Батай Ж. Проклятая часть Сакральная социология

ЧАСТЬ ВТОРАЯ СУВЕРЕННОСТЬ, ФЕОДАЛЬНОЕ ОБЩЕСТВО И КОММУНИЗМ

Нам не приходится сомневаться в его искренности, однако последствия его деятельности, во всех отношениях невероятные, требовали от него по меньшей меры беспрецедентной прочности нервов*. А раз так, то, размышляя о его жизни и о вытекающих из нее нравственных последствиях, мы и сами должны хранить исключительное спокойствие. Наша мысль, то и дело склонная впадать в упрощение, должна вновь и вновь возвращаться к сложным, порой грандиозным и почти всегда смутным перспективам. Во всяком случае, никто не сумел сделать более ощутимым липко-двусмысленное начало истории, которая, будучи вовлечена в сражения, очень быстро заставила историцистскую мысль работать как бесконтроль-

ный механизм.

6. Отступление о главной идее Сталина

Так или иначе, мысль самого Сталина, неспособная разрешить проблемы, которые ставил перед ней огромный размах его деятельности, не смогла четко выделить то, чем воззрения Маркса на революцию у передовых народов отклонялись от реального хода истории. Он не сумел увидеть, что подобная революция должна стать прелюдией к финальному конфликту между богатыми и бедными странами, в котором после разрушения феодального мира столкнутся между собой бедные пролетарии и богатые буржуа.

Вполне кстати будет даже заметить, что в одном примечательном случае верность марксистской схеме привела его к совершенно странным выводам. На этот раз речь идет о верности тезису Ленина (однако этот тезис имеет смысл лишь при условии, что стройность марксистского учения о революциях в индустриально развитых странах ничем не нарушена). Собственно, это тот единственный пассаж из «Экономических проблем социализма в СССР», который привлек к себе всеобщее внимание. Параграф шестой основной части работы озаглавлен «Вопрос о неизбежности войн между капиталистическими странами». Как это ни парадоксально, но Сталин утверждает, что «тезис Ленина о том, что империализм неизбежно порождает войны»50, нисколько не устарел. Даже после Второй мировой войны антагонизм между различными капиталистическими странами, по мнению Сталина, сильнее, чем антагонизм между капиталистами и

* Что касается нервов Сталина, то вот что пишет Дойчер о его заключении в бакинской тюрьме в 1908 году: «Осужденных на казнь часто держали вместе с остальными. Казни происходили во дворе. Нервы были напряжены до предела, когда люди видели, как их товарищей по спорам уводили на виселицу. В подобные напряженные моменты Коба {Сталин) мог, по словам свидетеля, спокойно спать, удивляя товарищей своими железными нервами» (Deutscher I, Op. ciL P. 93). Можно было бы сказать, что и вся его жизнь являлась цепью подобного рода примеров.

коммунистами. Все думают, что в нынешнем мире в войнах, которые можно логически предвидеть, должны столкнуться между собой буржуа и пролетарии. Однако Сталин так не думает. «И когда гитлеровская Германия, — пишет он, — объявила войну Советскому Союзу, то англо-франко- американский блок не только не присоединился к гитлеровской Германии, а, наоборот, был вынужден вступить в коалицию с СССР против гитлеровской Германии.

Следовательно, борьба капиталистических стран за рынки и желание утопить своих конкурентов оказались практически сильнее, чем противоречия между лагерем капитализма и лагерем социализма». Для Сталина ничего не изменилось!

Подобное воззрение, имевшее смысл в эпоху, когда капиталистические страны все вместе были гораздо сильнее коммунистической державы, явно отражает логику той ситуации, которая для Сталина осталась важнее всего. Он пытался предотвратить новую мировую войну посредством «движения за мир». Было бы напрасно сомневаться в его намерениях. Но это движение, пишет Сталин, «не преследует цели свержения капитализма и установления социализма, — оно ограничивается демократическими целями борьбы за сохранение мира»*. «Возможно, — добавляет он, — что </..> борьба за мир разовьется кое-где в борьбу за социализм <...>». Однако движение за мир, которое может привести «к предотвращению данной войны», «недостаточно для того, чтобы уничтожить неизбежность войн вообще между капиталистическими странами»**.

Вот какие выводы, на мой взгляд, можно отсюда сделать. Сталин воображал себе новую войну между империалистами, аналогичную развязанной Гитлером, в которую СССР должен вступить последним. Это соответствует принципу, которого Сталин придерживался с 1925 года, имея в виду войну, которая готовилась тогда и должна была стать неизбежной, но, по его словам, «не завтра и не послезавтра, а через несколько лет»***. Се:т;жя нам известно о фундаментальной схеме Сталина, которую он привел в секретной речи, произнесенной на пленуме ЦК партии в 1925 году и опубликованной в 1947 году. Приведем ее главный фрагмент. Он говорил: «Наше знамя остается по-старому знаменем мира. Но если война начнется, то нам не придется сидеть сложа руки, — нам придется выступить, но выступить последними. И мы высгупим для того, чтобы бросить решающую гирю на чашку весов, гирю, которая могла бы перевесить»****. Правда, этот принцип не до конца соот-

* Сталин И.В. Экономические проблемы... [С. 83—85.] ** Там же. [С. 86.] Подчеркнутое слово выделено Сталиным. *** Сталин И.В. Речь на пленуме ЦК РКП(6) 19 января 1925 г. // Сочинения. Т. 7. С. 13. — Примеч. пер. **** Там же. С. 14.

394 СУВЕРЕННОСТЬ

ветствовал позиции Сталина во время Второй мировой войны, но единственно потому, что Гитлер втянул его в войну раньше, чем он сам предусматривал. К тому же нам точнее известно, что думал Сталин по поводу третьей мировой войны. Занимая место Сталина на XIX съезде Коммунистической партии Советского Союза, Маленков51 5 октября 1952 года прочитал доклад, частично вдохновленный идеями «Экономических проблем социализма в СССР», и в нем вновь звучит тема «неизбежности войн между капиталистическими странами»512. «В результате Первой мировой войны, — говорил Маленков, — от системы капитализма отпала Россия, а в результате Второй мировой войны от системы капитализма отпал уже целый ряд стран Европы и Азии. Есть все основания полагать, что третья мировая война вызовет развал мировой капиталистической системы»*. Подобную точку зрения можно было ожидать, но интересно отметить, что этот окончательный вывод из воззрений Сталина был сделан нынешним главой правительства

СССР.

Мысль Сталина, где острота зрения чередовалась со слепотой, развивалась после полувекового опыта так, будто ничего не изменилось. Сталин умер, так и не заметив, что мир разделился на две соответствующие друг другу половины, гораздо более близкие друг к другу, чем он мог подумать и чем сегодня думает большинство. Он пренебрег тем фактом, что экономические механизмы этих двух половин были схожими, и не увидел, что их противопоставление было главным образом обусловлено относительной бедностью и богатством.

Из таких воззрений, которые проясняют — и весьма кстати дополняют — слова Маленкова, легко вывести заложенный в них вывод. Сталин очевидным образом вплоть до самой смерти верил в то, чему учил не только Маркс, но и Мольтке:33 война есть движущая сила истории, и без войн мир загнивает. Причем он искренне полагал, что ничто здесь не изменилось. Мы удивляемся этому, но только наполовину. Кто может забыть ясный голос Ленина: «Как нам овладеть миром, если он не истек кровью до конца?..»54 Мы не можем не задумываться о том, какой смысл теперь имеет это «до конца», о том, что «заткнуло бы глотку» Сталину, если бы ему хватало воображения. Однако Сталин пренебрег этим. Он не стал задумываться о том, как мир, который на этот раз уж точно бы истек кровью до конца, еще мог бы быть освобожден. В своих сумеречных размышлениях он не задумался о том, не отбросит ли

Маленков ГМ. Отчетный доклад XIX съезду о работе Центрального Комитета ВКП (6). М.: Госполитиздат, 1953. С. 33. У Батая ошибочно: «<.„> целый ряд стран Европы и Америки». - Примеч. ред.

________________________395______________________

ЧАСТЬ ВТОРАЯ ~ СУВЕРЕННОСТЬ, ФЕОДАЛЬНОЕ ОБЩЕСТВО И КОММУНИЗМ

он, напротив, всякое стремление к освобождению. Но оставим это: мы не знаем, каким будет этот мир, мы можем даже утверждать, что этот мир ни в чем не доступен пониманию, и достаточно того, каким он не будет. Неразумно сквозь его бескрайние руины просматривать светлое будущее, которое Сталин возвещал своим сторонникам. Маркс рассматривал пролетариат как наследника буржуазного промышленного оснащения. Однако в нынешних условиях победивший пролетариат, вместо того чтобы пользоваться накопленными капитализмом богатствами, обрел бы весь мир таким, какой была бы Германия в 1945 году, если бы понесла еще более значительный ущерб и не получила помощи извне. Сталин допустил и другие ошибки, которые исправила удача, однако вправе ли его преемники вновь рассчитывать на такую спасительную удачу? В данном случае очевидным образом имеется в виду схитрить, как уже удавалось: предоставить буржуазным нациям терзать друг друга и вмешаться решительным образом только под конец... Тем не менее учтем: старый диктатор, по-видимому, в основном заметил, что ответственность за развязывание воины — или за придание ей неизбежного характера, что могло без особых усилий стать результатом развития революционной деятельности, — вряд ли могла бы взять на себя социалистическая держава. Он вопреки всему рассчитывал, что буржуазия сама развяжет неизбежный конфликт. Во имя этой цели он забывал, что буржуа как таковые никогда сами не затевали конфликтов мирового масштаба, — это делали только феодалы, немецкие либо русские, или же нацисты. Но тем самым он выразил непримиримость революции и войны;, мировой войны в ближайшем будущем и политических расчетов империализма. А здесь таилось противоречие: ведь без империалистической войны не будет и революции, которая охватит оставшуюся часть мира, поскольку только «третья мировая война вызова развал мировой капиталистической системы». Можно усомнкпп.ся в вероятности превентивной войны со стороны Америки (этому противятся и американский народ и буржуазные демократии Европы). А значит, приходилось воображать себе неизбежную войну между капиталистическими державами.

Если я правильно истолковал факты, то эта «основная мысль» не убеждает. Сталин допускал многочисленные ошибки, и не все они вытекают из его грубости, которой опасался Ленин в своем завещании55. Во всяком случае, трудно представить себе, что с помощью догматических утверждений можно было бы осветить мрак, в котором очутились сегодня народы. Я еще вернусь к ситуации угрозы войны и к вытекающим из нее последствиям, не только потому, что от нее зависит то, о чем я говорю, но и потому, что сама

3%

СУВЕРЕННОСТЬ

она зависит от того, о чем я говорю. Пока же я хотел показать на примере столь сложной, неоднозначной позиции Сталина, какой облик с необходимостью приобретает суверенность в

революционных условиях.

IV

СУВЕРЕННОСТЬ В РАМКАХ СОВЕТСКОГО ОБЩЕСТВА

1. Необходимость выяснить глубже, в чем значение коммунизма

До сих пор рассматривались лишь самые очевидные стороны дела. Говорилось об общем противоречии накопления и истребления ресурсов, не углубляясь в его основы. С другой стороны, изучая буржуазное и сталинское общество, я ограничился тем, что показал, что они примерно одинаково противостоят обществу феодальному. Если же обратиться к основам, то различия между Западом и СССР перестанут казаться незначительными. А исследование свойственной СССР системы ценностей требует более глубокого анализа, без которого невозможно полностью понять значение коммунизма.

Я прежде всего постарался выделить те аспекты коммунизма, которые равно затушевываются пропагандой с обеих сторон конфликта.

Сталин, как и вообще все марксисты, не видел, что в конечном счете коммунизм может быть понят как средство развития бедных стран; что в принципе, по сути вражда США и СССР есть вражда богатейших стран к беднейшим — и беднейших к богатейшим... Это, безусловно, искаженная форма классового антагонизма: в обоих государствах в дело вовлечены все слои общества, объединившиеся вместе сверху донизу. Даже в странах, где внутреннее противостояние продолжается (Франция, Италия), больше нет некоторых элементов, придававших суровость классовой борьбе и связанных с противостоянием суверенного принципа феодальной иерархии утилитарному принципу производительных масс. Это противостояние исчезает или смягчается, когда рабочие начинают бороться не с праздными помещиками, а с трудолюбивыми буржуа.

Как сказано выше, марксисты, вообще говоря, все же отличаются от буржуа: они доводят до логических выводов отрицание тех принципов, на которых основывалось устройство человеческого общества до наших революций. Буржуа, как и марксисты, противятся истреблению ресурсов и стоят за примат накопления. Однако у бур-

______________________397______________________

ЧАСТЬ ВТОРАЯ СУВЕРЕННОСТЬ, ФЕОДАЛЬНОЕ ОБЩЕСТВО И КОММУНИЗМ

жуазных революционеров никогда не было завершенной системы; расточительной традиции прошлого они противопоставляли лишь свободный выбор. По их убеждению, свободный выбор должен был обеспечить преимущество разума, который осуждает непроизводительную трату. Они сражались с традицией, уверенные в своей победе. Они ошибались лишь наполовину, но все-таки ошибались...

Марксисты заменили индивидуальный выбор глобальным решением, для которого любая прихоть — оправданная или не оправданная традицией—в конечном счете становилась преступной. Каждый в обязательном порядке должен был покончить со своими отклонениями и сообразовывать свое поведение с решениями государства, чье руководство входило в мельчайшие детали. Коммунистическая партия — вернее, аппарат партии, который может зависеть или нет от одного человека, — принял одну для всех систему ценностей, которая более не подлежала обсуждению. Собственно, вопрос, на мой взгляд, не в том, следует ли осуждать такое решение. Я полагаю, что нет, но когда один человек или узкий круг лиц берутся толковать мысли огромного народа, то в этом есть что-то непомерное; чересчур командное решение, даже принятое под давлением бесспорной необходимости, неизбежно влечет за собой как следствие распространение не *столь желанных, несистематичных видов общего поведения, со свойственной народу беспечностью или слепой бездумностью. Без общего решения, которое перевешивает индивидуальный настрой человека, невозможно ни одно общество. Однако смысл принуждения всегда выясняется лишь в конечном итоге, когда принуждение ослабеет.

Как бы там ни было, чаще всего вопрос о суверенносш ставится неправильно: в частности, неправильно путать ее с автономным решением индивидуума. Если в автономном решении не проявляется суверенный принцип, преодолевающий все служебное, то оно может не заключать в себе ничего суверенного, оно может даже быть рабским и знаменовать порабощение человека, который свободно его принял. По своей глубинной сути суверенность не содержит в себе ничего личного. Личное ценностное суждение осуществляется лишь тогда, когда накопление (заботу о росте производства) противопоставляют потреблению (непосредственному удовольствию). Индивидуальное решение имеет смысл лишь постольку, поскольку оно выражает общепризнанную ценность. В принципе индивид — в большей степени, чем общество, представляемое государством, — склонен к истреблению ресурсов, но это означает только одно: индивиду легче и не так опасно быть слепым и беззаботным. Возможно, и вообще, особенно же в лице самых привилегированных, он наиболее счастлив в слепо-беззаботном обществе. Но, конечно же, индивид всегда лишь внешне принимает решение, его судьба вообще пассивно-ведомая; правда, в наших обществах он сам делает выбор, одна-

398

СУВЕРЕННОСТЬ

СУВЕРЕННОСТЬ

указывает Сталин, есть прежде всего производитель, и удовлетворение его потребностей вовсе не вредит производству, а служит его росту.

Этот первый способ сводить суверенный порядок к утилитарности принят в буржуазном мире. Но такое переложение истины как раз и не может устоять перед коммунистической критикой. Коль скоро речь идет о пользе, большинство непроизводительных трат оказываются неприемлемыми. С точки зрения коммунизма, те из этих трат, которые не носят эгоистичного характера, напрасны. С другой стороны, коммунизм должен отбросить и их оправдание, основанное на суверенной ценности: зачем ему принимать на таком основании то, что его враги защищают, ссылаясь на полезные ценности, которые сам он не считает полезными? Для марксиста ценность, выходящая за пределы полезного, допустима и даже неизбежна, но она либо имманентна человеку, либо вообще не существует. Все, что трансцендентно человеку (то есть, разумеется, живому человеку, на этом свете) или же обыкновенному (непривилегированному) человечеству, является бесспорно неприемлемым. Суверенная ценность — это человек; производство не есть единственная ценность, оно лишь средство для удовлетворения потребностей человека, производство служит человеку, а не человек производству.

Позиция марксизма, разумеется, прочнее. Буржуазия сохраняет такие ценности, которые уже не решается называть суверенными и стыдливо зовет их «духовными», но при этом воздает почести пользе, а следовательно, производительности, делая из нее меру вещей, почти так же, как переоценивший ее Ярошенко.

Остается, однако, выяснить, не принял ли человек, с которым коммунизм соотносит производство, эту суверенную ценность при одном основополагающем условии — отказаться ради себя же самого от всего действительно суверенного. Да, он становится мерой вещей, но что, если ради этой цели ему пришлось отречься от себя? Конечно, он все еще человек, он ставит производство себе на службу; но, ставя его себе на службу, он в то же время и уступает его требованиям, то есть отрицает себя самого. Неумолимое желание, которое страстно, своенравно владеет человеком, коммунизм подменил теми из наших потребностей, которые можно примирить с жизнью, всецело занятой производством.

Итак, в итоге мы должны задаться вопросом, не должен ли этот мир, коммунистический или буржуазный, признающий примат накопления, в определенной форме отрицать или уничтожать (или хотя бы стараться это сделать) в нас несводимое к средству, суверенное?

_______________________401________________________

ЧАСТЬ ВТОРАЯ СУВЕРЕННОСТЬ, ФЕОДАЛЬНОЕ ОБЩЕСТВО И КОММУНИЗМ

4. Необходимость решительным отрицанием остановить процесс, в котором язык всегда делает из суверенной цели средство для чего-то другого

Яростный раскол современного мира, возможно, напрасен. И по ту и по другую сторону в нас так или иначе остается неприкосновенной суверенная часть — возможно, в каждом из нас или по меньшей мере у некоторых. Отрицать или уничтожать ее имеет не больше смысла, чем усилия Сизифа58. Впрочем, эти усилия сказывались еще задолго до торжества накопления. Извечное свойство суверенности состоит в ее странности и неуловимости, что делает ее одновременно неизбежной и невозможной. В настоящее время, которое игнорирует ее или противится ей, будучи побуждаемо единственно — или почти единственно — возможностями производства, из неуловимости всего собственно суверенного вытекает его упадок или даже исчезновение. Однако и в прошлом его никогда не удавалось по-настоящему утвердить, и обеспечить его примат всегда удавалось лишь двусмысленно. Суверенность, суверенная ценность, которой требует сам язык, поскольку он всегда поднимается чуть выше в череде средств и целей, — тем не менее никогда не дается недвусмысленно в этом самом требующем ее языке. Действительно, язык тщетно говорит нам, что средство постулирует цель; как только цель сформулирована, ему приходится отвечать на новый вопрос — для чего она служит? — который угрожающе нависает над любой конечной причиной. Конечно, язык предполагает необходимость целей, по отношению к которым он определяет средства, но он не может изолировать одну цель и решительно сказать о ней, что она ничему не служит; он не может не включить ее в бесконечный круг предложений, где иикогда нет вершины, где никогда ничего не останавливается, где ничего не теряется. Вершинная потеря приводит говорящего в бесконечное замешательство, и, возможно, только жест «негативной теологии» может рассматривать ее как объект, поскольку при таком жесте этот объект сам себя отрицает как объект, становится отсутствием объекта. Вероятно, странно это включение Бога в размышления — неизбежные, хотя до сих пор и, избегаемые — о накоплении и тратах. Это тем более странно, что автор — неверующий и даже атеист. Но для меня это возможность напомнить, что изначально, исторически Бог есть олицетворение суверенности. С языковой трудностью, о которой я говорю, в первую очередь столкнулись теологи, они первыми заговорили о суверенном, неподчиненном в мире: «позитивная теология» включала Бога в цепь целей и средств, средств, которые служат целям, и целей, которые всегда являются средствами для некоего другого резе. Заказ Ле К-6713

402

СУВЕРЕННОСТЬ

человеческого труда является человек, только человек и, потенциально, любой человек. Но это небрежный ответ: тут прежде всего отрицаются суверенные цели прошлого, то есть Бог и цари. А прославление человека, очарование которого как раз и заняло место божественного очарования, в коммунистической традиции лишь только намечено. Его смысл не углублен, напротив, о нем говорится вскользь, как и принято в мире, где мы столь настоятельно вынуждены действовать, что нам всегда ясно наше действие, но никогда не ясна наша суть.

Тем не менее тот факт, что Богу присваивается только истина, данная в человеке, в принципе побуждает принимать в расчет древнюю и вообще-то популярную форму божественного обаяния людей. Конечно, раскрытие в человеке и человеком суверенной цели, которая по сути и есть божественное, кажется иллюзорным и, пожалуй, даже одиозным, когда оно осуществляется в личности царя. Однако оно осуществляется, а поэтому недостаточно говорить с марксистских позиций, что единственная причина и единственный смысл царского достоинства — это экономическая привилегия. Скорее, справедливо противоположное. Именно явленное превосходство предоставило первым царям великие материальные преимущества: хотя сила и позволяла военным вождям овладевать престолом, она никогда не создавала престолы. Престолы — это значит привычка усматривать в одном человеке, в объективированном и сгущенном виде, то великолепие, которое присуще всем, поскольку оно ими не отчуждено, и которое в любом случае было присуще всем древнейшим людям, по всей вероятности не имев шим ни вождей, ни суверенов.

Авторитет царской власти, особенно в лихорадочно-беспокойное революционное время, перестал быть бесспорным; это вызвано тем, что никогда прежде суверенная цель, которую эта власть должна воплощать в глазах подданных, не превращалась столь скандальным образом в средство даже для того, кого она якобы преображает. Король получал королевские прерогативы как имущество, которое он мог без ограничений использовать в своих личных целях. Собственно, иначе он и не был бы сувереном: рассматривать королевскую функцию как должность главы правительства — это воззрение, смысл которого вытекает из упадка данного института; эта функция, если ей приличествует такое название, всегда состояла в том, чтобы отвечать потребностям толпы в великолепии (или же, еще лучше того, в религиозном очаровании). Царское достоинство было целью, оно никоим образом не являлось средством. Полное воплощение этой цели требовало бы от царя слиться с моментом остановки, разрыва, которым является цель; однако зачастую он был корыстным, порой даже алчным человеком. По сути, только в смер-

405

ЧАСТЬ ВТОРАЯ СУВЕРЕННОСТЬ, ФЕОДАЛЬНОЕ ОБЩЕСТВО И КОММУНИЗМ

ти, принимаемой от своих приближенных (но, в принципе, несомненно, по собственной воле), он обретал в глазах всех то безусловное обаяние, которое и отличает суверенную цель от рабских средств. Однако ритуал «умерщвления царя», хотя он и был прежде распространен и оставил многочисленные следы, не мог дать обычному ничтожеству царской власти такое же глубокое — и такое же упорное — опровержение, какое «негативная теология» противопоставила «позитивной».

Тем не менее цари, в том виде, в каком наше сознание хранит память о них, по-прежнему отвечают стремлению выявить в человеке такую сторону, которую не вполне исказила необходимость труда. Если задержаться на этом очевидно архаичном аспекте, который в прошлом столь явно зависел от обманов и низостей, обусловленных корыстными интересами, то мы опустились бы до уровня отсталых людей, сохраняющих ностальгию по режиму, который был бы не столь подвластен примату пользы. Если же попытаться сквозь формы царской власти разглядеть исчезнувшую фигуру, как на палимпсесте читают древний текст сквозь средневековую запись, то это отвечает стремлению, которое могло бы, должно было навязчиво владеть решившимися отдать человеку то, что еще недавние наши предки приписывали Богу.

Здесь я могу лишь указать направление поисков, но о проблеме суверенности нынешнего человека можно сказать, что она связана не только с борьбой, которую этот человек вынужден был вести против суверенных целей прошлого (чем, как я уже говорил., и предопределены две расколовшие нас политические формы); эта проблема не могла бы возникнуть, если бы мы искали в разрушенных нами структурах не успевшие уже устареть решения, а нечто более глубокое — то первичное требование, от которого ЭТЕ решения лукаво уклонялись. Сегодня мы можем признать, что человек, и далее только он один, есть суверенная ценность человека, но это значит главным образом то, что человек был реальным содержанием суверенных ценностей прошлого. Ни в Боге, ни в царях не было такого, чего не имелось бы изначально в человеке, но я знаю, что современный человек — это также и отчужденный человек и что, если бы его не ограничивало это отчуждение, я бы увидел в нем то, что восхищало людей в Боге или в царском великолепии. Знаю, сколь уныло-обманчивы, убого-бесчеловечны были эти поверженные фигуры; мне впору смеяться над их чопорным величием, да и над всяким величием вообще, и мой смех вновь и вновь бросает вызов их торжественности. Без этого вызова я был бы их рабом, я не был бы человеком, который отвергает их власть и которого их власть более не отчуждает.

Но я не могу также и допустить, чтобы человек оставался в том унижении, которое они ему навязали.

406

СУВЕРЕННОСТЬ

6. Суверенность советского человека, связанная с суверенным отказом от суверенности

Я вполне осознаю, что пока еще не дал ясного определения тому неотчужденному человеку, о котором говорил. Уподобляя его Богу и царям, в частносга тому Богу, который, по Экхарту, «есть ничто», или же тому царю, который добровольно давал себя убить тем, над кем царствовал, я даже могу вызвать у читателя раздражение или замешательство, ибо я, вероятно, не сумел разъяснить дело. Напротив, фигуру «человека и его потребностей», о которых пишет Сталин, легко постичь, и я сам говорил, что такой человек, в силу фундаментальной недифференцированности, с которой его связывает Сталин, удовлетворительно отвечает принципу суверенной цели, — сам Сталин скромно говорит о «ценности». Отождествление ценности с производительностью (как у Ярошенко) не оставляло ни малейшего смысла и ни малейшего места для цели труда; такая позиция вопиюще абсурдна, поскольку труд, разумеется, есть только средство. Ярошенко лишь сделал очевидным, что человек не может трудиться, не придавая своему труду какого-то общего оправдания, помимо принуждения. Если угодно, само принуждение должно быть оправдано каким-то позитивным, желанным результатом. Правда, человек, определяемый Сталиным как цель, сам не обладает суверенным характером: его потребности сводятся к необходимости обеспечивать и наращивать производство. Однако на этот раз речь идет о бесспорном принципе. Я уже говорил, что в представлении Сталина сам человек становится суверенной целью, но при условии, если сам для себя откажется от этой суверенности, принцип которой он обнаружил в себе и только в себе. Это уже далеко от абсурдной идеи Ярошенко: если человек суверенен, по крайней мере потенциально, то он свободен и отказаться от суверенности, которую обнаруживает в самом себе; конечно, так он теряет ее, однако суверенно, не в пользу кого-то другого.

Разумеется, последнее утверждение спорно: во-первых, мы могли бы сказать, что жители Советского государства не были свободны в отказе от своей возможной суверенности; во-вторых, получается, что они отказались от нее в пользу другого человека — в пользу Сталина, который фактически обрел по отношению к русскому народу права, аналогичные правам суверена. Но, думается, это поверхностные моменты. Пусть даже на принципы жизни в СССР, в том числе на те, о которых я сейчас говорю, и не было получено народного согласия в тех формах, к которым привыкли народы Запада, но несомненно, что они сами собой стали принципами для множества революционных активистов. С другой стороны, ясно, что двусмысленные формы личной власти Сталина — униженная лесть в его

________________________407________________________

ЧАСТЬ ВТОРАЯ СУВЕРЕННОСТЬ, ФЕОДАЛЬНОЕ ОБЩЕСТВО И КОММУНИЗМ

адрес и даже некоторые черты его собственного характера* — могут соответствовать архаичному умонастроению части русского народа, или даже ностальгии по суверенам, распространенной во всем народе, который, возможно, сохраняет смутные пережитки прошлого. Однако эти поверхностные моменты не могли привести к тому, чтобы Сталин реально и для всех сделался сувереном, в пользу которого толпа отказалась некогда от своей части суверенности, сделав ее внешним объектом созерцания; в самом деле, Сталин сам же никогда не соглашался взять себе основную часть суверенности, оставив себе только суверенную власть, но не наслаждаясь ею; Сталин — это как раз лучший пример человека, суверенно отказавшегося от суверенности, которой располагал. Другие люди могли обнаруживать в себе суверенность де-юре, тогда как Сталин находил в себе суверенность де-факто. Это не совсем так, ибо если он и был действительно суверенным, то лишь при условии предварительного отказа от этого: он никогда бы не мог присвоить себе царские прерогативы, ему были заказаны праздность и поражающая воображение роскошь, его уделом было производство. Самое большее, у него была возможность присвоить себе ту часть суверенной славы, которую доставляет война (но только это современная война, изначально представляющая собой труд), однако непохоже, чтобы он предавался военному великолепию. По-видимому, у него не было к этому вкуса, его власть вытекала из принятой им обязанности развивать сферу коммунизма, где человек является суверенным, но лишь при условии отрицания в самом себе власти над собой и над миром.

7. Суверенный отказ, в противоположность отказу ради Другого,

благоприятствует накоплению

Неоднозначность Сталина, кажется, побудила его преемников более четко взять курс на недифференцированного, самоотрекающегося человека. Похоже, они отказываются от личного прославления, то есть от внешних проявлений концентрации власти, которая есть один из признаков суверенности. Тем не менее эта неоднозначность остается осмысленной с точки зрения суверенных целей. Формальным противопоставлениям, о которых я говорю — говорю порой абстрактно или, что не лучше, на материале прошлого, — она

* Например, его поведение в Ялте62, когда Черчилль вручил ему почетную шпагу и на его глаза, говорят, навернулись слезы, словно он был так же чувствителен к славе, как аристократы, с которыми он некогда воевал и теперь отыгрывался этими

Такое поведение можно рассматривать с разных сторон, в зависимости от обстоятельств или ценностей, о которых идет речь, но так или иначе коммунизм здесь не признает ценность того, что волнует наиболее восприимчивых людей.

Проблема всякий раз сводится к тому, какой интерес представляет тот или иной продукт цивилизации, общечеловеческий характер которой игнорируется; связь этой цивилизации с капиталистическим режимом обессмысливает ее, она становится символом порока, каким является буржуазная жизнь. Иногда таким объектом может быть поэма, картина, какое-то чтимое лицо, иногда сильное чувство, страсть, непомерная радость; для людей с нечистой совестью все это имеет второстепенную ценность — рабочие люди значат больше, чем люди вообще (больше, чем формы жизненного уклада, общие для всех людей, но неодинаково развитые в различных классах).

2. Обоснованность и зыбкость протестов против грубости рабочих

Другие умы, далекие от такой нечистой совести, зато склонные к тревоге (и к скупости), утверждают, что цивилизация непрочна; что социальная революция, даже сама того не желая, уничтожила бы самые ценные блага цивилизованного мира. Для того, что дос тойно любви, нужны оазисы, изолированные от общества, которое подчинено отвратительной необходимости, нужны пристанища, позволяющие укрыться от того, что теоретики коммунизма считают основополагающей реальностью. Для коммунизма реальность прежде всего (и, возможно, по праву) предстает как комплекс человеческих отношений, связанных, например, с деятельностью горнопромышленного центра. Напротив, люди, видящие хрупкость цивилизации и беспокоящиеся о ней, думают, что заслуживают защиты такие ценности, которые нельзя поставить рядом с шахтами. Шахтеры, не удовлетворенные своими жизненными условиями, борются за их улучшение, за то, чтобы те соответствовали их собственным потребностям, а не желаниям тех, кто праздно наживается благодаря «установленному порядку». Тем самым шахтеры сводят цивилизацию к самым элементарным требованиям. В принципе, в практике самого же коммунизма такое элементарное упрощение считается вредным. Зато оно в целом объясняет и, вероятно, оправдывает «указания», даваемые советской литературе и искусству. Трудно себе представить, чтобы пролетариат, изнуренный тяжким трудом, стал заботиться о благоприятных возможностях

_________________411________________

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ НЕГАТИВНАЯ СУВЕРЕННОСТЬ КОММУНИЗМА..

для неработающего меньшинства. На самом деле буржуазные пессимисты справедливо учитывают радикальное расхождение между своими оценочными суждениями и суждениями рабочих. Однако проблема шире тех тесных рамок, которыми они себя намеренно ограничивают.

Намечу здесь ее основные аспекты: предпочтительна ли щедрость сочувствующих коммунистам интеллектуалов - и буржуа - скупости консерваторов? заслуживают ли защиты ценности, составляющие смысл жизни тех и других? что значит утверждение никчемной изысканности и болезненной чувствительности, когда раздается голос толпы, обреченной трудиться на шахтах?

3. Бесклассовое «человечество» и большая или меньшая «человечность»,

на которой основано разделение на классы

В современных условиях у многих такие протесты застревают в горле. Даже те, кто изобличает коммунизм как заблуждение, получили в удел «нечистую совесть», внушаемую коммунизмом большинству тех, кто им испуган. В наши дни коммунизм обладает господствующим моральным влиянием. Никто открыто не защищает изысканность и болезненную чувствительность (это делают только косвенно, через понятие комфорта). Действительно, коммунисты занимают выигрышную позицию, которой антикоммунизм противопоставляет лишь ряд позиций слабых и противоречивых. Но это первенство коммунизма обьгшо скрадывается, о нем умышленно стараются не говорить. Если предположить, что коммунистов попросят обсснорать основы своей морали, то скорее всего они уклонятся от прямого ответа. В их глазах и так все ясно, им незачем дискутировать. Последствия же их нравственной позиции очевидны. Тем не менее я постараюсь разъяснить принципы, на которых она основана.

По сравнению с другими жизненными принципами, которых придерживались люди, коммунизм, ничего не утверждая, и даже «именно тем, что ничего не утверждает», предполагает некоторую систему ценностей, которую можно определить задним числом.

Первый пункт, который его учение самим своим молчанием объявляет несомненным, заключается в том, что мерилом ценностей является человек и только человек, независимо от любых чем-либо определяемых значений и атрибутов, которые мы ему приписы-

412

СУВЕРЕННОСТЬ

наем. Это не достижение цивилизации, представляемое теми, кто в ней вырос; это любой человек, черный или белый, квалифицированный рабочий или подсобник, грубый, жестокий или бессмысленный, образованный или неграмотный... Едва ли не сакральная ценность, предполагаемая при этом в человеке, не должна связываться ни с каким определением, которым бы эта сакральность обусловливалась. Для коммунизма нет и не может быть иного определения человека, кроме того, что дают естественные науки, не видящие резкой разницы между нами и животными: человек — это примат, анатомически не совпадающий с вымершими человекообразными и обезьянами и в конечном счете отличающийся от них