Известные пограничники-белогвардейцы

Кроме начальников Кавалерийской дивизии Барбовича и Крейтера, среди русских пограничников на пограничной службе КСХС отметился целый ряд бывших белогвардейских генералов. Среди них Г.П. Апрелев[325], Н.А. Булич[326], В.Н. Выгран, А.К. Негоднов[327], К.Р. Поздеев[328], С.Н. Ряснянский[329], В.И. Фарафонов[330].

В вооруженных силах

Немало белогвардейцев служило не только в пограничниках, но и в регулярной армии Югославии (создана в 1929 г. на основе КСХС).

Например, сами белогвардейские источники уже в начале 1920-х гг. сообщали: «Есть в районе Бухты Которской такие «счетчики» (лица), которые состоят на сербской службе в артиллерийском, инженерном, интендантском и железнодорожном ведомствах»[331].

При этом некоторые из них, например, бывший «первопоходник» штабс-капитан деникинской армии Г.А. Токаревич, стал в Югославии полковником и командиром полка[332].

В свою очередь, по состоянию на 24 марта 1923 г. Военное министерство КСХС, у которого в 1922 г. изъяли из подчинения пограничную стражу, превратив ее в «финансовый контроль», запросило у ее начальника Ристича «командировать в чиновники по Приморскому району 50 человек», а тот сразу указал представителям белогвардейского командования отправить туда желающих, которым была выделена повышенная зарплата, соответствующая нареднику (командиру) 1-го класса, и Барбович тут же предоставил ему списки на 25 человек[333].

Кроме того, на югославском военно-морском флоте тогда служили офицеры П.А. Бычков[334] и Л.А. Зозулин[335], [336].

Также некоторые бывшие офицеры-авиаторы были зачислены в ВВС этой страны. Среди них капитан авиации Байдак, который занимался в том числе и перегонкой закупленных у Франции бомбардировщиков «Потез-20»[337].

Также в ВВС Югославии (6-й воздухоплавательный полк) служил бывший генерал-майор ВСЮР Г.Я. Ледовский (1878–04.05.1933,

Белград), занимавший в 1918–1920 гг. должность коменданта г. Екатеринодар при ВСЮР[338].

Некоторые из русских летчиков-офицеров находились на

полувоенном положении. Среди них капитан В.И. Стрижевский[339], ротмистр В.М. Никитин[340] и поручик М.С. Ярошенко[341].

Формально они числились с 1927 г. в только что открытом акционерном обществе «Аэропут», являвшемся гражданским авиационным перевозчиком, но при этом, как и русские военные летчики югославских ВВС, занимались перегонкой купленных у Парижа бомбардировщиков «Потез-20». Например, Стрижевский только в 1927 г. перегнал в Югославию из Франции три таких машины[342].

Кроме того, находясь на данных должностях, они оказывали содействие местным вооруженным силам перевозкой людей и грузов и, по сути, являлись «действующим кадровым резервом югославских ВВС».

И это не случайно: по оценке российских военных авиационных авторитетов, «Югославия обратила большое внимание на развитие своей авиационной промышленности, создала несколько заводов для постройки самолетов и моторов, и, понимая чрезвычайно важное значение гражданской авиации для обороны страны, заложила прочный фундамент для развития воздушных сообщений и спортивной авиации»[343].

При этом якобы белоэмигранты участвовали в вооруженных столкновениях с противниками консервативной внутренней политики местного короля Александра I[344].

Вместо легиона – в армию КСХС

Всередине 1920-х гг. численность русских военных, поступивших

вместные силовики, заметно увеличилась, когда на службу Белграда поступили десятки и даже сотни молодых беженцев из России. Так, 40 выпускников 1-го русского кадетского корпуса стали сербскими юнкерами, многие из которых в скором времени были произведены в офицеры[345].

Как ни странно, но этому способствовало ухудшение французской политики по отношению к русским. В начале 1920-х гг. врангелевскому командованию, используя старые связи в среде французского генералитета, удалось разместить несколько десятков юнкеров в Сен-Сирскую военную офицерскую школу (училище). Тогда французы обещали, что оттуда русская молодежь выйдет офицерами в кадровые французские части.

Однако по сути они обманули их: в середине 1920-х гг., по окончании учебы, юнкеров неожиданно произвели… в сержанты Французского иностранного легиона (ФИЛ) и отправили воевать в колонии, хотя им обещали, что они будут находиться в европейской Франции.

Они не желали служить в одном строю с преступниками, которые в то время были основой Легиона и которым наказание заменяли опасной колониальной службой. В результате многие из выпускников Сен-Сира перешли на сербскую военную службу, куда их без особых проблем зачислили офицерами. Этому сильно поспособствовал донской атаман А.П. Богаевский, сын которого также учился в то время в Сен-Сире и предпочел стать офицером Сербии, чем служить Франции «унтером-головорезом» и выполнять роль карателя в ее колониях.

Как известно, ФИЛ в первую очередь использовался для их завоевания и подавления национально-освободительных движений. Соответственно, уровень потерь там в «мирное время» в разы превышал соответствующие показатели в прочих подразделениях французских войск.

При этом постепенно происходило сращивание врангелевцев и местных военных. Так, согласно докладу агентов ИНО ГПУ, в начале 1923 г. белогвардейские лидеры отдали распоряжение Начальнику Николаевского кавалерийского училища генерал-лейтенанту Говорову «разработать проект смешанного русско-сербского кавалерийского училища», переходящего «в ведение Военного министерства КСХС, но содержание его делится на командование (русское) и Королевство в половинном размере. Русские офицеры, выпускаемые из него, получат возможность идти в кавалерию КСХС.

Переговоры идут усиленно, и пока Военное министерство разрешило штабу Ново-Садской армии выдать на ремонт зданий в

Медленным шагом на кручи взбираясь По горной тропе сквозь кустарник колючий Один за другим, держась и цепляясь, Над бурным потоком и лесом дремучим, Отовсюду гонимые, никем не желанные, Под ношей тяжелою с согнутой спиной, С чужой стороны шли гости незваные Честь Родины только храня с собой.

Палит их солнце, мочит дождик, Сушит их ветром, и с каждым всё днем Им всё казалось, что, наконец, Той пытке и муке настанет конец.

Что в их уголке засияет лампада

УКиота Христа, где души всей отрада, И капли дождем расплывутся по окнам,

И спать не придется на ложе всём мокром. Но нет! Не лампада им светит в углу у киота, И дождь не стучит по окну!

Нашла свой приют российская рота, Глубокую скорбь затаив лишь одну.

Укостра, средь ущелья и поверженных скал, Где только доносится раскатистый вой, Где ветер справляет бешеный бал, Там русский стоит часовой.

Пройдут два года, и новый на смену, Будет ли день или ночь – всё равно. Немногие знают жизни той цену, Что Родине жертву несли мы давно».

Материал белоэмигранта Дятлова «о службе русских в югославских пограничных войсках» хранится в ГАРФ. Ф. 5802. Оп.1.

Д.1740. Лл.1–5.

«Тихая пристань. Английские чемоданы. Спальный вагон. Мягкая постель. Вагон-ресторан. Тонкие вина. Модный морской курорт. Уютный отель. Солнечный пляж. Южное темно-синее море и небо, всегда ласковое и яркое. Во время сезона – нарядная международная

толпа. Румынский оркестр и итальянские костаньеты… Шумная веселая праздная жизнь.

Всюду – русская речь, и речь эта не о куске хлеба, не о стуже нетопленой комнаты и развалившихся башмаках, а речь веселая, полная достоинства.

Это подданные русского царя привезли свой досуг за границу, на берег теплого моря, под южное небо, и здесь забывается и туманный холод Петербурга, и снег, глубоко занесший Россию.

Это 1912 год… Это наши за границей, «там, где апельсины зреют»…

Холодный товарный вагон и трюм товарного парохода. Горы старых мешков и свертков, и на них вповалку лежат, свернувшись, серые фигуры. Лежат не все: многим нет места протянуть ноги. Тесно, душно, грязно. В открытый люк глядит хмурое ноябрьское небо. День дождлив. Мокнут легкие шинели, и зябнет усталое тело. Русская речь, речь будничная – о хлебе, о сахаре, о дороговизне этого или другого города.

Остановка. Лезут наверх серые фигуры. Выбрасываются мешки с несложным багажом, и бредут они по шумным улицам города в бывшую австрийскую казарму, и смотрит на них с любопытством чужая сытая толпа.

– Русски, русски… Да, это русские! Это граждане свободной России, не захотевшие

стать рабами. Это остатки армии. Они идут на пограничную службу. Это 1921 г. Это – наши на границе, тоже там, «где апельсины

зреют».

К 1 декабря последние части русской конницы разошлись по своим пограничным постам. Ехали поездами, пароходами, лодками и шли пешком.

На безлюдном скалистом берегу Новоградского моря (оказывается, есть и такое), где камень, небо и вода в осенние дни сливаются в одно серое, прилепились три дома. Один – старая разбитая мельница, другой – не то гостиница, не то мелкий приют контрабандистов, а в третьей хижине, в четырех квадратных аршинах, живут 12 русских пограничников.

Справа перед окном – пристань, качающаяся одиноко лодка. Два раза в неделю останавливается пароход, выбросит два-три человека из

соседних сел и скроется вдали, как бы спеша уйти из этого царства камня и безлюдия.

«Тихая пристань»… Торжество Орловского наступления, стремительность Кубанского

отхода, Новороссийск, Крым, Таврия, Каховка и разгром Жлобы, великий крымский исход, Галлиполи – и всё яркое, шумное осталось позади, и в итоге – эта тихая пристань!

Нет, это еще не итог! Это лишь новая глава той таинственной повести, коей имя – Русская революция.

Королевство Югославия. Братушки и дружки помогают русским, выброшенным в Европу. Они рыцарски помогают остаткам армии, не ставя нас в положение бедных родственников, уповающих «на размен». Они доверили нам большое дело – охрану своих границ.

Сербы не забыли и не хотят забыть, что Великая Россия «матка»

истраж славянства. В частной и официальной беседе это неизменно подчеркивается.

Пережив изгнание на Корфу (катастрофа 1915 г. – Ред.), они понимают нас не только разумом, но и сердцем.

Как прежде великая русская армия стояла на страже Сербии, грозя ее врагам, так и теперь сохраняется это преемство, когда ее остатки стоят на страже ее новых рубежей.

Нас, уходящих на границу Далмации, предупреждали, что отношение к русским здесь далеко не такое сердечное, как в старой Сербии. Об этом же здесь предупреждали нас местные русские беженцы.

Не знаю, ошибались ли предостерегавшие – внешний ли порядок

ихорошие качества солдат, прошедших очистительный стаж Галлиполи сделали свое дело, но предсказания те не сбылись.

На острове Рай одна из чет была встречена всем населением и флотилиями. Весь город сбежался на пристань. Русских водили по нему. Вышел шумный искренний праздник, и много доброго вина было выпито в знак взаимной дружбы и уважения.

Со всех постов побережья пишут о полном радушии и внимании,

ивезде и всегда, где только соберутся пять – шесть далматинцев и русских, говорится о величии России, и слышится сердечное сочувствие нашему великому горю.

Мне пришлось с 12 солдатами после трехдневного сидения в трюме сделать сразу утомительный переход в 20 километров по горным тропинкам с вещами за спиной. Уже темнело, когда, усталые и голодные, мы дошли до горного села и просили ночлега.

При содействии местного учителя в пять минут солдаты были разведены по хатам. «Мы знаем русских!» – говорили жители, радушно принимая по два-три солдата.

Когда на утро мы двинулись дальше, я по рассказам и довольным лицам понял, что селяне приняли «братушек» как родных. После казармы и мытарств пути все почувствовали себя как бы дома, в своей деревне, в своей хате.

Правда, здесь редко предложат вам хлеб; им население бедно. Его оно покупает в городе, но зато далматинцы вино заставят вас настойчиво выпить повсюду.

Проходят дни – сегодняшний как вчерашний. Книг нет, газеты еще не дошли, но скуки пока нет.

Зимний день короток, и, когда на дворе воет ветер, монотонный шум моря и в окно бьет осенний дождь, приятно чувствовать и теперь себя в этих тесных местных комнатах и сидеть молча со своими думами у печки.

Весной будет тяжелее, день станет больше, подует теплый ветер, оживет природа, и в сердцах хлеборобов, из которых почти целиком состоит пост, поднимется тоска о земле, по родному полю. Но это еще впереди и можно ли в нынешний век загадывать за три месяца вперед!

Теперь бытие наше не похоже на Галлиполи. Там всю зиму мы жили уверенностью в возобновление борьбы, мыслями возвращаясь в Россию в составе всего корпуса. Шли усиленно занятия, много времени занимало устройство жизни и устранение физических лишений. Был спорт, театр, газеты… Люди не успевали задуматься.

Здесь свободного времени много. Нет голода. Нет развлечений. Люди остаются сами с собой.

Мы проехали почти всю Югославию, наблюдали жизнь этого молодого сильного демократического государства, где все поставлено на действительном уважении к свободе, равенству и порядку.

Забываются тернии войны, остаются плоды победы!

Горячее чувство обиды за Россию поднимается на душе, мучительно думается о ней, хочется многое понять, и, как знать, может

быть, эта «тихая пристань» нужна нам, чтобы оценить, наконец, нашу Родину и по-настоящему полюбить ее.

Патрули, осмотр проходящих людей, хозяйственные заботы (хлеб и продукты приходится добывать в городе за 20 километров отсюда) заполняют короткий зимний день, и не замечаешь, как темнеет небо и наступает ночь.

В восемь часов в нашей казарме темно и тишина… Но люди не спят, и, если бы дано было проникнуть в эту тишину, мечты и думы унесли бы вас неизменно туда. Где брошено всё дорогое – семья и дом, где брошена Родина!

– Интересно знать, что делают сейчас в России Слащов и Петлюра? – нарушил вчера вечером молчание один из солдат.

Ему никто не ответил, никто не нарушил тишину, и она стала как бы еще строже…

А я знаю, что этот вопрос занимает и волнует их. Почему Петлюра, виновник стольких бед Украины, за авантюрные попытки которого кровью платил народ, сейчас опять, хоть одной ногой, но стоит на родной земле? Почему Слащов, увешивавший все фонари Джанкоя большевиками, соперничавший (в жестокости и расправах) с самим Петерсом (один из руководителей ВЧК. – Ред.), сейчас в России?

Почему мы, борцы за честные лозунги, здесь, на этом чуждом каменистом берегу?

Вот недоуменные вопросы, и может ли солдат дать себе ясный логический ответ. Лучше обойти их, искусственно закончить и постараться забыть, ибо несчастен тот, кто ищет истину в дни гражданской смуты!

Мы живем здесь сегодняшним днем. В этой жизни нет ни творчества, ни каких-либо исканий. Мы живем, чтобы пережить это время и дождаться того великого дня, когда Родина позовет нас, и если не для спасения, то для службы ей, когда понадобится каждая рука, каждая светлая голова и каждое чистое сердце.

У «Тихой пристани» мы сбережем это для России. И если, не дай бог, у нас отнимется эта последняя надежда, тогда просто не стоит и жить.

9 декабря 1921 г. Масленица. Далмация».

Воспоминания Евгения Обозненко[368] «Из прошлого» о службе врангелевцев в пограничной страже КСХС в Черногории впервые были опубликованы в белоэмигрантском журнале «Вестник первопоходника». Июль 1964. № 34.

Куда не закидывала русского человека в эти годы капризная судьба… Так, совершенно неожиданно для себя, весь личный состав одной из наших конных батарей очутился на службе в пограничной страже на границе с Албанией. Галлиполи, Салоники, Гевгели, Дубровник и, наконец, небольшой и заброшенный черногорский порт Бар на побережье Адриатического моря – вот краткий маршрут скитаний, приведший нас в результате к месту новой и необычной по местным условиям жизни. Из Бара по миниатюрной железной дороге, единственной в те времена в Черногории, мы прибыли в центр нашего нового сосредоточения – в городок Вирпазар, расположенный на самом берегу Скадарского озера.

Городок этот, как показывает его название, являлся центральным по отношению к окружающим его селам базаром и состоял всего из нескольких домов, расположенных вокруг небольшой площади, посередине которой возвышался колодезь. Почти в каждом из этих домов было по одной кафане, а два изображали собой даже нечто вроде гостиниц, причем вход в одну из них был почему-то прямо через окно по приставной лестнице.

Мрачно и пусто было в унылом местечке, заброшенном среди неприветливой природы. Лишь один раз в неделю, а именно в пятницу, в базарный день, оживлялся этот странный городок, заполнявшийся тогда до отказа окрестным народом в живописных праздничных одеяниях, напоминавших так живо ушедшую в вечность героическую старину. Бойко торговали в этот день все кафаны, и веселый, непривычный еще для нашего уха гул черногорской толпы далеко разносился по озеру.

В этом-то городке и поместился штаб нашей «четы», заняв для себя небольшой полуразрушенный замок, построенный на скале, возвышающейся над городом. Пограничные же посты были выброшены вперед по озеру, начиная от реки Бояна и дальше, почти до Плавницы.

Скадарское озеро – обширное, вечно волнующееся и глубокое, замкнутое среди каменистых, лишенных растительности скал –

производило угрюмое впечатление. Серо-мутные воды его никогда не бывали в спокойном состоянии. Как будто какая-то подземная сила непрестанно терзала его недра, и даже в тихие ночи, казалось, какой-то неясный и неведомый шум шел от озера… Озеро было богато рыбой, в особенности «уклевой», улов которой составлял единственный промысел, кормивший все прибрежное население. Пограничные посты расположились вдоль берега по разбросанным здесь небольшим рыбачьим поселкам, в большинстве случаев состоявшим из десятка убогих, сложенных из дикого камня хижин. Бедная природа, бедные люди и чувство полной заброшенности и оторванности от всего мира на первых порах буквально подавили нас своей безысходностью. Однако очень скоро мы вполне освоились с новой обстановкой. Быстро привыкает ко всему русский человек и даже в самом унылом и безотрадном положении все же умеет находить некоторые светлые, что-то обещающие проблески.

Через какой-нибудь месяц мы уже свободно объяснялись на местном языке, изучили окрестности, научились ходить по голым каменистым тропинкам и совершенно овладели премудростью управления здешними тяжелыми и неуклюжими лодками. Жизнь не казалась уже невыносимой и неинтересной, как раньше, наладилась связь с Вирпазаром, открылась возможность получать русские книги и несколько улучшилась бытовая сторона жизни. Словом, жить стало легче.

Сама служба, в общем, не была очень обременительна и заключалась, главным образом, в патрулировании между постами по суше и по воде.

Пограничная полоса с Албанией в те времена была наводнена и контрабандистами, и оперирующими здесь разбойничьими шайками. Особенно печальной известностью пользовался некий Савва Распопович, за головой которого тщетно охотилась многочисленная жандармерия. Трем нашим солдатам как-то пришлось познакомиться довольно близко с этой своего рода знаменитостью. Для одного из них это знакомство кончилось весьма трагически; двое других отделались сравнительно благополучно.

Дело произошло следующим образом: как-то однажды в поезде, который два или три раза в неделю курсировал между Баром и Вирпазаром, в числе прочих пассажиров-черногорцев ехали еще и три

наших солдата. Двое возвращались из госпиталя в Баре, а третий, вооруженный, сопровождал поезд. На одном из поворотов машинист вдруг заметил впереди на путях сваленные большие глыбы камня. Не растерявшись, он успел, несмотря на быстрый ход, вовремя затормозить и остановить поезд в нескольких шагах от наваленного препятствия. В тот же момент откуда-то с нависших над путями скал по поезду был дан ружейный залп. Пули пронзили деревянную обшивку вагонов, и одним из первых погиб возвращавшийся из Барской больницы молодой солдат Степан Парфенов, уроженец Кубанской области. Конвоировавший поезд другой русский из окна вагона открыл огонь по приближавшимся разбойникам. Расстреляв все патроны и будучи тяжело ранен, он в конце концов был схвачен вместе с другими пассажирами.

Взбешенные оказанным им сопротивлением, грабители хотели было тут же прикончить его. Однако совершенно неожиданно его выручило энергичное заступничество спутников-черногорцев, которые, забыв о собственном несчастье, начали настойчиво умолять банду не трогать «брата руса». Среди разбойников были черногорцы, и то обстоятельство, что сражавшийся с ними солдат оказался русским, немедленно подействовало – «юнаку русу» была милостиво дарована жизнь. Третий русский, безоружный, остался невредим. Ограбив начисто пассажиров, Савва Распопович со своими спутниками не торопясь удалился в горы. Этот опасный разбойник, довольно долго державший в страхе целый округ, вскоре после описанного случая погиб от пули преследовавших его всюду жандармов.

Был однажды и другой случай. Пограничный патруль под командой офицера внезапно в тумане нарвался на какую-то шайку. На требование остановиться шайка открыла огонь. Первая же пуля поразила доблестного капитана Симанкина. Разбойники, понеся потери, скрылись в горах. На следующий день местные власти получили какое-то безграмотное послание, в котором неведомые люди выражали глубокое и сердечное соболезнование по поводу невольно убитого ими русского.

В те дни ореол русского имени здесь был на громадной высоте. Среди суровых гор, где так часто и много говорилось о России, вдруг внезапно появились сыны той могучей и великой страны, легенды о которой не умирали в здешнем народе. Эти русские пришли сюда без

шума, спокойно и уверенно. Они жили среди местного населения, во многом помогали ему, терпели те же лишения, умирали от той же свирепствовавшей здесь малярии и безропотно и достойно несли свой тяжелый крест. И это импонировало всем. Необычайно трудно было в столь неблагоприятных и тяжелых условиях не уронить престижа, которым издавна пользовалось здесь русское имя, и все же, несмотря на это, горстью русских воинов эта задача была выполнена блестяще. Вера в русских не была поколеблена, и не была рассеяна живая легенда о нашей Родине.

Вспоминаются объезды пограничных постов генералом Щеголевым[369]. Торжественно, с хлебом и солью встречали черногорские села русского генерала. Всюду, в каждом движении, слове, жесте чувствовалась необычайная преданность, уважение и любовь к России. Вековая забота ее о славянах дала тут, в этих каменистых горах, неумирающие и благодарные всходы…

Незаметно пробежал год. Приближался конец нашей службы здесь; намечался переезд в северные пределы королевства. Грустно было расставаться с этими, сделавшимися вдруг близкими сердцу угрюмыми горами, где, не потухая, горит такая большая сыновняя любовь к России.

Вновь старая дорога на Бар-Ердегнови и дальше, и вскоре величавая, закутанная в облаке голова Ловчена, послав свой последний братский привет, потонула в бесконечно глубоких воздушных далях».

Письмо полковника Щербинина было опубликовано в белоэмигрантском журнале «Донец», № 176, 1921 г.

«Сербия, 17 апреля 1921 г. Жизнь здесь хорошая и свободная, отношение к русским – самое приветливое. Корпус пойдет на пограничную службу. Однако когда вы приедете, то видимо, вас будут сортировать. Дело в том, что корпус разделен на две группы. Одна, наша, сразу идет на пограничную службу, а другая еще должна для этого учиться и после этого отправится на охрану «Юго-Словацкой границы». Словом, служить нам будет хорошо, если мы будем дружно жить с сербами и оставим свои СТАРЫЕ ПРИВЫЧКИ.

Из беженцев выделили категорию, из которой сформировали два полка общей численностью 3500 человек. Командуют ими сербские офицеры, потому что нет наших. Обмундирование сербы выдают

великолепное: сапоги, ботинки, рубашки, белье и т. п. Жалование платят так: младшему офицеру – по 550 динар, а командиру полка – 800, казакам или солдатам – по 180. Словом, заживем старой жизнью. Недавно был сделан протест советчиков относительно пребывания здесь наших войск, где было сказано, что «белые банды нашли приют у сербов и снова готовятся напасть на Советскую республику». Советчики требовали от сербов, чтобы они прекратили формирование пограничных частей из белогвардейцев и угрожают им войной. Но сербы категорически отказались исполнить это требование, и, наоборот, они стягивают наши части на свою территорию».

Письмо русского офицера, находящегося на пограничной службе в Королевстве Сербов, Хорватов и Словенцев, из Хорватии, 19 декабря 1921 г., генерал-лейтенанту Ф.Ф. Абрамову. Источник хранится в ГАРФ. Ф.6711. Оп.1. Д.79. Л.39. Документ печатается с сокращениями.

«5 чета IV пограничного одсека Ваше превосходительство,

Глубокоуважаемый Федор Федорович!

«…Описывать нашу жизнь в Сербии и поступление в пограничную стражу подробно я не буду, все это Вы знаете достаточно из писем И.Н. Оприца и Б.Н. Упорникова. Мы уже свыклись со службой, изучили все сербские правила и уставы и служим, как нас учили, отдавая свое сердце и душу службе. Бывают шероховатости, непонимание нас капитаном, кроме четы (сербов из подразделения, в котором служили русские), но и это постепенно сглаживается и, в конце концов, наладится и будет все хорошо…»

Письмо-статья полковника врангелевской армии Ю.Ф. Новикова, 1 января 1922 г., с названием «Армия молчит», известному белоэмигранту Бурцеву хранится в ГАРФ. Ф.5802. Оп.1. Д.1905. Лл.1– 2.

«Вы знаете, конечно, что часть армии, наша кавалерийская дивизия, стоит сейчас на службе в пограничной страже Югославии. В частности, конная артиллерия, к которой я принадлежу, стоит на албанской границе. Мы, офицеры, несем солдатскую службу. Например, я, полковник – здесь сербский наредник (старший унтер-

офицер). Но Вы, может быть, думаете, что это нас смущает. Нисколько. Мы шли на это совершенно сознательно. Армия должна существовать, что также верно, как изменники и предатели не могут быть во главе России. И мы терпим и идем. Еще засияет солнце…»

Письмо русского офицера, находящегося на пограничной службе в Королевстве Сербов, Хорватов и Словенцев, из Хорватии, 23 января 1922 г., генерал-лейтенанту Ф.Ф. Абрамову, свидетельствующее о начале процесса разложения среди русских пограничников. Источник хранится в ГАРФ. Ф.6711. Оп.1. Д.79. Лл.43,44. Документ печатается с сокращениями.

«Ваше превосходительство, Глубокоуважаемый Федор Федорович!

Получил Ваше письмо. Вахмистра Любовина я совершенно не помню. И лучше Вы его задержите там, в Болгарии, чем присылать сюда к нам. Бог его знает, чем он стал теперь. Боюсь, приедет к нам и станет передавать настроение казаков в Болгарии, начнет говорить: «а там все домой едут» и тому подобное. Кроме того, его и не так легко было зачислить в пограничную стражу. У нас есть пример в этом же роде. На Лемносе мы приняли своего старшего урядника еще мирного времени, Богучарского, который уже стал к тому времени подхорунжим. И что же, по приезду в Сербию, когда мы были на службе, он оказался первым агитатором-растлителем, говорил казакам: «бегите, работа трудная, долго ли вы будете еще плясать под дудку офицеров» и тому подобное. Когда он в этом был уличен, то бежал. Может быть, Любовин тоже будет чем-нибудь вроде Богучарского…

Службу казаки не бросят, они все же помнят, что дали подписку на год. Кроме того, им был объявлен приказ сербов, что если кто убежит, то в случае поимки попадет на 10 лет в тюрьму. Венгры же убивают всякого, кто перебегает их границу. Благодаря этому я за весну спокоен, никто из них не уйдет, но когда кончится год службы, то не знаю, но думаю, что многие по глупости все же уйдут, как говорят, наймутся рабочими к хорватам, но как будто домой не собираются. Многие же, я уверен, останутся и на второй год.

Но против грядущего ухода мы принимаем меры – каждый офицер живет в одном помещении с 9–10 казаками, изо дня в день с

ними ведутся занятия по истории полка, России, арифметике, чистописанию, топографии, беседы на различные темы, как-то: 1. Необходимость сохранения Русской армии как фундамента для будущего строительства России; 2. Голод, полная разруха в России, невыразимая тяжесть жизни там и существования; 3. Участь «распылившихся» казаков, уехавших в Россию, Грецию, Бразилию и так далее; 4. Генерал Врангель как Главнокомандующий и как человек, высоко и честно держащий знамя русского национального достоинства за границей и много других тем.

Каждую неделю я собираю офицеров к себе, и мы беседуем с ними, а потом они – с казаками. Результат всего этого уже сказался – казаки любят эти беседы и говорят, что это лучшая часть их дня. Не знаю, верить ли им?

Глубоко Вас уважающий и Вам преданный, Н. Воронин».

Письмо русского офицера И. Оприц, находящегося на пограничной службе в Королевстве Сербов, Хорватов и Словенцев, 7 февраля 1922 г., генерал-лейтенанту Ф.Ф. Абрамову. Источник хранится в ГА РФ. Ф.6711. Оп.3. Д.79. Лл.40–42. Документ печатается с сокращениями.

«Ваше превосходительство, Глубокоуважаемый Федор Федорович!

Прошу принять самую теплую благодарность всех офицеров и казаков дивизиона за разрешенный крупный расход на культурнопросветительские цели. Вопрос о библиотеке дивизиона разрешился вполне, и кроме того, еще получается и солидный остаток на будущее время. Часть книг, выписанных из Белграда, я получил, посты 5-й четы уже обеспечены чтением, на будущей неделе рассчитываю получить следующую партию книг, которую направлю в 6-ю чету. Попутно с чтением офицеры пишут «записки», «воспоминания» и таким образом работают головой.

Служба наша идет своим чередом. Изменений в ней мало. В прошлом письме я писал о предполагаемом введении русской инспекции в четах и гвардейских казачьих частях, подобно инспекции дивизии Барбовича. Но видимо, финансовый кризис и, главное, ненужность этой инспекции с сербской точки зрения, не позволили

этому проекту осуществиться теперь, когда сербы вынуждены приступить к сокращению даже своих чиновников-сербов…

Будучи наредником, вершителем должности взводного, я официально никакими распорядительными и командными правами за пределами своего взвода не пользуюсь. Однако на деле приходится в интересах сохранности дивизиона выходить из официальных рамок. Так как сербы, а в особенности мой командир и его помощник ревнивы к своей власти, то иногда бывает очень трудно, будучи наредником, провести нужное изменение: приходится изыскивать особенно тактичную форму, найти которую, принимая во внимание примитивность моего «принципала» (местного командира), нелегко.

В 6-й чете – благополучно: новый командир, образованный человек, требователен по службе, но зато вне службы идет всячески навстречу и своим тактом облегчает положение офицеров.

Служат казаки и офицеры добросовестно и хорошо. Настроение – хорошее, хотя по России скучают. Письма получают из России всякие. Показателем хорошего настроения офицеров и казаков дивизиона служит то, что всякие письма, даже самые негативные, не скрываются от нас, командиров.

Выправкой и щеголеватостью казаки выгодно отличаются от аборигенов, к этому они тянутся сами, без понуждения.

Несмотря на дороговизну, рост цен, отказывая себе во многом, все имеют высокие сапоги и шаровары…

Что до офицеров, то, несмотря на довольно тяжелые условия службы, они духом не падают. В 6-й чете служится легче, в 5-й – тяжелее. Здесь всякое упущение, если его только совершил наш офицер, усиленно подчеркивается сербами, и немедленно следует служебная неприятность в виде нагоняя, иногда в примитивно-грубой форме.

Мне, конечно, могут сказать, что не следует допускать упущений, сами, мол, виноваты, но дело в том, что по границе 5-й четы служить очень трудно:

1. она не имеет естественного рубежа и переходима в любом месте. Частично она – лесная, посты там по 10 человек, что, очевидно, недостаточно, они на два с половиной километра отстоят друг от друга, без зрительной связи даже днем. На участке – две деревни на самой границе, одна из них, вплотную, боком, на протяжении полутора

километров прилегает к венгерскому лесу, имея крайние дворы на венгерской территории; 2. участок Подравины отрезан от Корва Дравой и поэтому беден контрабандой, здесь поле для отличия по службе – слабое; 3. отличный офицер – все же офицер, а не урядник, поэтому мелкие упущения на первых порах всегда возможны, в особенности при плохом знании языка; 4. главное же – «принципал» имеет обыкновение писать свои требования «общими местами», держа

втайне мотивы, и мы не всегда в состоянии их понять. Личный разговор с ним ни к чему не приводит, принимает он всегда любезно, выслушает, со всем согласится. Уйдешь от него – 18 верст от штаба четы и… через два дня получаешь приказ, диаметрально противоположный содержанию того, что он говорил. Писать ему еще хуже: злится и ругается с упоминанием родителей, при писарях. Говорит, что и так много канцелярской работы, а тут еще водники пишут.

Писать нам полагается лишь по табели срочных донесений, 12 раз

вмесяц.

Вначале мы с Николаем Павловичем повели эту переписку добросовестно, как у нас в России это принято, отмечая все неисправности, и донося об желательных изменениях. В ответ стали получать нагоняй за нагоняем, пока не вооружились шаблоном от соседа-серба и пишем кратко, строго по трафарету: «исправно», «хорошо», и дело пошло лучше.

Нагоняи все же изредка сыплются, мотив их не всегда понятен, часто причиной их служит донос, нелепый и вздорный, какого-нибудь водника-серба, обиженного наложенным на него взысканием.

Редко поэтому теперь бываю в хорошем спокойном настроении, ибо неприятность у кого-либо из моих офицеров действует и волнует меня, как личная.

Боюсь, что в этой бестолковщине буду сбит с толку и потеряю способность различать мелочи от существенного.

Ну, ничего, живем и духом не падаем.

Николай Павлович изредка бывает у меня, иногда я бываю у него. Наше положение с ним в материальном отношении несколько лучше, чем Н.Н. Упорникова, ибо мы живем в деревнях, где стол и квартира дешевле, чем в городе. Концы с концами сводим, хотя подчас сидим без табака…

Сербам наша многочисленная пограничная стража не по карману, в особенности теперь, когда они принуждены из-за финансовых затруднений сократить численность даже своих чинов.

От лица всех лейб-казаков прошу принять наш глубокий привет и благие пожелания».

Данный документ является информационной запиской, адресованной штабу Донского казачьего корпуса на Балканах из Югославии, от представителей русских пограничников на сербской службе о посещении их подразделений генералом Врангелем. Хранится этот источник в ГАРФ. Ф.6711. Оп.3. Д.50. Лл.52,53.

«Главнокомандующему генералу Врангелю 25-го января 1923 г. во время его приезда командир кадра 14-го Гусарского Митавского полка подполковник Акаро приподнес от псковских лейб-драгун, митавских гусар и штаба 2-й кавалерийской бригады альбом. В альбоме – фотографии, художественные акварельные рисунки и виньетки из жизни и службы этих частей в пограничной страже Королевства Сербов, Хорватов и Словенцев в 1922 г. При альбоме приложен краткий отчет о состоянии частей в этот период и из жизни и быта пограничников.

Главнокомандующий подробно интересовался службой этих частей в финансовой страже в настоящем и просил передать частям и Штабу его сердечный привет и глубокую благодарность за их подарок, которым он был очень тронут».