Батай Ж. Проклятая часть Сакральная социология

роскошествует, и нет такого высокого положения, которое не требовало бы пышности. Но мелочные расчеты тех, кто пользуется роскошью, во всем перекрываются другими факторами. Сквозь все изъяны блеск богатства отражает сияние солнца и пробуждает страсть; это не то, что воображают себе низведшие его до своей нищеты, это возвращение бескрайности живого к истине необузданности. Эта истина уничтожает тех, кто не смог ее опознать; самое малое, что можно о ней сказать, — это то, что нынешние формы богатства разлагают и делают всеобщим посмешищем тех, кто полагает себя его обладателем. Таким образом, современное общество представляет собой сплошную подделку, где истина богатства незаметно превращается в нищету. Настоящая роскошь и "лубочайший потлач нашего времени принадлежат нищим — тем, кто, растянувшись на земле, презирает всех остальных. Подлинная роскошь требует полного презрения к богатствам, мрачного безразличия того, кто отрицает труд и делает из своей жизни, с одной стороны, бесконечно разрушаемое великолепие, а с другой стороны, молчаливый вызов всей трудолюбивой лжи богатых. Ныне, по ту сторону военной эксплуатации, религиозной мистификации и капиталистического расхищения богатств, уже никто не понимал бы его смысл, его взрывоопасность, расточительность и неумеренность, не будь великолепия лохмотьев и мрачно-вызывающего безразличия. В итоге ложь как бы сама обрекает безудержность жизни на восстание.

ш

ИСТОРИЧЕСКИЕ ДАННЫЕ, П

ВОЕННО-ПРЕДПРИНИМАТЕЛЬСКОЕ И РЕЛИГАОЗНО-ПРЕДПРИНИМАТЕЛЬСКОЕ ОБЩЕСТВО

1. ЗАВОЕВАТЕЛЬНОЕ ОБЩЕСТВО: ИСЛАМ

1. Трудность осмысления мусульманской религии

Ислам — религия Магомета — наряду с буддизмом и христианством является одной из трех мировых религий: он объединяет значительную часть населения планеты, и при условии, что правоверный мусульманин будет при жизни выполнять строгие моральные обязанности, он обещает блаженство после смерти. Как и христианство, он утверждает существование единого Бога, но не допускает компромиссов относительно его неделимости: для него отвратителен догмат о Троице. Мусульманин признает лишь одного Бога, Магомет является его пророком, но не допущен к его божественности. Магомет отличается от Иисуса, который одновременно и человек и Бог, посредник между двумя мирами. В божественной трансцендентности ислама отсутствуют полутона: Магомет — лишь человек, которому выпала честь услышать решающее откровение.

В принципе эти положения в достаточной мере характеризуют ислам. На втором плане к этому добавляется признание иудео-христианской традиции (мусульмане признают Авраама, Иисуса, но последний для них всего лишь пророк). Остается хорошо известная история учеников Магомета: завоевания первых халифов, распад империи, ряд нашествий монголов и турок, затем упадок мусульманских держав в наши дни.

Все это ясно, но, собственно, лишь на поверхности. Если мы попытаемся постичь дух, положивший начало грандиозному движению и на протяжении веков организовывавший жизнь несчетных людских множеств, мы не улавливаем ничего такого, что могло бы тронуть лично нас, а одни лишь формальные данные, влияние которых на правоверного мусульманина ощущается нами разве что в местном колорите костюмов, в необычном виде городов и в ряде иератических поз и жестов. Сам Магомет, чья жизнь нам известна, говорит на языке, смысл которого для нас не настолько ясен и незаменим, как у Будды или Христа. В состоянии пробуждения Будда и Христос обращаются к нам, Магомет же к другим...

157

Ш. ИСТОРИЧЕСКИЕ ДАННЫЕ, П ВОЕННОПРЕДПРИНИМАТЕЛЬСКОЕ... ОБЩЕСТВО

Получается, что, желая выразить в какой-то формуле переживаемое нами обаяние, мы ничего не можем сказать. Тогда принципы ислама предстают так, как есть: чуждыми тому, что нас волнует. Остается лишь прибегать к упрощениям.

Невозможно сомневаться ни в искренности, ни в компетентности Эмиля Дерменгема10, когда он завершает посвященный исламу недавний содержательный выпуск журнала «Кайе дю сюд» обзором ценностей, принесенных нам исламом*. Было бы напрасно искать другого виновника, кроме крайней трудности предмета: но то, что акцент здесь делается на свободе в противоположность рабству, на милосердии в противоположность жестокости, — это удивляет и указывает на растерянность автора, желавшего выразить свою глубокую симпатию. Если Дерменгем говорит о свободе (с. 373), то выражает симпатию одновременно к свободе и к исламу, но приводимые им цитаты плохо убеждают. «Бог не любит притеснителей», — говорится в Коране. Признается антиномия между идеями Бога и несправедливого угнетения, но это не мусульманская черта. Все-таки нельзя забывать в общем деспотический характер верховной власти в исламе. Разве свобода не основана на восстании и не тождественна непокорности? Между тем само слово ислам означает покорность. Мусульманином является тот, кто покорствует**. Он покорствует Богу, дисциплине, которой требует Бог, а значит, и

той дисциплине, которой требуют его наместники; ислам — это дисциплина, противостоящая капризной мужественности, индивидуализму арабов из языческих племен. Нет ничего более противоположного идеям, которые выражает, с нашей точки зрения, мужественное слово свобода.

Не менее странно место, где говорится о войне (с. 376—377). Дерменгем, вероятно, прав, когда подчеркивает, что для Магомета великая священная война — это не война мусульманина против неверных, а война самоотречения, которую ему нужно все время вести с самим собой. Он прав также, когда отмечает умеренный характер первых завоеваний ислама, отмеченных очевидной гуманностью. Но если речь идет «о войне» в похвалу мусульманам, не следует отделять эту умеренность от их принципов. С их точки зрения, против неверного допустимо всякое насильственное действие. Первоначально, в Медине, ученики Магомета жили грабе-

*См.: Temoignages de 1'Islam: Notes sur les valeurs permanentes et actuelles de la civilisation musulmane. P. 371—387.

**Конечно, Эмиль Дерменгем знает об этом и далее пишет (с. 381): «<„> поскольку "мусульманин" означает как раз смиренный, покорный <...>». Компетентность Дерменгема в области ислама не подлежит сомнению, иногда он прекрасно говорит о мусульманском мистицизме, единственно, что вызывает сомнение, это его затруднения с определением непреходящих ценностей ислама.

__________158__________

ПРОКЛЯТАЯ ЧАСТЬ ОПЫТ ОБЩЕЙ ЭКОНОМИКИ

жом. «В связи с одним из набегов, — пишет Морис Годефруа-Де-момбин11, — осуществленного мусульманами в нарушение перемирия на период доисламских священных месяцев, Коран (II, 212) предписывает мусульманам битву»*.

Хадис (писаное предание и своего рода кодекс старинного ислама) придал завоеванию систематическую организацию. Он исключал ненужные насилия и поборы. Режим, предписываемый побежденным, заключавшим соглашение с победителем, должен был быть гуманным, особенно если то были люди Писания (христиане, евреи и зороастрийцы); их всего лишь облагали налогом. Сверх того, хадис призывал бережно относиться к посадкам, деревьям, оросительным системам**. Но «имам мусульманской общины должен вести джихад (священную войну) против народов, населяющих "землю войны", которая непосредственно граничит с "землей ислама". Военачальники должны убедиться, что эти народы знакомы с учением ислама, но не желают следовать ему; раз так, с ними следует воевать. Поэтому на границах ислама постоянно идет священная война. Между мусульманами и неверными никогда не может быть настоящего мира. Таков теоретический и абсолютный постулат, который не мог устоять перед действительностью, и пришлось отыскать юридическое средство хила, чтобы обойти его, одновременно подчиняясь ему. Учение допускало, что мусульманские правители могли заключать перемирие с неверными самое большее на десять лет, в случае непреодолимой слабости мусульманского государства и в его интересах. Они вольны расторгать его по своему усмотрению, принося откуп за нарушение клятвы»***. Как не увидеть в этих предписаниях метод распространения — нескончаемого роста — совершеннейший по своей основе, по последствиям и по длительности этих последствий?

Некоторые другие взгляды Дерменгема тоже не выходят за рамки смутной приблизительности. Но вот что проступает чегко: как понять смысл института, пережившего свою причину к существованию? Ислам — это дисциплина, применяемая для методичного стремления к завоеваниям. Завершенное предприятие — это как пустая рама; отныне сохраняющиеся в нем моральные богатства становятся богатствами объединенного человечества, но внешние последствия этого ярче выражены, менее нестабильны и более формальны.

* Gaudefroy-Demombynes M. Les institutions musulmanes. 3е ed. P.: Flammarion, 1946. P. 120. **Ibid. P. 121. ***Ibid. P. 121-122.

_________________159_________________

Ш. ИСТОРИЧЕСКИЕ ДАННЫЕ, П ВОЕННаПРЕДПРИНИМАТЕЛЬСКОЕ... ОБЩЕСТВО

2. Истребительные арабские общества в период до хиджры

Чтобы точнее понять смысл дисциплины пророка, смысл ислама, мы не можем довольствоваться его пережитками, сохраняющими для нас красоту смерти и руин. Арабскому миру, где он родился, ислам противопоставил определенность, создав империю из разрозненных до того элементов. Мы относительно хорошо знаем небольшие сообщества арабов, по размерам не превышавшие племена и до хиджры живших нелегкой жизнью. Не все они были кочевниками, но между кочевниками и оседлыми обитателями городишек — таких как Мекка или Ятриб (будущая Медина) — разница была весьма слабой. В своих суровых племенных правилах они поддерживали дух щепетильного индивидуализма, которым объясняется важность для них поэзии. У них величайшую роль играли личное или племенное соперничество, подвиги отваги, галантности, расточительности, красноречия, поэтического таланта. У них свирепствовали дарения и показное транжирство, и на основании одного из предписаний Корана: «Не оказывай милость, стремясь к большему» (LXXIV, 6), вероятно, можно заключить о существовании ритуальной формы потлача. Многие из этих племен, оставаясь языческими, практиковали кровавые жертвоприношения (иные племена были христианскими, иные иудейскими, но тогда религию выбирало племя, а не индивид; и образ жизни от этого вряд ли сильно менялся). Эту картину

расточительного насилия дополняла кровная месть, обязанность для родственников убитого мстить родственникам убийцы.

Если предположить, что соседние регионы, имевшие сильную военную организацию, были закрыты для возможного расширения, то такой разорительный образ жизни мог обеспечить длительное равновесие (численный избыток населения окончательно предотвращался часто практиковавшимся умерщвлением новорожденных младенцев женского пола). Но если бы соседи и оказались ослаблены, этим все равно не удалось бы воспользоваться из-за образа жизни, мешающего последовательному сложению сил. Чтобы вести агрессию даже против государств, находящихся в упадке, необходимо было предварительно осуществить реформу обычаев, ввести принцип завоевательства, предпринимательства и объединения сил. Судя по всему, Магомет не собирался реализовывать возможности, вытекавшие из слабости соседних государств, и все-таки его учение имело то же значение, как если бы он ясно предполагал воспользоваться таким случаем.

Собственно говоря, доисламские арабы, как и ацтеки, не достигли стадии военнопредпринимательского общества. Их образ жизни

160

ПРОКЛЯТАЯ ЧАСТЬ ОПЫТ ОБЩЕЙ ЭКОНОМИКИ

отвечал принципам общества истребления богатств. Но среди народов, находившихся на одной с ними стадии, аптеки осуществляли военную гегемонию. Арабы же, соседями которых являлись са-санидский Иран12 и Византия, вынуждены были прозябать.

3. Зарождение ислама, или Общество, сведенное к военным предприятиям

«Пиетизм первоначального ислама <..>, — пишет Г. Холь-ма13, — определенно заслуживает более глубокого изучения и рассмотрения, особенно после того как Макс Вебер и Зомбарт14 доказали со всей очевидностью важную роль пиетистской концепции в зарождении и эволюции капитализма»*. Это рассуждение финского писателя тем более обоснованно, что пиетизм иудеев и протестантов одушевлялся намерениями, чуждыми капитализму. Тем не менее результатом его было появление на свет экономики, где господствовало накопление капитала {в ущерб истреблению богатств, составлявшему правило в средние века)**. Как бы то ни было, Магомет все делал именно так, как если бы сознательно хотел превратить разорительное и пропадавшее втуне беспокойство современных ему арабов в эффективный инструмент завоевания.

Воздействие мусульманского пуританизма сравнимо с действиями директора завода, где царит беспорядок: он аккуратно устраняет все недостатки производства, приводившие к потерям энергии и сводившие к нулю производительность труда. Магомет противопоставляет дин, веру, покорную дисциплину муруве — идеалу славной индивидуальной «мужественности» доисламских племен (Ришелье, борясь с традициями феодальной чести, с дуэлями, расчетливо двигался в том же направлении). Он запрещает кровную месть внутри мусульманской общины, но допускает ее против неверных. Он осуждает детоубийство, }тютребление вина и соперничество в дарах. Такие дары, свидетельство тщеславия, он заменяет общественно полезным подаянием. «И давай родственнику своему, и бедняку, и путнику и не расточай безрассудно, — говорит Коран {XVII, 28—29), — ведь расточители — братья сатан». Крайняя щедрость, высшая добродетель племен, вдруг стала предметом неприязни, а индивидуальная гордость была проклята. Расточительный воин, несговорчивый, дикий, влюбчивый и любимый девушка-

Holma H. Mahomet, prophete des Arabes. P.: Flammarion, 1946. P. 72. См. ниже, с. 178 и далее.

_____________________161_____________________

Ш. ИСТОРИЧЕСКИЕ ДАННЫЕ, II ВОЕННО-ПРЕДПРИНИМАТЕЛЬСКОЕ... ОБЩЕСТВО

ми, герой племенной поэзии, уступает место набожному солдату, строгому блюстителю дисциплины и обрядов. Постоянным внешним утверждением этой перемены является обычай общей молитвы; ее справедливо сравнивали со строевыми занятиями, унифицирующими и механизирующими сердца. Контраст между Кораном (а также хадисом) и капризным миром поэзии символизирует это отречение. И лишь после неудержимой волны завоеваний, осуществленных набожным воинством, поэтическая традиция была возрождена; победивший ислам не придерживался прежних строгостей, расточительная щедрость, ностальгия о которой оставалась, больше не была помехой, как только империя утвердила свое господство.

Чередование экономного накопительства и расточительного мотовства является обычным ритмом в использования энергии. Только относительная экономия и отсутствие расточения делают возможным рост силовых систем, каковыми являются живые существа и общества. Но рост, по крайней мере на какое-то время, достигает своих пределов, и требуется рассеять излишек, который не может быть накоплен. Особенность ислама в этих процессах — это его изначальная открытость к ничем, повидимому, не ограниченному росту могущества. Это не было какой-то целью, последовательным проектом, просто удача сама собой позволяла достигать всего возможного. Впрочем, эта удача основывалась на некоторой минимальной закономерности. Довольно легко сплотить людей силой внушенного им энтузиазма. Но нужно еще и дать им что-то делать. Объединить, экзальтировать —

произведение. Это документ из первых рук, неупорядоченная хроника свидетеля, участвующего в событиях, повествующего о них по мере того, как они с ним происходят. Автор вкратце излагает то, чего не знает непосредственно, зато подробно распространяется о мельчайших фактах своей собственной жизни; находясь в Тибете или же в Индии, в контакте с далай-ламой, он не упускает ни одной мелочи. Его книга, быть может, плохо написана, зато она более живая и более содержательная, чем исследование по всем правилам; здесь все свалено в кучу,

* Bell C/i. Portrait of the Dalai-Lama. L., 1У46.

166

ПРОКЛЯТАЯ ЧАСТЬ ОПЫТ ОБЩЕЙ ЭКОНОМИКИ

но это не беда; о тибетской цивилизации у нас нет документа менее систематического и более полного. Чарлз Белл — первый белый, у которого сложились с далай-ламой постоянные отношения, основанные на своего рода дружбе. Похоже, этот очень честный дипломатический чиновник принимал к сердцу одновременно с интересами своей собственной страны и интересы Тибета, язык которого был ему знаком. Даже правительство Индии, стремясь поменьше связывать себя, прибегло к его услугам с некоторыми колебаниями. По мысли Чарлза Белла, англичане должны были помочь тибетцам сохранить свою независимость, решительно освободиться от китайского ига. В конце концов англичане начали вести такую политику, которая должна была сделать Тибет зоной их влияния, — но с осторожностью: они понимали, как полезно было бы буферное государство, они активно желали сильного и автономного Тибета, но только не следовало платить серьезными осложнениями за оплот против еще возможных в будущем осложнений. Они хотели избежать соседства с Китаем, но не так, чтобы для этого приходилось косвенно поддерживать военные действия против него.

Период англо-тибетской дружбы, в 1920-х годах довольно теплой, по крайней мере, позволил автору много пожить и позаниматься политикой в этой стране, которая оставалась закрытой для белых более столетия. Конечно, тибетские институты были известны и до Белла, но не удавалось рассмотреть их жизнь и смену изнутри. Мы проникаем в систему лишь тогда, когда улавливаем ее колебания, на опыте узнаем взаимодействие ее элементов. Чарлз Белл в течение года своего пребывания в Лхассе пытался втянуть правительство Тибета в военную политику. Разве Тибет не мог иметь армию, соответствующую своим средствам? Трудности, встреченные им, как раз и позволяют в деталях проследить экономический парадокс. Отсюда четче выясняются различные возможности человеческого общества и общие условия равновесия.

3. Чисто религиозная власть Залай-ломи

Непосредственным предметом последней книги Чарлза Белла, умершего в 1950 году, является биография тринадцатого далай-ламы. Такая тема естественно заставляла его напомнить известные истоки самого этого института, не имеющего себе аналогов, кроме разве что папства. Перечислим вкратце исторические вехи. Буддизм появился в Тибете в 640 году. В то время Тибет управлялся царями, и первое время развитие этой религии никак не ослабляло страну, которая в VIII веке стала одной из главных военных

___________________167___________________

Ш. ИСТОРИЧЕСКИЕ ДАННЫЕ, П ВОЕННаПРЕДПРИНИМАТЕЛЬСКОЕ... ОБЩЕСТВО

держав Азии. Но в ней распространилось буддийское монашество, и со временем влияние монастырей стало угрожать изнутри власти царей. Реформатор Цзонхава основал в XI веке более суровую секту, монахи которой строго соблюдали целибат. Эта реформаторская секта «желтошапочников» противостояла распущенной секте «красношапочников». Высшие представители «желтошапочников» наделялись святостью и даже божественностью, которая проявлялась в их преемниках и давала им духовное могущество и суверенную религиозную власть. Один из них, великий лама «Кучи риса», монастыря неподалеку от Лхассы, нашел поддержку у монгольского вождя, побившего последнего царя «красношапочников». Так Тибет перешел под власть «далай-ламы» (монгольский титул, данный в тот раз пятому воплощению этого сверхчеловеческого существа).

Этот далай-лама, конечно, был не самым могущественным из воплощенных богов Тибета. Полулегендарные рассказы о первоначалах, как кажется, приписывают высшее достоинство «панчену» из Ташилунпо (монастырь к западу от Лхассы). На самом деле духовная власть далай-ламы возросла благодаря его светской власти. Панчен тоже кроме своего огромного религиозного престижа еще и осуществляет светское управление одной из провинций; он проводит свою особую политику непокорного вассала. Так же, только в меньшей степени, обстоит дело и с другими великими ламами, поскольку каждый крупный монастырь представляет собой особый феод в слабо централизованном царстве, как бы государство в государстве. Но суверенная власть далай-ламы приобрела прочность за счет того, что перестала быть связана с функцией, на которой была основана. В наше время глава правительства Тибета настолько мало является великим ламой «Кучи риса», что этот монастырь мог даже восставать, вести прокитайскую политику и противодействовать проанглийской политике Лхассы.

Столь неопределенный характер местных институтов сказывается и в отношениях Тибета с Китаем. Авторитет далай-ламы, не основывающийся ни на какой военной силе, всегда лишь неустойчиво господствовал над силовыми факторами, которым не мог противопоставить реальной преграды. Суверенитет не прочен, если за ним не стоит одновременно религиозная очарованность народа и послушание армии (наполовину из-за денег, наполовину из эмоциональной привязанности). Оттого теократический Тибет за короткое время попал под верховенство Китая. Происхождение этого вассалитета неясно. Тибетцы оспаривают версию китайцев, китайцы — версию тибетцев. В древности Тибет часто попадал в подчинение к Китаю, но не как феод к сюзерену (то есть не по праву, основанному на предании, признаваемом обеими сторонами); причиной

__________168__________

ПРОКЛЯТАЯ ЧАСТЬ ОПЫТ ОБЩЕЙ ЭКОНОМИКИ

была сила, и что устанавливалось силой, то силой скоро и ниспровергалось. С XVII века Китай вмешивался в дела Тибета, насколько мог контролировал выборы далай-ламы; реальной светской властью обладал амбан — верховный комиссар, опиравшийся на военный гарнизон. Судя по всему, этот гарнизон был малочислен, и Тибет не являлся протекторатом (никакой колонизации, администрация оставалась чисто тибетской). Но высшая власть принадлежала Китаю, и в силу присутствия ее представителей суверенитет далай-ламы являлся фиктивным: он был хоть и божественным, но в то же время бессильным.

Власть далай-ламы было тем легче ликвидировать, что необычный способ наследования власти время от времени, на длительный период междуцарствия, отдавал страну во власть регентов. В глазах тибетцев далай-лама бессмертен, или, точнее, он умирает лишь внешне и тут же перевоплощается. Изначально он рассматривался как воплощение мифического существа Шенрецзы, являющегося в буддистском пантеоне покровителем и богом Тибета. Вообще, для буддистов является предметом непоколебимой веры перевоплощение человеческих существ после их смерти (в другие создания — животных или людей). Поэтому при кончине одного из далай-лам, всегда связываемой с его желанием умереть, следует заняться поисками ребенка мужского пола, в теле которого он не замедлил возродиться. Официальный оракул указывает область поисков, они ведутся среди детей, появившихся на свет в срок, совпадающий со смертью покойного. Решающим признаком является опознание предметов, служивших предыдущей инкарнации: ребенок должен выбрать их среди других похожих предметов. Юный далай-лама, обретенный в возрасте четырех лет, сначала вводится, а затем возводится на престол, но не осуществляет власти до девятнадцатилетнего возраста. Поэтому из самого срока реинкарнации следует, что одно царствование от другого отделяется регентством длиной в двадцать лет. Кроме того, оно часто продлевается. Достаточно молодому суверену рано умереть. И в самом деле, четверо далай-лам, предшествовавших тринадцатому, умерли до или вскоре после принятия власти. Похоже, к этому приложили руку китайские амбаны. Регент более покладист, да к тому же и сам бывает заинтересован прибегнуть к столь удобному средству, как яд.

4. Бессилие и бунт тринадцатого далай-ламы

Случилось, однако, так, что тринадцатый далай-лама выжил. Возможно, по причине заметного ослабления китайского влияния.

__________________169__________________

Ш. ИСТОРИЧЕСКИЕ ДАННЫЕ, П ВОЕНБаПРЕДПРИНИМАТЕЛЬСКОЕ... ОБЩЕСТВО

Уже при выборе ребенка амбан воздержался. Этот новый бог родился в 1876 году, в 1895-м он был облечен всей полнотой власти, религиозной и светской одновременно. В то время Тибет был вооружен не лучше, чем раньше, но обычно его защищают чрезвычайно трудные подступы. Фактическая власть далай-ламы всегда возможна при первом же ослаблении внимания со стороны Китая, но и тогда она совсем не прочная. Молодой правитель быстро понял это, несмотря на незнание, в котором он пребывал, будучи удален от всего и воспитан в роли идола, монаха, поглощенного медитацией. Он совершил первую ошибку: вице-король Индии испрашивал открытия для индусов тибетских рынков, далай-лама отослал его письмо назад, не вскрывая. Само по себе это дело не представляло большого интереса, но англичане не могли терпеть рядом с собой закрытой для них страны, которая могла оказаться под русским влиянием и даже, как об этом поговаривали, быть уступлена России китайцами. Правительство Индии направило политическую миссию, в задачу которой входило установление удовлетворительных отношений с Лхассой. Тибетцы воспротивились вступлению посланников на их территорию. Так миссия превратилась в военную: полковник Лонгусбэнд во главе отряда сломил сопротивление и двинулся на Лхассу. Китайцы не предприняли никаких действий, далай-лама бежал, но перед этим передал правительственную печать монаху, чья святость и ученость признавались всеми. Англичане, покидая Лхассу, не поставили других условий, кроме открытия трех тибетских городов для торговли и признания их протектората над приграничной провинцией Сикким; наконец, никакая другая иностранная держава не должна была вмешиваться в дела Тибета. Этот договор определял зону английского влияния, но, с другой стороны, имплицитно признавал суверенитет Тибета: в нем игнорировались китайские права сюзерена. Китайцы вывесили в нескольких городах Тибета афиши,

где объяз!ь\к о низложении далай-ламы, но население замазало эти объявления нечистотами. Далайлама провел четыре года в Китае, переезжая из Монголии в Шаньси, затем в Пекин; отношения между живым Буддой с Сыном Неба оставались все это время неопределенными (китайцы как будто забыли о низложении) и натянутыми. Довольно внезапно далай-лама вернулся в Тибет. Но в тот день, когда он достиг Лхассы, за ним по пятам уже гналась китайская армия, в задачу которой входило убить его министров и заключить его самого в стенах храма. Он вновь ушел в изгнание, на сей раз в южном направлении. В разгар зимы, в метель, изнуренный, он на лошади доехал вместе со свитой до пограничного поста и попросил защиты у двух английских телеграфистов, которых велел разбудить посреди ночи. Этим он доказал, что даже самая прочная религиозная

___________170___________

ПРОКЛЯТАЯ ЧАСТЬ ОПЫТ ОБЩЕЙ ЭКОНОМИКИ

власть бессильна перед реальной властью, основанной на военной силе. Ему оставалось полагаться лишь на усталость, в крайнем случае, на благоразумие соседних стран. Англичане охотно приняли этого беглеца, который не смог управлять сам, но без которого власть ничего не стоила. Со своей стороны, далай-лама, наученный горьким опытом, увидел пользу, которую он мог извлечь из антагонизма между английской Индией и Китаем. Но он переоценил ее. Взаимный антагонизм соседей и суверенная власть полезны для автономии государства, но они одни не могут ее обеспечить. Англичане, к которым обратился изгнанник, не оправдали его тревожных ожиданий. Они отказали в поддержке, ограничившись дружескими пожеланиями увидеть однажды Тибет сильным и свободным от китайского ига. В конце концов ситуацию изменили только внутренние трудности Китая (падение империи в 1911 г.). Тибетцы прогнали из Лхассы гарнизон, начальники которого уже не имели власти. Амбан и командующий китайскими войсками сдались. Далай-лама возвратился в столицу и вернулся к власти после семи лет изгнания; он очень искусно удерживал ее вплоть до своей смерти (1934 г.). Тринадцатый далай-лама отличался тем, что, дожив до зрелого возраста, он приобрел опыт власти, но в самых неблагоприятных условиях. Не было никакой традиции, которая направляла бы его. Его учителя дали ему знания, необходимые монаху, он постиг лишь зачаровывающую и мирную ламаистскую медитацию, построенную на продуманных до мелочей умозрениях, глубокой мифологии и метафизике. Образование, даваемое в тибетских ламаистских монастырях, по своей учености одно из самых лучших, и монахи прекрасно умеют вести трудные ученые споры. Но от такого обучения можно ожидать, что оно скорее убаюкает, чем пробудит чувство политической необходимости, особенно в этой стране, недоступной и сознательно закрытой для внешнего мира. Особенно в то время, когда единственными иностранцами, допускаемыми на Тибет, были китайцы, не имевшие ни желания, ни возможности о чем-либо осведомлять.

Тринадцатый далай-лама медленно, но с упорным старанием и прозорливостью открывал для себя свет. Он с пользой употребил годы своего изгнания, никогда не пренебрегая случаем получить знания, полезные для государственного управления. Побывав в Калькутте, где его принял вице-король, он познакомился с возможностями передовых цивилизаций. С этого момента он уже не пренебрегал остальным миром, где ему предстояло играть свою роль. В его лице Тибет осознал существование внешних сил, которые нельзя было безнаказанно игнорировать или отрицать. Точнее, ре-

________________171________________

Ш. ИСТОРИЧЕСКИЕ ДАННЫЕ, П ВОЕННаПРЕДПРИНИМАТЕЛЬСКОЕ... ОБЩЕСТВО

лигиозно-божественная сила, которой он являлся, признала свою ограниченность — и что без военной силы она ничего не может. Его власть была настолько явно ограничена внутренним суверенитетом, властью над священными церемониями и безмолвными медитациями, что он довольно наивно предложил англичанам заботу о внешнем суверенитете и решения, касающиеся отношений Тибета с внешним миром; только внутри страны они должны были по-прежнему не вмешиваться. (В то время такие же условия принял и получил Бутан, но эта маленькая страна на севере Индии была государством, дела которой мало что значат.) Англичане даже не стали рассматривать это предложение: они не желали на Тибете никакого иного влияния кроме своего, но хотели получить права, ограничивающие права других, а не груз проблем. Почти без помощи и без сил далай-лама, таким образом, должен был противостоять остальному миру, и эта задача давила на него.

Между тем «нельзя служить двум господам». Тибет в свое время выбрал монахов; он пренебрег своими царями. Весь престиж перешел к ламам, которых окружали легенды и божественные ритуалы. Эта система повлекла за собой отказ от военной силы. Или, точнее, военная власть умерла: тот факт, что лама по престижу был равен царю, отняло у последнего власть противиться внешнему давлению. У него не стало для этого притягательной силы, необходимой, чтобы собрать достаточно сильную армию. А тот суверен, что пришел ему на смену, мог это делать только по видимости: он не унаследовал военной власти, которую разрушил. Мир молитв возобладал над миром оружия, но он разрушил его, не обретя его силы. Чтобы победить, он был вынужден прибегнуть к помощи чужеземцев. И он остался во власти внешних сил, потому что внутри разрушил то, что сопротивлялось.

Случайные передышки, за которыми вскоре, снова следовало внешнее давление, позволили

тринадцатому далай-ламе продержаться у власти, но в итоге смогли дать ему лишь доказательство его бессилия. Будучи тем, чем он был, он на самом деле не имел возможности быть им. Поистине сущность его подразумевала, что в день, когда ему будет дана возможность власти, эта сущность исчезнет. Судьба, пожалуй, была не так жестока к девятому, десятому, одиннадцатому и двенадцатому далай-ламам, убитым до достижения совершеннолетия. И кажущаяся удача тринадцатого, пожалуй, стала его несчастьем. Тринадцатый, однако, добросовестно принял судьбу; он добросовестно принял это бремя власти, которая была не властна осуществиться, которая была по сути своей открыта вовне и которая могла ожидать извне только смерти. Тогда он решил отказаться от своей сущности.

172

ПРОКЛЯТАЯ ЧАСТЬ ОПЫТ ОБЩЕЙ ЭКОНОМИКИ

5. Восстание монахов против попытки военной организации

Благодаря передышке (усталости, а затем революции в Китае), позволившей ему выстоять, а затем и победить, далай-лама пришел к мысли вернуть Тибету могущество, которого лишал его ламаизм. В этом намерении ему помогал советами его английский биограф. В самом деле, Чарлз Белл, как политический агент индийского правительства, сумел добиться от Англии дружественной политики. Прямой военной помощи не предоставлялось, не предполагалось даже поставок вооружения, но в течение своей годичной официальной миссии Чарлз Белл «от своего имени» поддерживал далай-ламу в его попытке создать военную организацию. Речь шла о постепенном — в течение двадцати лет — увеличении численность армии с шести тысяч до семнадцати тысяч человек! Расходы на эту операцию должен был обеспечить налог на светские и монастырские земельные владения. Авторитет далай-ламы заставил знатных лиц пойти на уступки. Но если лично легко отречься от себя, если еще возможно увлечь за собой министров и духовенство, то невозможно разом лишить сущности целое общество. Задета была не только монашеская масса, но и народ. Даже небольшое увеличение армии уменьшало значение монахов, А в этой стране и слова, и ритуалы, и празднества, и сознание, одним словом, вся человеческая жизнь зависит от них. Вокруг них вращается все. Даже если бы случилось невозможное и кто-то отвернулся от них, он все равно продолжал бы заимствовать у монахов свой смысл и возможность выражения. Для народа появление нового элемента, который не просто выживает, но и возрастает, не могло быть объяснено никаким другим голосом, кроме как голосом монахов. Смысл любого действия и любой возможности настолько задавался монахами и для монахов, что редкие приверженцы армии преподносили ее как единственное средство поддержать религию. В 1909 году китайцы сжигали монастыри, убивали монахов, уничтожали святые книги. А Тибет, по сути, то же самое, что и монастыри. К чему бороться, чтобы защитить принцип, — отвечали им, — если борьба с самого начала связана с отказом от этого принципа? Один важный лама объяснял Чарлзу Беллу: «Бесполезно увеличивать армию Тибета: в самом деле, как говорят книги, Тибет время от времени будет завоевываться чужестранцами, но они никогда не останутся надолго». Даже забота монахов о сохранении своего положения, заставлявшая их противиться содержанию армии (которая боролась бы с чужеземцами), направляла их на борьбу в ином плане. Зима 1920—1921 годов грозила

__________________173__________________

Ш. ИСТОРИЧЕСКИЕ ДАННЫЕ, П ВОЕННО-ПРЕДПРИНИМАТЕЛЬСКОЕ... ОБЩЕСТВО

бунтами и гражданской войной. Однажды ночью в разных людных местах Лхассы были расклеены плакаты, призывавшие народ убить Белла. 22 февраля начинался праздник Великой Молитвы, на который в Лхассу стекалось от пятидесяти до шестидесяти тысяч монахов. Часть этой толпы прошла по городу, выкрикивая: «Выходите и сражайтесь вместе с нами. Мы готовы отдать свою жизнь». Праздник прошел в напряженной обстановке. Сторонники армии и сам Белл присутствовали на феерических церемониях, ходили по улицам вместе с чернью, делая хорошую мину в грозу, беззащитные перед возбуждением, которое могло внезапно вспыхнуть. За этим последовала довольно легкая чистка кадров, вообще-то исключительная мера, и восстание кончилось ничем. Военная политика далай-ламы была осторожной; в ее основе лежал элементарный здравый смысл, и общая враждебность не могла ей противопоставить ничего благовидного. Действия монахов вели их к предательству — не только Тибета, но и самого монашества. Они сталкивались с твердостью внутренне сильного правительства и были заранее обречены на неудачу. И удивителен не их провал, но то, что первоначально толпа столь активно их поддержала. Парадокс таков, что требуется искать его глубокие причины.

6. Истребление лалюми всего излишка

Сразу отведем поверхностное объяснение. Чарлз Белл подчеркивает, что буддистская религия запрещает насилие и осуждает войну. Но и другие религии содержат эти принципы; между тем известно, чего стоят заповеди церкви в реальном применении. Социальное поведение не может быть результатом морального правила; оно выражает собой структуру общесгза, игру материальных сил, которые им движут. Волна враждебности с очевидностью была движима не моральными сомнениями, а вполне определенным интересом монахов. Это, кстати, не ускользает и от Чарлза Белла, который дает по этому поводу ряд ценных сведений. Количественный вес ламаизма был известен и до него: один

монах на трех взрослых мужчин, монастыри, насчитывающие одновременно от семи до восьми тысяч монахов, а в итоге — от двухсот пятидесяти до пятисот тысяч монахов на три-четыре миллиона жителей. Но материальное значение монашества уточнено Чарлзом Беллом с помощью бюджетных цифр.

Согласно его данным, в 1917 году общий доход правительства Лхассы был приблизительно равен (суммируя с деньгами стоимость продовольственных продуктов и услуг) 720 000 фунтов

___________174___________

ПРОКЛЯТАЯ ЧАСТЬ ОПЫТ ОБЩЕЙ ЭКОНОМИКИ

стерлингов в год. Из этого бюджет армии забирал 150 000 фунтов стерлингов. Бюджет администрации

— 400 000. Из оставшегося существенная часть направлялась далай-ламой на религиозные расходы правительства. Но кроме этих правительственных расходов, как предполагает Белл, сумма годовых расходов духовенства (получавшего доход от монастырских владений, даров и платы за церковную службу) намного превышала миллион фунтов стерлингов. Таким образом, общий бюджет церкви в принципе был вдвое больше, чем бюджет государства, и в восемь раз больше, чем бюджет армии.

Эти цифры, основанные на личной оценке, не имеют официального характера. Но тем не менее они объясняют причину, по которой военная политика встречала сопротивление. Если нация почти без остатка направляет свою живую силу на монастырскую организацию, она не может одновременно иметь и армию. В других странах еще возможно деление на религиозную и военную жизнь. Но бюджетные цифры окончательно показывают, что здесь как раз имеет место полное освящение всей жизни. Создание армии может быть разумной необходимостью, и тем не менее оно противоречит чувству, лежащему в основе жизни; оно наносит ущерб национальной сущности, создает чувство тревоги. Отменить столь всеохватывающее решение означало бы отречься от самого себя, все равно как утопиться, чтобы не промокнуть под дождем. Остается сказать, как изначально возникло это чувство, остается показать глубинную причину, которая когда-то привела к тому, что целая страна стала монастырем, что для реального мира эта страна, являвшаяся его частью, в итоге перестала существовать.

7. Экономическое объяснение ламаизма

Мы не нашли бы здесь настоящую причину, если бы сначала не обнаружили общий закон экономики: общество в целом всегда производит больше, чем необходимо для его существования, оно располагает избытком. Именно то, каким образом оно им распоряжается, и определяет его; избыток образует причину волнений, структурных изменений и вообще истории. Но у него несколько выходов, наиболее распространенным из которых является рост. Сам рост тоже имеет несколько форм, каждая из которых в конце концов наталкивается на какое-либо ограничение. Демографический рост, встретив препятствие, становится военным, вынужден обращаться к завоеваниям; достигнув военного предела, избыток в конечном счете принимает формы религиозных торжеств, вытекающих из них игр и зрелищ или же личной роскоши.

________________175________________

Ш. ИСТОРИЧЕСКИЕ ДАННЫЕ, П ВОЕННО-ПРЕДПРИНИМАТЕЛЬСКОЕ... ОБЩЕСТВО

Вистории все время отмечаются остановки и возобновление роста. Случаются состояния равновесия, когда разросшаяся практика торжеств и уменьшившаяся военная активность дают избытку наиболее гуманный выход. Но само это состояние постепенно разлагает общество и приводит его к потере равновесия. Тогда единственно приемлемым решением оказывается какая-нибудь новая волна роста. В этих затруднительных условиях общество при первой возможности принимает меры к увеличению своих сил. Оно готово пересмотреть свои моральные законы; оно распоряжается избытком в новых целях, резко исключающих иные исходы. Ислам осудил все формы расточительной жизни в пользу военной активности. В то время как его соседи находились в состоянии равновесия, он получил в свое распоряжение растущую военную силу, которой никто не мог противостоять. Новая критика всех форм роскоши — сначала протестантская, затем революционная — совпала с возможностью промышленного развития, обусловленной техническим прогрессом. В новое время наиболее значительная часть избытка была направлена на капиталистическое накопление. Ислам довольно быстро достиг своего предела; развитие промышленности тоже начинает его предчувствовать. Ислам без труда вернулся* к форме равновесия того мира, который он завоевал; напротив, промышленная экономика охвачена беспорядочным возбуждением: она словно обречена расти, а возможностей роста ей уже не хватает.

Врамках этой картины Тибет занимает как бы противоположную позицию по сравнению с исламом или современным миром. С незапамятных времен периодические волны нашествий скатывались с бескрайних плоскогорий Центральной Азии к местам более легкой жизни, на восток, на запад и на юг. Но начиная с XV века этот жизненный избыток варварских плоскогорий стал наталкиваться на эффективное сопротивление пушек"*. Городская цивилизация Тибета уже намечала в Центральной Л^ил иной выход для этого избытка. Конечно, орды монгольских завоевателей в свое время использовали все доступные тогда возможности вторжения (пространственного роста). Тибет нашел для себя другое решение, которое монголы сами были вынуждены принять в XVI веке. Население