторов, но эта проблема решаема. Успех/неуспех ее решения зависит от целого букета обстоятельств.

(Отвлекаясь на мгновение от нашей ситуации, вспомним об абстракциях этнополитических парадигм: конструктивизм убеждает, что солидарности формируются, делаются, создаются; что границы, позволяющие сказать «это разные языки, значит разные народы», эти границы есть политическая (а не лингвистическая) констатация. То есть диалекты одного национального языка могут быть в лингвистическом смысле гораздо более далекими друг от друга, чем языки двух сознающих себя разными «нациями» групп. Конечно, существует определенная мера собственно лингвистической дистанции (позволяющая «конвергировать» диалекты или просто их использовать как «диалекты одного языка»), но, тем не менее, именно в политическом пространстве происходит определение языка как атрибута нации, определение границ языка как отдельного в отношении языков других «наций», квалификация языка как «отдельного», или как «диалекта», «говора» и т.д. Это проблема не лингвистических поисков, а проблема выбора, осуществляемого культурными и политическими элитами, выбора, зависящего от многих обстоятельств. Пример: языки адыгейцев, черкесов и кабардинцев имеют вполне достаточные лингвистические различия, чтобы конституироваться в политическом поле как разные языки. Но отнюдь не это различие является здесь ведущим, а политико-административное разделение этих групп по различным автономиям. И именно от политических актеров, от выбора и активности этнических элит зависит, будут ли это «разные языки» или «один язык», будут ли это «разные нации» или одна. В этом смысле такие вопросы, как-есть ли «вайнахская нация» или «адыгская нация» носят открытый характер, открытый для совершенно различных перспектив.)

Хотя история и не имеет сослагательного наклонения, но можно с известной долей вероятности утверждать, что если бы Дигория осталась «зафиксированной» в качестве отдельного от Осетии «народа» и административной единицы (как это было сделано в течение нескольких месяцев 1922 года), рассматриваемая проблема звучала бы сегодня иначе. Интеграция Дигории и Иронской части Осетии была результатом выбора их элит, выбором, который совпал по своей направленности с приоритетами советской национально-административной политики того периода. Другое дело, что этот выбор был в значительной мере предопределен, но отнюдь не только одной языковой и культурной близостью иронцев и дигорцев.

Бессмысленно искать лингвистические основания для конкурирующих трактовок статуса дигорского языка (язык или диалект). Употребление этих номинаций (язык или диалект) и их политических производных («отдельный народ», имеющий право на самоопределение, или «часть осетин», не желающая такого права) зависит от качества интеграции дигорской субэтнической группы в осетинском обществе, от качества интеграции дигорской элиты в общереспубликанскую осетинскую элиту. То или иное употребление этих номинаций целиком производно и лишь выражает сознание своего положения, вектор его предпочтительных сдвигов в социально-политической структуре общества. В этом смысле приверженцы дигорского «сепаратизма» маргинальны в

собственной дигорской среде именно потому, что столицей Дигории является сегодня Владикавказ, а не Чикола/Дигора. Пока это так и пока дигорская элита — продвинутая и интегрированная в общеосетинской элите группа, экскурсы в лингвистику останутся на уровне общего этнографического интереса и значения. Тем не менее такая интегрированность может быть устойчивой или неустойчивой (а этнографические изыскания начнут обретать устойчивое политическое звучание) в зависимости от наличия/отсутствия определенных институтов и идей. Хотя собственно лингвистическая дистанция иронского и дигорского политически погашается еще и тем, что многие осетины пользуются обоими осетинскими языками (иронцы вообще любят блеснуть знанием дигорского) (18), тем, что в культурном смысле это один народ, а также тем, что реально-государственным языком в республике остается русский.

Сецессивная потенция признания за дигорским статуса «отдельного языка» будет варьироваться в зависимости от степени интегрированности Дигории в Осетию; будет ли снижать эту степень само это признание, зависит от того, как употребление этого языка институциализируется, какими символами и функциями сопровождается. Одна из форм — форма «культурной автономии», самофинансируемой или курируемой государством. Здесь дигорский язык начинает фиксироваться как предмет интереса/ заботы только самих дигорцев или республиканской элиты (нацие-формовщика). Есть и другие формы — расширение использования дигорского в иронской среде и наоборот.

Еще одна плоскость/забота осетинского нацие-формирования — это Южная Осетия и, гораздо шире, южные осетины.

Существует все-таки и мера, которая ограничивает «свободу» государства и элит в изобретении наций и народов. Не получилось создать «югоосетинский» народ как отдельный от «североосетинского». Хотя попытки простирались даже гораздо дальше административного расчленения Осетии на Северную и Южную. Известна попытка создать в Грузии югоосетинский язык, со своим алфавитом (грузинским, естественно). Но времени было мало (1937-1953), и «фактура» оказалась неподатливой, уже состоявшейся.

Сегодня, похоже, что два нацие-проекта (осетинский и грузинский), усилиями владикавказской и тбилисской элит, обнаружили формулу компромисса по Юго-Осетии, как, кажется, весьма предпочтительную для одной из сторон. «Республика»/»автономия» в составе Грузии в рамках осетинской идеи читается как форма сохранения политического статуса Южной Осетии с тем, чтобы «когда-нибудь потом осуществить естественное воссоединение» Юга и Севера (кто же против этого?). Гораздо более дальновидно эта формула читается в грузинском нацие-проекте: реинтегрировать Южную Осетию без каких-либо международно-правовых гарантий для ее политического статуса с тем, чтобы уже через несколько лет сама идея осетинского воссоединения/отделения была невозможной, а кударцы предпочитали считать себя грузинскими гражданами, иногда вспоминая и свое осетинское происхождение без какой-либо сопутствующей этому чувству политической экзальтации. Различие в обоснованности того или иного прочтения связано с различным набором политических институтов, финансово-экономических рычагов и международно-правовых обстоятельств, находящихся в распоряжении двух элит. Проблема статуса Южной Осетии связана с проблемой «статуса кударцев» в Осетии Северной. Сама номинация «кударцы» тоже есть политическая категория, имеющая свое хождение в Северной Осетии и объединяющая под этой рубрикой всех выходцев с Юга (от собственно кудар до урс-туал и чсан). Склонность северной элиты придерживаться интеграционистской стратегии (один народ — одно государство) ограничивается несколькими факторами. Обратим внимание на один из них. Вполне обычная ситуация, когда мигранты (даже своей национальности) раздражают местных (в Краснодаре русоволосого и русскоязычного вчерашнего тбилисца или бакинца могут назвать «черным» за один лишь его акцент). Субэтнические различия накладываются на границы социально-экономических групп и благодаря последним начинают гипертрофироваться: появляются мифы о «различиях в культуре и менталитете северян и южан». Если миф о «единой» со времен Ос-Багатара (или по меньшей мере со времен Зураба Магкаева) осетинской нации выражает один нацие-формирующий проект, то миф о «разном менталитете» и разной культуре — проект другой, замешанный на опасении, что интеграция Юга и Севера состоится, но — в рамках Северной Осетии, и будет сопровождаться необходимостью для североосетинской элиты потесниться во власти и экономике. Эта нервозность в отношении «кударского засилья» равно распределена среди всего населения Северной Осетии — и осетин, и местных неосетин. Власти республики и средства массовой информации вольно или невольно способствуют трактовке обычных для мигрантов и беженцев «девиаций» как этнических («кударских»), и здесь просматриваются три тактики: а) следования за событиями, б) активного возвращения беженцев в Грузию и в) их социально-экономической и гражданской абсорбции на Севере. Первая тактика не предполагает каких-либо политических умений, за второй стоит лицемерие плюс решимость прибегнуть к насилию, и лишь третья предполагает серьезное политическое искусство и умение эффективно тратить деньги. Последняя тактика предполагает способность общества и его элиты преодолевать и изменять

в мигрантах пресловутый «не наш менталитет» (если он не совсем укладывается в «канонические формы») — для этого придумана система образования и существует культура. Иное дело, что образование может существовать как имитационное, а культура может быть профанирована. Но кударцы ли виноваты?

У южан вырабатывается некий «защитный синдром»: их неукорененность во Владикавказе, на которую им часто пеняют, нейтрализуется их стремлением трактовать Осетию как осетинский домен, где быть осетином (все равно откуда — из Гизели или Карели) значит быть здесь ДОМА в качестве хозяина. Это значит иметь здесь законный или как-то иначе обоснованный приоритет в правах в сравнении с местным неосетинским населением. В подсознании — желание видеть Владикавказ более осетинским, чем он есть на самом деле: кажется, что он станет от этого более своим. И, может быть, тот же парень, который в 90-м устанавливал на южном выезде из Цхинвали символический пограничный знак «РСФСР», говорит сегодня где-нибудь на Буронской таможне: «Ну какая здесь Россия?»